Карточный домик.

      В спальне Мирона нет часов. И в гостиной тоже нет. И на кухне. Дарио уже несколько раз предлагал на днюху подарить. Ваня поддакивал, Федоров ржал. Но на этом все и заканчивалось. Даже дисплей на микроволновой печи у него пластырем заклеен. Зачем — хуй знает. И на экран мобильного в такие дни он не смотрит. Если бы Рудбой был без своего гаджета, то точный час оставалось только по солнцу определять. Или с помощью полярной звезды, если ночью. Хотя и знать его как-то нет особого желания, ведь узнаешь время — поймешь, сколько уже провел в кровати у Мирона, обнимая того поперек груди, охраняя его сон, пока Морфей где-то хуи пинает. А чем дольше — тем сильнее в солнечном сплетении щемит и жалобно ноет, напоминая о скребущихся наружу чувствах, давно забитых, заброшенных и запихнутых в чулан темный с паутиной да с сердечными слабостями всякими ненужными. И Мирона тоже туда, и поглубже. Чтоб лишний раз не высовывался, поделом ему. А он себе еле слышно во сне сопит. Если бы не эти тихие звуки, Евстигнеев бы уже давно в панике щупал пульс, второй рукой набирая скорую. С рэперскими заебинками он сам волей-неволей кони двинет. Ване всегда казалось странным то, что его присутствие рядом помогает, и Федоров постепенно оставляет жизнь пареного овоща, начиная человеческую активность. Пидоротерапия, знаешь, какая-то, а слова, чтобы спросить мужчину напрямую, все никак не лезут. И момент вроде подходящий, и никто вокруг не шастает, а единственное, что Рудбой способен из себя извлечь: «Миро, что за хуйня?» Неудачное начало разговора на столь щепетильную тему. Пусть и варианта ответа на вопрос всего два: «Ноу хомо, бро, иногда я банально в одиночку не вывожу всю эту душевную поебень и катастрофически нужен тот, кто поможет. А ты просто однажды удачно подвернулся и я уже, вроде, привык» или «Блядь, Ваня, ебаный ты гандон, уже столько воды утекло, а ты все еще нихуя не понял? Порчи и то быстрее тебя догадался». Ну, или что-то наподобие этого. А Рудбой никак не мог понять, какого из ответов он страшится больше.       Вытягивать Федорова за шкирку из глубокой задницы постепенно становилось вполне обычным делом. Ваня иногда чувствует себя тимуровцем из старой повести Гайдара. В его обязанности входит помощь депрессивным поэтам. По голове там погладить, чаем с малиной отпоить да спать уложить. И никогда не предугадаешь, когда эта помощь понадобится. Вот Мирон — вполне обычный, не изменяющий себе в поведении, и вдруг через несколько часов Евстигнееву уже надо срываться с места из-за телефонного звонка, потому что «Ваня, пиздец. Ну, ты понял… пожалуйста».       Он постоянно запутывается. Теряется, а потом дорогу назад найти не может. Прям как, сука, Тесей, а Ваня для него клубок ниток, подаренный стечением случайных обстоятельств. Но что-то не по канону древнегреческих мифов, а как-то через жопу все. Русско-еврейский герой еще даже до Минотавра не дошел. Хотя уже столько попыток было. На середине пути, как обычно, заблудится, а Рудбою самого себя размотать надо, чтоб на старт его вернуть. И не дай бог дойдет он когда-нибудь. А в Минотавре-то, в этом, все его страхи и слабости, и обратной стороны славы последствия, неконтролируемая агрессия, и разные другие демоны, на любой вкус. Все там. Не факт, что вообще отыщут потом.       Ваня просыпается уже под вечер. Небо просто волшебно сегодня. Будто кто-то краски нежно-лиловой на полотно выплеснул и тускло-розовыми блестками присыпал. И всю эту красотень еще лентой ярко-оранжевой повязал, как на сарафане весеннем. Мирон, пока спал, продрог, покрывшись мелкими мурашками и свернувшись калачиком лицом к Рудбою. Мужчина, в свою очередь, лежит на спине, даже дышать стараясь через раз, лишь бы вулкан спящий рядом не разбудить. Евстигнеев по привычке теребит край одеяла, размышляя над событиями сегодняшнего обеда: «Уж слишком легко Федоров относится к тому, чтобы спать в одной кровати с мужиком в нижнем белье. Или это я придаю этому такое большое значение? М-да, и кто после этого из нас преимущественно пидор?» Как бы там ни было, он никогда не отказывал Миру в совместном времяпрепровождении в одной постели. А вдруг окажется, что для рэпера подобное не является чем-то столь гомосексуальным? Поэтому, начав возникать, бэк-мс бы позорно спалился, что все это время не разделял мнения Федорова, считав их занятие пидорством, все равно добровольно на это соглашаясь. Просто высший акт ебланства. Он бы себя так не опозорил никогда.       Окружающий мир Вани играл ключевую роль в становлении его таким, каким он сейчас есть. Как, собственно, и со всеми людьми происходит. Место жительства, родители, одноклассники, дружба настоящая, первая любовь, друзья и недруги. На Мирона же, несмотря на непростую юность, собственные мысли и чувства оказывали влияние гораздо сильнее, нежели что-либо извне. Казалось, будто он мог бы жить в центре развернувшихся военных действий или революционных событий, но сосуществовать в ладах с собственной головой, не сходя с ума от хаоса, творящегося на улицах. Или же поселиться в Эдеме или в какой-нибудь Катурии, среди благоуханных цветов, сладких, дурманящих разум спелых персиков, и обнаженных нимф, тем временем ведя с самим собой борьбу. И измениться он не мог. Да и, вероятно, не очень и хотелось.       За окном постепенно темнеет. Рудбой осторожно протягивает руку, стараясь не потревожить соседний мирно посапывающий организм, хватая первую попавшуюся книгу из целой стопки с прикроватной тумбочки. Валяться без дела нудно, да и спина уже затекла, поэтому бэк-мс решает залезть скользкими татуированными пальчиками чуть-ли не в самую душу Федорова — в книги, которые он рядом с постелью оставил. Вот уж действительно мерило всему. Чтобы прочитать название приходиться прищуриваться. «Бытие и время». Евстигнеев хмыкает, возвращая философское творение обратно в стопку. «Ну, он хотя бы ее не на языке оригинала читает, и то хорошо» — думает бэк-мс и мысленно прыскает. Дотягиваясь до следующей из кучи, Ваня чуть не роняет книгу Мирону на голову. «Ебать, это что, хрестоматийный вариант Кодекса Гигас?» — восклицает он про себя, осторожно взваливая ее к себе на грудь. Крупный винтажный крест гармонирует на темно-синей обложке книженции, которая бы в случае падения наглядно продемонстрировала Евстигнееву весь ужас Мироновского возмездия. Нет, это была обычная библия. «А какая ирония-то получилась. Очень надеюсь, что он ее не читает, а просто как штангу использует». Щелкнув застежкой, Рудбой открывает книгу, и, бегло пролистывая страницы, замечает много коротких, и не очень, предложений, тесно написанных на полях; выделенные, по-детски цветным маркером, абзацы; вырванные страницы и маленькие наброски, сделанные ручкой, что местами насквозь протирали бумагу. Он потянулся снова за первой книгой и полистал ее тоже. Чистых страниц и тут можно было на пальцах пересчитать, но заметки, на этот раз, были сделаны тонким карандашом, а не грубой черной ручкой. Евстигнеев вновь посмеялся, делая выводы о рэперских приоритетах…       — Люблю этот труд Хайдеггера. Конечно, и занудства всякого полно, не без этого, но есть и довольно интересующие меня моменты. Я решил, что Мартин заслуживает уважения в виде пометок карандашом, вместо ручки. — сонно промямлил Федоров, даже не открывая глаз. Рудбой вздрагивает от неожиданно донесшегося хрипловатого голоса из-под одеяла. Мужчина повернул голову, и вместо цельного тела, увидел только торчащий кончик носа, полуприкрытые веки и нахмурившийся лоб.       — Че проснулся-то?       — Ты тут так над моей башкой шуршал, что любой бы проснулся.       Евстигнеев решил срезать на корню все вопросы о его самочувствии, надеясь, что он просто отвлечется разговором о книгах. По крайней мере, это всегда действовало. Даже тогда, когда не надо.       — Кхм, должно быть, в этом тоже есть интересующие тебя моменты? — ухмыляется Ваня, тыкая пальцем в Библию.       — Если бы в нее в свое время вложили столько же мыслей, сколько и Мартин в свою работу, возможно, некоторым в этом мире было бы легче существовать. — Мирон зевает и трет руками глаза.       — А все вот эти записи это, что, поправки? Вносишь свою лепту непосредственно в авторство?       — Да это и поправки, и заметки, и новые идеи... все, что приходит мне в голову. У меня их иногда бывает так много, что нужно просто записать, чтобы освободить место для новых. И сделать это в книге не кажется такой уж плохой идеей. Порой я просто тону в этих бумажках. И кому я это вообще рассказываю? Ты без того прекрасно знаешь мои заморочки.       — Знаю, Мир, — улыбается Ваня припоминая все Мироновские привычки и особенности, которые и делают его вот таким. Просто вот таким. Рудбой прекрасно знает, что именно входит в это понятие. Он вспоминает, что Мирон старается иметь при себе листок и ручку, сводя к минимуму написание неожиданно всплывших на ум строчек в заметки на телефоне. Только на листке. Он скорей на чеке из магазина их запишет, чем в свой мобильный. Или то, что недочитанные книги Федоров всегда клал слева от себя, а которые уже перечитывал — справа. Иногда та же участь постигала даже электронную книгу. Он любил порядок, но срач на рабочем столе, вроде тех же разбросанных, разорванных или скомканных листков, наваленных распечаток, ручек, большая часть из которых не пишут, фантиков неизвестного происхождения, и тому подобный хлам — Мирон за беспорядок не считал. «Это творческий процесс, а не мусор, отъебись, Вано». Как ни странно, Рудбой, оказалось, многое помнит. О некоторых он узнал еще много лет тому назад, во время их первого совместного тура, в котором иногда приходилось делить один номер на двоих.       — Довольно интересный выбор для чтения перед сном, хочу сказать. Неужели снова ищешь ответы? — тон Евстигнеева отдает издевательским. Он знает, что Мирон иногда скучает, но чтобы искать развлечение в философии. Да еще и в экзистенциализме...       — А разве все мы не ищем? Я думал, что эта тема многим интересна, — улыбается он в ответ, приподнимаясь на локтях. — Бывает, что я плохо по ночам сплю, и это хороший способ себя занять.       — Господи, Федоров, уж лучше бы в твиттере зависал, ей богу. Это же философия. Только от одного слова уже душистым мылом веет. И веревкой. Что-то не хочется мне, чтоб ты в порыве особого душевного состояния тут учудил. Экзистенциальный кризис — дело наживное.       — Ну, во-первых, я не идиот. А во-вторых, мне она помогает самого себя в кучу собрать. В детстве мне отец говорил, что для того, чтобы скоординировать мысли и рассовать их по полочкам, людям нужна математика. Мертвая наука, основа уже столетиями неизменна. В ней не место фантазии и воображению. Только строгий расчет. Но я предпочитаю смотреть на буквы, нежели на цифры с формулами. Поэтому замену нашел в философии. Тут, хотя бы, есть где развернуться, а не тупо идти, куда тебя числа ведут. Иногда она помогает справиться с внутренним беспорядком.       — Какого хуя я тогда тут делаю? Валялся бы со своим Хайдеггером и беседовал бы с ним по душам, и других людей от дел не отвлекал. — всплеснул руками Рудбой, театрально демонстрируя легкий налет обиды на своем лице.       — Каких таких дел? — интересуется Мирон, вскидывая одну бровь, скосив улыбку влево. — Что, хочешь уйти?       — Нет.       А вот и театральная немая пауза. Федоров пока сильнее кутается в одеяло, укладывая руку под подушкой. Ваня провел ладонью по волосам, приглаживая и опять взъерошивая их. Он почувствовал чужие прохладные пальцы на своем бедре, что касались так ловко и непринужденно, будто играли на клавишных. Это заставило его рефлекторно дернуться. Только от чего больше — от холода, или самого факта прикосновения?       — Осуществляешь свои влажные фантазии? — спрашивает Евстигнеев, грубо сбрасывая руку со своей обнаженной кожи.       — Почти, — смеется Мир в ответ. — Мы пока не преодолели этот порог между друзьями и... не друзьями. Пока.       — Хочешь сказать, что хочешь его преодолеть? — хмурится Рудбой, напрягаясь и съеживаясь.       — Хочешь сказать, что ты не хочешь? Брось, не строй из себя Ванечку-дурачка. Если б тебе не нравилось то, что мы лежим в одной постели, ты сказал бы мне об этом. Я тебя знаю. А ты уже больше года молчишь. Я могу быть почти уверенным, что ты позволишь мне это. Я очень терпеливо ждал, поверь.       Тут уже край. Все это время вокруг да около ходили, но на крутую ни разу не сворачивали. Дальше только полет вниз или отступление. Причем, если отступать, то срочно. Иначе, он уже не остановится и противиться не сможет. Евстигнеев был бы только рад оставить все, как есть, но Мирон, видимо, нет. Он был бы рад назвать Федорова ебанутым и сказать, что ему нахуй не нужны его пидорские замашки, но из Рудбоя херовый актер, поэтому замаскировать звенящую нотку неуверенности в своих словах не получится. И проницательная еврейская натура на раз ее прощупает. Прощупает, и будет давить. Прям так, сильно, с удовольствием. Лишь бы побольнее и стыднее было.       — Не дергайся ты так, — смеется рэпер, наблюдая за внутренними метаниями своего соседа с противоположной стороны кровати. — Твое изнасилование в мои планы не входило. Только обоюдное согласие. И я даю тебе время решиться. Подготовиться. Киношку какую посмотреть. — продолжает скалить зубы Федоров, пряча улыбку за ладонью.       Рудбой злится. И причина этому одна. Лысая такая, маленькая, под боком валяется, кокетливо ресницами хлопая и надменно птичий нос задирая. В основном даже не из-за его попыток пикапа, нет. Тут налицо перемена настроений. И это выбивает из колеи. Ваню в первую очередь. Его злит Мироновская непостоянность. Хуй проссышь, что у него в голове, и что он сделает в следующую минуту. Ваня сейчас на коленях перед часовой бомбой стоит. Только вместо двух тонких проводков, синего и красного цвета, у него, блядь, целый Гордиев узел из них. И какой безопасный, а какой обрежешь и через секунду рванет, Евстигнеев не знает. В сапера в детстве не доиграл. «Уж слишком охуенный ты, Мир. Вот прямо сейчас бы твое лицо взять, да по грязному асфальту протащить. Хоть на пару недель перестанешь быть вот таким вот, — думает Рудбой, принимая сидячее положение, подкладывая подушку под спину. — Ебаные твои фазы эти или как их там. Помнится, пару часов назад жопу от пола оторвать не мог, не то чтобы мне тут глазки строить. Пидор, блядь».       — Да пошел бы ты на хуй, Мир. Ты так легко мне сейчас заявляешь, что собираешься трахнуться со мной. Я просто охуеваю.       — Это для тебя такое в новинку. А я уже, знаешь, давно смирился, — сглатывает на последнем слове Мирон, пытаясь выдавить легкую улыбку, но только сильнее кривится. — Отрицал все себе самому, но, видишь, не вышло. Это было тяжело. Осознание того, что твой бро для тебя уже не совсем тот, кем был раньше — очень хуево. Особенно, когда он еще вовсю скачет по бабам. И вот ты оказываешься рядом, переживаешь, как с писаной торбой носишься. Было немного страшно, но если не сейчас признаваться, то когда? Зная тебя, тут либо все, либо ничего, да и молчать мне остопиздело. Я в полной заднице, Вань, и я могу надеяться лишь на твою помощь.       Он резко замолк, прикусывая губу и поднимая на Евстигнеева глаза. Раскаявшиеся такие и совестные, как у мальчика маленького, что дома вазу разбил. Но, похоже, он сейчас все мировосприятие Вани разбил. Прям вдребезги, на миллионы осколков мелких. И делать теперь что? Назад уже не склеишь. В прочем, его убежденную гетеросексуальность тоже, едва ли.       — Э-э-э… Может я кофе сделаю? — кашлянув, проговорил Рудбой, решив, что неловкая пауза подзатянулась.       Мирон фыркнул и, дернув плечами, с облегчением выдохнул:       — Да, было бы неплохо.       Ваня не охуел даже. Это слово было слишком простым, чтобы описать все, что он чувствовал. Смятение, шок, злость, стыд и что-то отдаленно напоминающее радость. Да, ее тоже. В груди, где-то у ребер, под левым легким, кто-то плиту газовую зажег. Заляпанную всю, в ошметках гари и с прожженными пятнами. Но, знаешь, горит все еще. И хорошо горит, блядь, аж печет. А все потому что Мирон. Яркий, невероятный, наконец-то живой. Такой настоящий. Возможно, он еще мягкий и теплый после сна. От него пахнет свежим постельным бельем и ментоловыми сигаретами. На светло-серой ткани его подушки выступают несколько маленьких темных клякс от кофе, которые он пытался застирать. Ваня мысленно отмечает предпочтения Мирона пить его, не вылезая из кровати.       На улице уже совсем черно. Лиловый плавно перекрасился в темно-темно синий, рассыпая мелкие серебристые точки-звездочки по холсту. Рудбой потянулся к лампе и, щелкнув выключателем, мягким желтым светом ночника наполнил комнату. Он был немного тускловат, но ярче и не требовалось. Главное, что друг друга видно, а остальное уже не первостепенно. Мирон поднялся с кровати, резвым шагом прошмыгнул к окну и задернул шторы, мигом возвращаясь обратно. Он улегся поверх одеяла, потягиваясь и шебурша в верхнем ящике тумбочки. Он выудил оттуда сигаретную пачку и зажигалку. Несколько секунд поборовшись с огоньком, что свою основную функцию выполнять особо не желал, зажег-таки одну из пачки. Отличительной чертой Мироновских окурков были следы на фильтре. Он всегда сильно зажимал сигарету между зубами, когда прикуривал. Ах да, и по скромному мнению Евстигнеева, это выглядело довольно соблазнительно. Рэпер кивнул на пачку в своей руке, адресуя жест Ване, но тот лишь отрицательно покачал головой, продолжая сверлить в мужчине дыры.       — Рудбой отказывается от сигарет? Не напомнишь, во сколько у нас рейс в Лондон? А то я завтра на Уэмбли выступаю, не иначе.       — Не неси херни. Я просто не хочу курить. — отмазывается Ваня, отворачиваясь от Мирона, только бы не видеть этих проницательных глазищ. А еще не палить свои, в которых рэпер бы без проблем завидел: «Я очень хочу, но не курить».       — Тогда чего ты хочешь? — обрывает Федоров, глубоко вдыхая, прогоняя через легкие и хаотично выпуская наружу сероватую дымку. Он чувствует себя олимпийцем, которому нужно сделать свой последний рывок, что разделяет его от звания истинного чемпиона Олимпийских Игр. Ну, или просто дебилом на морозе, который собирается нырнуть в прорубь. Вроде физически уже готов, а все равно ссыкотно. Мирон зажимает никотиновую палочку сильнее между средним и указательным пальцем, лишь бы не выронить, и разом вскарабкивается Евстигнееву на бедра, чтобы тот не успел даже ничего сообразить и скинуть мужчину с себя.       — Да хули ты творишь-то, бля, — реагирует Рудбой, резко брыкнувшись, ощущая вес чужого тела на себе. Мирон поднимает его голову пальцами за подбородок.       Он не боится зрительного контакта. Нет, не боится. «Это сейчас больше напоминает самовнушение, а не реально уверенного в себе взрослого, в конце концов, мужчину». Мирон вот настолько близко сейчас, что дурманит, пьянит и будоражит рассудок, обессиливает, обматывает железные цепи вокруг шеи, удерживая звенья в своих руках. На его бледную кожу свет ночника ложится мягко, создавая эффект болезненной желтизны. Он нежно ощупывает правую сторону его лица, в полумраке оставляя левую. Он весь словно вылитый из бронзы, красивый трофей, прекрасная фигурка на мягкой красной подставке, натертая до блеска, стоящая на полке у безумного коллекционера. Его глаза сверкают и вспыхивают, словно маленькие очаги огня в пустыне изо льда — распространяются, разгораются все жарче и сильнее прямо на мертвых замерзших глыбах и полутораметровых льдинах, медленно дрейфующих по океанской поверхности. Ваня легко скользит по талии, касаясь шершавыми пальцами со всей осторожностью и вкрадчивостью незрячего, изучающего шрифт Брайля. На лице Мирона растягивается нежная улыбка. Он вновь втягивает табачный дым, приблизившись к лицу Рудбоя, и почти не касаясь губ, пусть и соблазн велик, выдыхает ему в рот. Он сразу тушит сигарету о полированную деревянную поверхность тумбочки, оставляя окурок слабо дымиться. Евстигнеев выхватывает запястье Федорова, оглаживая большим пальцем три икса и смыкая ладони. По частичкам оголенной кожи, там, где они соприкасаются, пробегает пульсирующий ток, создавая и направляя бежать вслед за кровотоком электрические импульсы.       Это уже было в новинку для обоих. Им хотелось экспериментировать, пробовать друг друга на вкус, ощущать каково это — прикасаться, гладить, обнимать, возбуждать. Мирон следит за выбившейся прядью темных волос, морщинками на лбу, сухими трещинами на губах и нательными рисунками мужчины, которых было уже достаточно, чтобы образовать цельную картину на его торсе. Он прислонился своим лбом к Ваниному, прикрывая глаза и томно вздыхая. Рудбой повел пальцами вверх по груди рэпера, надавливая на плечи, чувствуя, как расцветают по следам его касаний мелкие мурашки. Он спустился вниз по рукам Федорова, вдыхая его, слушая быстрый монотонный ритм сердцебиения, снова отмечая и запоминая, как тело мужчины реагирует на тактильный контакт.       — Открой глаза, Мир. — на ухо мурчит Ваня. Он хочет, чтоб Мирон наблюдал. Он хочет видеть этот взгляд.       Рэпер слушается его, медленно приоткрывая веки. Рудбой чувствует щекочущее прикосновение густых ресниц у себя на щеке. Он воздействует на Мирона не хуже первитина, расширяя зрачки, оставляя лишь тоненькое колечко голубоватой радужки. Евстигнеев оттягивает мочку двумя пальцами, нажимая на небольшую ямочку за ухом, проводя по всей длине скул, продолжая изведывать, познавать больше. Мирон прислоняется к небритой щеке Вани, раздражая кожу легким покалыванием. Он оставляет тонкие, малозаметные красные следы, мягко водя по спине короткими ногтями. Федоров ниже опускается на бедра мужчины, сильнее сгибая колени, и они встречаются нос к носу. Он слегка склоняет голову вправо, еле ощутимо прижимаясь к обветренным и немного шершавым губам напротив. Рудбой замирает, смыкая руки на теплой шее Мирона, боясь ответить. Мужчина сглатывает образовавшийся комок слюны во рту, а его руки мелко дрожат. Хотелось было спрятать свое волнение прыщавого школьника, но скрыть что-либо от Федорова, особенно в такой момент — невозможно. Поэтому рэпер улыбается с легкой насмешкой, разбирая Ваню по частям, прокручивая в пальцах мелкие детали, винтики, рассматривая шестеренки и проржавевшие пружины, докапываясь к самым глубоким механизмам, раскручивая и вертя их в руках, как самому хочется. А Рудбою уже похуй. Все равно это конечная станция, дальше идти некуда, а возвратиться назад ему никто не даст. Он опускает руки на поясницу Федорова, прижимая его ближе, проводя языком по контуру губ. Мирон приоткрывает рот, из которого можно было бы услышать глухой стон, но Евстигнеев затыкает его поцелуем. Внутренний термометр зашкаливает, и, кажется, вот-вот лопнет к херам. Ваня тянет зубами нижнюю губу рэпера, пытаясь прокусить нежную кожу, специально так, чтобы было больно. Но Мирону и нравится. Он только сильнее толкается языком, облизывая и кусаясь.       Воздух постепенно достигает своего минимума, заставляя двух мужчин с неохотой отстраниться друг от друга. Федоров укладывает голову на плечо Рудбою, стараясь привести дыхания в спокойный ритм. Ваня обнял его левой рукой, поглаживая правой лысый затылок. Мирон почти незаметно зашевелил губами, словно беспокоясь, что кто-то потусторонний может это заметить. Еле слышный призрак шепота прошелестел между ними, на миг повисая в воздухе и моментально рассыпаясь на мелкие жемчужные частицы: — Спасибо тебе.