Ольга

Визитеры отвлекли Светлейшего от затейливой гимнастики, коей он уделял больше времени, чем общению со своими подчиненными. Судя по литым мышцам, мягкой походке и превосходной осанке, не безосновательно. Семен наготе директора не удивился. Ханмуан не видел необходимости прикрывать свое божественное тело одеждой, если на то не было особых причин. Правда пока что таковой являлась только зимняя стужа. Службу он воспринимал, как второй дом. На работе он был, словно бы на отдыхе. В драгоценные часы своего отдохновения он в гости никого не звал. Одетым всегда его видели только инквизиторы да матушка-государыня. Остальные визитеры давно уже вызубрили личное расписание директора, и от занятий йогой его не отвлекали. Другой милой странностью директора была манера набрасывать «паранджу». Причин для колдовства у него, казалось, не было. Высокий и стройный, с пепельно-белыми длинными волосами этот голубоглазый атлет не имел причин казаться ещё краше. Но Михаил Васильевич напротив, хотел казаться безобразнее. Преображался он строго в полнеющего лысого и краснолицего мужчину с грубыми чертами лица. Специально для «парадных» выходов у него был припасен поношенный бархатный камзол. Хвастать своим богатством Светлейший тоже считал неприемлемым. Достигший просветления, Хануман строго требовал от окружающих умеренности в еде и питие, а так же интимной воздержанности. Сам он планировал после смерти выйти из круга Сансары, и более в этот грязный мир носа не показывать. А покуда воспитывал одинаково строго светлых и темных. От него регулярно доставалось даже Лефорту. Последний, скрипя зубами, работал со своим врагом в одной комнате, не принадлежавшей официально ни одному из Дозоров. Все остальное здание занимала Академия Наук. Трудиться на ниве магического просвещения на равных с Хануманом Францу не позволяло отсутствие хоть каких-то способностей в этой области. О чем он регулярно слышал от своего светлого компаньона. Светлейший не имел привычки сдерживать эмоции. -Вы проделали весь этот путь из-за такой безделицы? – меланхолично поинтересовался директор, набрасывая на плечи какую-то шелковую хламиду, - другой раз письмом извещайте. Мелочи да пустяки эти меня токмо от дела отвлекают. Басманов берет взятки артефактами да амулетами. -Отчего же сразу взятки, - покраснел Гесер. -Какой омерзительный акцент, - Хануман оставил возражение незамеченным, - впрочем, насколько я помню, с санскритом у тебя тоже не сложилось. Языки-то схожие. От одного корня пошли. Повезло, что здесь все к этому делу привычны. Лефорт до сей поры не выучился. Да и половина профессоров наших и вовсе по-русски не понимает и не говорит. Преподавать, тем не менее, берутся. Гесер глянул на Семена. Определенно, тот уже постиг дзен, ибо спокойно слушал директора, не перебивал. -Коли ты на мое место нацелилился, - продолжал Светлейший, гневно сверкая третьим глазом, - так это потерпеть придется. Я без боя не уйду, да и помирать не собираюсь. Пока. -В мыслях не было, - буркнул степняк, - к Ольге Андреевне посвататься хочу. -Замахнулся, батюшка, - Хануман одарил собеседника пренебрежительным взглядом. -Не красив? – уточнил Гесер. -Не для неё, - недовольно отозвался директор, - Великая в Москве без дела зачахнет. Ей по силам город столичный, большой. Ты с простого начни. Как там, кстати, мадам Буслаева поживает? Увел у меня очень хорошего дозорного. Чего же тебе ещё? -В зерцало глянуть, - неожиданно вступил в разговор Семен. -Можно, - кивнул Хануман. Семен ухватил своего спутника за рукав, и потащил в соседнюю комнату. И без того небольшая, с невысоким по столичным меркам потолком, разделенная непонятно зачем несколькими колоннами, она ещё и была почти полностью занята огромным круглым столом. Посередине на бархатной скатерти стоял подписанный лично императрицей перечень трудовых обязанностей чиновников в золотой раме. Такими «зерцалами» были оснащены все до единого государственные учреждения. Чтобы служители государевы не забывали, для чьего блага трудиться должны. -Ты сумеречным взглядом туда посмотри, - Семен непонятно зачем понизил голос, хотя в комнате более никого не было, - сам все услышишь. На первом слое никакого указа в раме не было. Вместо него сияло инфернальным светом нечто, похожее на обычное зеркало. Оттуда на степняка устало и недовольно уставился двойник. Тот, каким он был раньше. Со скрученными в жгуты волосами, унизанными амулетами, обгоревшим на степном солнышке носом, морщинами у глаз. -Трус! – буркнуло отражение, и тут же затуманилось, подернулось серой пеленой и пропало. А сам Гесер отпрянул, да так и остался стоять, тяжело дыша, и глядя себе под ноги. -Зерцалу я не указчик, - пожал плечами Хануман, - что видит, то и глаголет. -Чей-то я трус? – обиженно проворчал степняк. -Ещё и лжец, - будто бы не услыхав его, мурлыкал себе под нос директор, - да и дурак немалый. Хануман поднял глаза, и встретился с недовольным взглядом Гесера. Тут же закатил свои ясные сапфировые очи, привычно приготовившись объяснять очевидные на его взгляд логические выводы. -Двести лет вокруг одной женщины ходить можно, конечно, - начал он менторским тоном, - но скажи мне, Пресветлый Гесер, кабы ты двести лет одну битву вел, и не выиграл, как бы тебя твои солдаты назвали? Определенно, ты прослыл бы трусом. Коли уж ты Дургу* полюбил, то для тебя теперь любовь и война суть одно. Но Дурга, хоть и Великая, а все ж баба. И своего суженного так же ожидает. Только вот Кама** Дурге не пара. И ты это прекрасно понимаешь. Оттого и не говоришь с нею о любви своей. И со взяткой для отца её медлишь. Страшится Кама, что не потянет такую бабу. Ему подавай что попроще. Без своей воли. Дурга-то при случае все зубы пересчитает, всю душу вытрясет. Своею волею задавит. Гесер чувствовал, как краснеет. Некрасиво, пятнами. И в душе его зарождалась уже нешуточная ненависть к Хануману, говорившему то, что и сам он давно про себя знал и понимал. Токмо признаться не хотел. -Да и не пойдет Дурга за Каму, - резюмировал Хануман, - она себе в супруги Шиву*** ждет. От мудрости его испить желает, к силе его причаститься. Так что не с нею тебе биться предстоит, а с самим собою. А себя побороть много больше силы надобно. Времени, усердия. Терпения. И все это ты знаешь, но себе лжешь. Или ленишься. Сам решай. А что до подарков, так и Басманов, и Ольга предпочитают те, что языком делают. Тебе же, коли победы над собою алчешь, надобно в горы удалиться. Медитации предаться, уединению, воздержанию… Гесер его уже не слушал. Ноги сами несли его прочь. Семен догнал степняка уже на набережной. Тот быстро шел, поджав губы, куда-то вперед, к морскому порту. -Говорил же, - весело подмигнул дозорный, - с Хануманом на трезвую голову токмо его заместитель беседовать горазд. -Все правда, - проворчал степняк, останавливаясь, - я Ольгу в первый день к себе в степь увезти мог. И сама она этого хотела, я же видел. Тогда испугался, что отвечать за неё придется. И куда-то пристраивать, когда надоест. Потом в трудах был, служба много времени забирала. А ведь в казарме я бывал от силы в год раз. Но и тогда я знал, что не на день к себе Ольгу призвать желаю. И что мне после с нею делать? Ведь не все же на перинах валяться. Говорить с нею о чем-то надобно. Учить. Это в гареме тысяча с лишним баб вокруг меня одного увивалась. А тут мне на поклон идти. Я не Басманов. Красою не богат. Чем мне Ольгу завлекать, коли умом не глянусь? Семен молча слушал, не перебивая. -Да мне проклятие это в дар досталось, - продолжал Гесер, почти успокоившись, - могу им сколь угодно прикрываться. Знаю я, что Басманову дарить. Давно знаю. Не того страшусь, что он от подношения откажется. А того, что примет. И останусь я с Ольгой один на один. А что, я про неё ведаю-то? Со слов других людей только. Что любит? Чего страшится? Что, как остыла она? Не горит более костер. Возжигать его сызнова, да поддерживать мне надлежит. Ведь у меня уже и причины-то медлить нету никакой. Все бабы мои померли, дети выросли, разлетелись. Мне окромя войны с собою самим не осталось ничего. -Ты не гляди на это дело, как на лабиринт запутанный, - Семен подхватил Гесера под руку, и поволок за собою вдоль чернеющей за гранитной мостовой реки, - гляди, как на путь прекрасный, в полях пролегающий. А в конце того пути Оля сидит, и сама свой костер охраняет. -Думаешь? -Ото ж! – бодро кивнул дозорный, - Нож твой она пуще глаза бережет. А знаешь, сколь у ней тех ножей? Горит костер, стало быть.