#слежка

Тэхен мило улыбается, проводя указательный пальцем по коленке Юнги, поднимаясь выше и останавливаясь, когда Мин непонимающе осматривает его лицо. Улыбка же, будто нарисованная толстым карандашом, становится еще шире, искажается, приобретает лисий оттенок и отдает чем-то хитрым. Тэ всегда казался чертовски наивным и добрым человеком, но порой, когда рядом не было незнакомых лиц и прожекторов его студии, все обращалось в ложь; конечно, фотограф не был плохим или злым, желающим разорвать чужое счастье на куски, человеком, но и прозвище «местного дурочка» никогда бы не стало его пожизненным клеймом. Тэ любил быть той самой лисой, которая чисто из-за навалившейся на спину скуки решает немного агрессивно поиграть с выбранной жертвой. И та самая, попавшаяся на крючок жертва, сейчас стояла недалеко от входной двери; ошарашенная, в мгновение сжавшая длинные смуглые пальцы в кулаки и наблюдавшая за тем, как Тэ довольно кладет ладонь на чужую коленку. Юнги не сопротивляется, привыкнув к тому, что Тэхёну просто это нравится: и нет, не касаться Мина, не пытаться увести его в другие, более голубые, чем есть сейчас, дали, а делать все возможное, чтобы увидеть готового его убить Чонгука; того самого парня, который не проявляет открыто своих эмоций, но буквально расстреливает взглядом, когда Тэ делает шаг на миллиметр ближе, чем положено. Положено по личным рамкам Чонгука, не иначе: Тэхену стоит стоять в двух метрах от Юнги, не говорить с ним, не дышать одним воздухом, желательно используя угарный газ вместо кислородного баллона, пытаться делать вид, что он его совершенно не знает, но, как жаль, что этим двоим, сейчас сидящим мирно на диване, совершенно на это плевать. Чонгук не будет беситься и закатывать истерики, нет. Он взрослый мужчина, с хорошей работой, которая позволяет ему войти в средний класс общества, так что он совершенно не будет переживать о той самой руке, которую он скоро сломает к чертям. Вообще не будет переживать, да. Вот сломает — и переживать будет уже Тэхен, а не он. Но вместо красочной расправы, которая алыми красками играла в его голове, Чонгук предпочитает только выйти из комнаты и сделать вид, что ничего не произошло; что не было ни Юнги, мирно сидящего на диване в их комнате и смотрящего что-то в телефоне, ни Тэхена, у которого, кажется, уже потеряны остатки чувства самосохранения, ни самого Чона, старающегося потушить зажженное в груди пламя ревности. Чонгук нервно включает чайник, пока тот раздражает его даже щелканьем кнопки, также нервно делает себе кофе, засыпает сахар, размешивает, будто специально громко стуча ложкой о края огромного бокала, и при этом дергается, словно сильный разряд тока проходит через все его тело. Когда Тэхен покидает их дом, а Юнги, широко улыбаясь, провожает его, стоя в прихожей, Чонгуку хочется вылить остатки кофе на голову нежеланному гостю. Гук не ненавидел Тэхена, просто эта дружба, завязавшаяся между этими двумя, вызывала в младшем столько ревности, сколько не было никогда в его жизни ранее; он доверяет Юнги, правда, но ни черта не доверяет Тэхену. — Будешь отводить его завтра к логопеду или сам справится? — не удержавшись от саркастичной, пропитанной злостью, фразы, говорит Чонгук; он сидит на том же самом диване, на котором еще остался аромат чужих духов, которые, как надеется сам Чон, скоро исчезнут из квартиры, как и их обладатель, пялится в только что включенный телевизор, будто ему кажется действительно интересным происходящее на ярком экране, нервно кусает щеки изнутри. — Что опять? — Юнги устало выдыхает, будто показывая, что истерика, начавшая поздним вечером — это не то, чего он на самом деле хочет. Чонгук молчит, продолжая пялиться в одну точку и скрещивая руки на груди. Он понимает, что это неправильно — неправильно вести себя так, словно он обиженный ребенок. Но, черт возьми, тяжело сдерживать себя тогда, когда каждая клеточка твоего тела буквально кричит о ревности и злости; когда мысль о сроке за убийство не кажется такой уж страшной и невыполнимой; когда только одна мысль о Тэхене, который прикасается к Юнги — к его, черт возьми, Юнги — поселяется в его голове. За время жизни с Чонгуком Юнги все-таки научился кое-что понимать без слов; и если раньше ему нужен был хотя бы взгляд, то сейчас, смотря на надутые, обычно впалые, щеки Чонгука, ему хочется рассмеяться, потому что такой Чонгук — самый милый в мире ревнивец. — Ты ревнуешь! — Юнги слабо улыбается, окончательно подтверждая свои догадки. Ему хочется обнять сидящего с недовольным лицом и перекрещенными на груди руками младшего, уткнуться носом ему в наверняка теплую шею и просидеть так еще ближайшие десять минут, но Юнги прекрасно знает — вытворять подобное, не получив немого разрешения, является пиком глупости, главным показателем отсутствия инстинкта самосохранения. — С чего ты это вообще взял? «Ну, да, действительно, — Мин еле сдерживает желание громко рассмеяться, потому что тот самый «байбак», который сейчас сидит от него в тридцати сантиметрах, выглядит чертовски зло и мило одновременно. — С чего бы? Ему реально нужны объяснения?» — Когда дело касается работы, то ты злишься вот так, — Юнги плотно смыкает свои, как обычно, бесцветные и немного сухие губы, играет желваками; мимические мышцы напрягаются настолько, что в области межбровья образуется складка. Чонгук, делая такое лицо, выглядит действительно устрашающе. Но Юнги, изо всех сил пытающийся воссоздать этот известный многим образ, больше подходит на роль местного клоуна или, по крайней мере, на маленького мальчика, который очень сильно хочет в туалет. Гук пытается не смеяться: стискивает зубы как можно сильнее и с трудом заглатывает в легкие воздух. — А когда ты читаешь сообщения родителей, то ты выглядишь вот так, — и снова этот этюд в ярких тонах в исполнении великого магистра всех известных — и не только — наук Юнги. Чонгук, будем честны, и сам не знает, за что ему такое наказание. Но подобные пытки ему действительно доставляют некое удовольствие; возможно, он мазохист или просто поехавший, но представить свою жизнь вот без такого Юнги — порой раздражающего, смешного, инфантильного, любящего много и вкусно есть, нелепого и просто-напросто своего — он уже не представляет. Юнги же в этот момент расслабляет до этого до предела напряженные мышцы, немного опуская нижнюю губу и всматривается в пустоту обеспокоенным, окрашенным в цвета печали взглядом; кажется, будто все, что у него есть, сейчас разорвалось на маленькие куски, взлетело ввысь и не обещало вернуться. Никогда. И Чонгук удивляется; он уже даже не помнит, что злился или ревновал. Это так странно: понимать, что именно так ты выглядишь, когда читаешь сообщения от родителей, с которыми у тебя сложились не очень хорошие отношения; напоминает брошенного щеночка, который чертовски хочет любви и ласки, но боится получить очередную затрещину. — А когда ты ревнуешь, то происходит следующее! И Юнги надувает щеки и смотрит в одну точку, при этом не забывая в точности повторить позу недавно сердившегося на него парня. Его, черт возьми, парня. И Чонгук не выдерживает. Его ладони — горячие и будто обжигающие своим теплом — на чужих бледных щеках; шумное дыхание и немые признания в любви, что отпечатываются поцелуями на губах и шее. Юнги шепчет «Ты идиот», и Чонгук соглашается: не кивает головой, не говорит твердое «да», а просто целует — так нежно, как это только возможно, так печально, как только этого просит сердце. Потому что так больно — видеть себя, совершенно потерянного, брошенного, со стороны; потому что так глупо злиться и ревновать человека, которого просто-напросто терять опасно для жизни. — Чонгук, — пытаясь перевести дыхания и игнорируя колени Чона, на которых он все время каким-то образом оказывается, шепчет Юнги, — прекрати делать вид, будто ты не знаешь. — Не знаю чего? — и Чонгук прижимает Юнги как можно ближе, потому что чувствовать его рядом становится жизненно необходимым. — Того, что мне нахрен никто не нужен, кроме тебя, — Юнги смущенно отводит взгляд, используя то самое «нахрен» как защитную реакцию, потому что материться тогда, когда ситуация кажется просто «слишком», уже входит в привычку, — Потому что я даже представить себе не мог, что когда-то буду сидеть на коленях парня, обнимать его и понимать, что это все, чего мне достаточно в моей жизни. И если этот парень — ты, то я вообще не вижу повода для ревности. — Тэхён… Он слишком… И Юнги не нужно знать, что именно «слишком», потому что он прекрасно понимает: для Чонгука Ким является «слишком» во всех возможных (да и невозможных, впрочем, тоже) аспектах. — Ему просто нравится тебя злить. Весело смотреть на твою реакцию и понимать, что это он — причина твоего очередного каприза. А ты ведешься, будто тебе четыре года. — Тогда, может, тебе стоит начать ревновать? — и снова эта нахальная полуулыбка, пропитанный сарказмом голос; Юнги чувствует, будто они вернулись в самое начало своих отношений, когда не было абсолютного понимания происходящего, а были лишь эмоции, все время берущие верх на тщетно пытающемся докричаться хоть до кого-то разумом. — Мне? — Ну, да. Если ему нравится лишь один факт, что причина моих мыслей — это он. — Господи, как удобно быть самовлюбленным! — Юнги демонстративно закатывает глаза и тяжело выдыхает накопленный в легких воздух, потому что Чонгук такой, черт возьми, Чонгук, что и словами не описать этот типаж людей никак иначе, как его именем. — Ты всех людей, которые тебя подкалывают или просто не очень любят считаешь своими тайными воздыхателями? — Какое мне дело, — Чонгук весело ухмыляется и опрокидывает до этого сидящего на его коленях парня на диван; мягкость матраса ловит его тело, вынуждая Мина слабо улыбнуться, — до тайных поклонников, когда ты все время жужжишь под ухом. — Если тебя это бесит, то всегда можешь сказать мне. — И что, ты уйдешь? — Чонгук чувствует, как чужие руки обхватывают его шею, как лицо парня, лежащего под ним, становится все ближе. — Мечтай! Юнги целует так мягко, как только может, потому что он знает: возможно, Чонгук и выглядит холодным, неприступным и тем, кого вообще не волнует жизнь, каким-то волшебным и нелепым образом оказавшаяся вокруг него, но на самом деле он просто хрупкая хрустальная ваза, которая нуждается в защите, любви и ласке. Потому что Юнги видит те печальные глаза, которыми Чон смотрит на сообщения от своей матери и отца, потому что он знает, что Гук действительно плачет над грустными китайскими сериалами с плохим концом, хоть и тщательно это скрывает, потому что понимает, что его привычное молчание и есть аутентичная форма слова, молчит лишь тот, кто способен что-то сказать. Юн сделает все, чтобы Чонгук чувствовал себя так, как должен себя чувствовать счастливый человек; чтобы ему просто хотелось жить. Даже если он сочтет когда-то нужным уйти, оставив все, что между ними было, Юнги лишь печально улыбнется и скажет пропитанное благодарностью за все это время «спасибо», потому что «я люблю тебя» только прорежет насквозь глотку и никогда не прозвучит больше вслух. Раньше Мин не знал, что это такое — любить и жить для кого-то, сейчас он может написать об этом книгу.

***

Хосок стоит возле подъезда, искренне стараясь уверить себя в том, что ему совершенно не холодно, потому что возвращаться за ветровкой после маминого «там ветер, надень что-нибудь еще» и кинутого в ответ «я сам разберусь» совершенно не хочется; тупая гордость не позволяет. Он буквально застывает то ли от холода, то ли от пронзающего его насквозь страха, когда мотоцикл с одетым в черную кожаную куртку парнем оказывается почти возле его ног. Стекло ярко-красного шлема открывается, и Хосок видит уже привычное ему выражение лица: слегка уставшее, но показывающее, что его хозяин явно еще готов пережить пару веселых моментов. — Так и будешь стоять столбом? — Намджун как-то по-особенному живо бросает в воздух вопрос и слабо улыбается. Хосок же наконец-то принимает попытки начать двигаться; он старается не стучать зубами, потому что ветер пробирает его насквозь, и он разрывается между двумя вариантами: вернуться домой, закутаться в одеяло и больше никогда не покидать границы своей кровати или использовать в качестве пледа Намджуна, который, на удивление, казался таким нужным и правильным в этот момент. Но по итогу он просто садится на чужой мотоцикл, принимая протянутый ему запасной шлем. На удивление, он не отличается яркими оттенками. И Хосок ловит себя на мысли, что им бы стоило поменяться, но замолкает еще до того, как успевает что-то сказать, понимая, что в ответ стоит ждать лишь что-то в духе «тебе не хватает твоей красной макушки?». Он старается удобно расположиться сзади, в процессе осознавая, что ему в любом случае придется держаться за человека, сидящего впереди. И именно поэтому он аккуратно, будто боясь сделать больно, вцепляется указательным и большим пальцами в черную кожаную куртку. Выглядит убого и чувствуется, впрочем, также, потому что Хосоку страшно и неловко; его сердце бьется как бешеное, играет свой собственный этюд, и Чон понимает, что сегодня у него нет права на ошибку. Он не должен вести себя как идиот, как избалованный ребенок, каким он привык быть; он не должен поддаваться эмоциям, которые обычно берут над ним верх, не должен громко смеяться, рассказывать никому неинтересные вещи, не должен, черт возьми, быть собой. — Держаться не собираешься? — чувствуя, что его терпение уже на исходе, спрашивает Намджун. И он был солгал, если бы сказал, что его раздражает чужая медлительность, потому что единственной мыслью в его голове, когда он предлагал прокатиться сегодня, была о Хосоке, обнимающем его со спины. И пока он не добьется этого, он не сдвинется с места. Он прекрасно чувствовал, какие чужие пальцы схватили конец его куртки пару минут назад, но этого было не достаточно, потому что рядом с Хосоком в последнее время всегда хотелось чего-то большего; всегда хотелось получать от действий и эмоций максимум. — Я держусь?.. — Хосок и сам не понял, он утверждал или спрашивал сидящего впереди Намджуна. Но понимать не пришлось, потому что он почувствовал тепло кимовских рук, схватившие его за запястья. И в следующую секунду он осознал, как его грудь прижимается к чужой спине, облаченной в эту чертову черную куртку, от которой и без того крупные плечи Намджуна казались еще шире. Сидеть вот так, обнимая человека, который тебе нравится, со спины, прижиматься к нему, когда вокруг тебя на огромной скорости проносятся машины и дома, кажется чем-то одновременно странным и лучшим, что происходило с ним за последние годы. Их знакомство было не самым приятным, и первое время, Хосок уверен, единственное, что хотелось сделать Намджуну, так это пристрелить его ярко-красную макушку в ближайшей подворотне. Сейчас же он сам предлагает ему прогулку, сам кладет его руки на свою талию и совершенно не протестует… И это настолько странно-приятно, что Хосоку хочется визжать. Но он молчит, предпочитая наслаждаться моментом, который может больше никогда не повторится. Хосок действительно не знает, куда они едут, потому что эта дорога кажется уже бесконечной. Но он и не протестует, потому что куда бы они не ехали, итог был бы один: как только они сошли с мотоцикла, вся эта ментальная чувственная связь, что сложилась, мгновенно разорвалась бы, требуя разговоров. Тем для бесед у Хосока не было; у него вообще сейчас не было ничего, кроме бешено бьющегося сердца и приятного ощущения, что пробралось сквозь кожу, протекло в артерии и распространилось в каждую клеточку его тела. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на планете, наконец-то. Многоэтажки и магазины сменились посадками леса, привычно забитые машинами дороги — просторной трассой, на которой были лишь они, летящие будто в пустоту, и гуляющий, периодически застревающий в открытой нараспашку куртке Намджуна ветер. Но резко мотоцикл остановился, и Хосок действительно прочувствовал это; ему показалось, будто детская карусель, на которую его не так давно посадили, вдруг затормозила, так и не успев раскрутиться. Он слышит протяжное «блять» Намджуна и удивляется происходящему, понимая, что территория, на которой они сейчас находились, точно не была их местом назначения. Он слезает с мотоцикла вслед за Джуном, при этом ослабляя свою хватку и теряя уже ставшее привычным тепло другого человека. — Что-то случилось? — тихо спрашивает Хосок, понимая, что Намджун чертовски зол. Ему кажется, что это опять он сделал что-то не так, неправильно, не так, как бы старшему хотелось, но тот лишь поднимает на него опустошенный взгляд и тяжело вздыхает. — Кажется, у нас проблемы, — только и говорит журналист, кивая на остановившийся в момент мотоцикл, — Я не рассчитал, хватит ли нам бензина. И, как видишь, не хватило. — А-а-а… — Хосок пытается что-то сказать, чтобы не чувствовать себя неловко, но из-за этого протяжного, даже какого-то заикающегося моментами «а-а-а» ощущает себя полным идиотом. Ему хочется приложиться лицом об асфальт, но в итоге он просто застывает на месте и наблюдает за манипуляциями Намджуна: за тем, как он проверяет все структуры, как смотрит на количество оставшегося бензина, а точнее, на его полное отсутствие, как тяжело вздыхает уже в тысячный раз и достает мобильник. — Сейчас позвоню в «аварийку»! — говорит он и набирает номер. Намджун безумно зол, но не на мотоцикл, не на закончившийся так не вовремя бензин и даже не на Хосока, который сейчас стоял в стороне, иногда содрогался и молчал, будто русский партизан. Последнее из списка, даже наоборот, вызывало умиление и интерес. Но это не изменяло того, что Ким буквально ненавидел себя в данный момент; он ничего не продумал, ничего не рассчитал, но при этом позвал человека, на которого хотел произвести впечатление, на чертову прогулку. А они даже не доехали до того места, до этого чертового пруда с самым красивым звездным небом. Говоря по телефону, он старается сдерживать гнев даже тогда, когда в тысячный раз объясняет девушке, где они находятся. Наверное, потому что понять это действительно тяжело. Здесь нет ни указателей, ни улиц, лишь трасса и сплошные посадки леса; зато с красивым видом на небо, пытаясь себя успокоить, думает Ким. Он подходит к чуть ли не свернувшемуся калачиком Хосоку и слабо улыбается, пытаясь показать этим, что все в порядке, что нечего бояться; даже если они вечером стоят посередине трассы, рядом лес, и никого вокруг. — Прости, что так получилось, — Намджуну тяжело даются эти слова, но еще тяжелее ему было бы молчать и просто смотреть на продолжающего стоять статуей Хосока; журналист чувствует жгучую необходимость сказать это, извиниться за все, что произошло, — я, правда, не хотел, чтобы так вышло. Но… — Все нормально, — перебивает Чон, широко улыбаясь; и это действительно искренняя, а не вынужденная, сделанная лишь для «успокоить» улыбка, — не расстраивайся, я все равно рад. Намджун понимает, что это впервые: они впервые спокойно разговаривают и говорят то, что действительно чувствуют. Возможно, они не попали на этот чертов пруд, не посмотрели на звезды на ночном небе, но даже без этого всего Джун получил куда больше, чем планировал. — Холодно? — смотря на дрожащие руки, спрашивает Намджун. Ему не нужен ответ, хоть Хосок и правда старается построить его в своей голове так, чтобы не казаться навязчивым. И пока он это делает, Ким снимает с себя куртку и набрасывает на чужие плечи. Они стоят друг напротив друга, ладони Намджуна касаются чужих плечей, теперь облаченных в теплую, согревающую ткань и… Кажется, будто секундная стрелка остановилась. — Уже нет, — немного дернув плечами и таким образом указывая на куртку, улыбается Хосок; ему не верится, что все это действительно происходит с ним, что Намджун, все это время убивающий себя изнутри токсичными отношениями и изнурительной работой наконец-то показал себя настоящего. Намджун отводит взгляд, слегка поворачивает голову в сторону и уже не знает, какого это — спокойно дышать, не пытаясь поймать воздух в будто разорвавшиеся в момент легкие. Он так счастлив, что думает, что еще немного — и он просто-напросто стечет в лужицу на этом асфальте. — Можно тебя попросить?.. — это звучит настолько неуверенно, что Хосок не сразу понимает, что это говорит именно Ким. — Да? — Могу я тебя поцеловать? Вдох-выдох. Хосок пытается дышать. Он согласно кивает головой. И он пропадает в руке, что легла на его затылок и пальцах, что запутались в его ярко-красных волосах; пропадает в поцелуе, который горит на подбородке, а теперь на губах, остается клеймом на коже. Чон поддается, просто расслабляя мышцы и ощущая, как ноги сгибаются в коленях. Но его подхватывают, прижимают к себе сильные руки, умеющие вовремя воспользоваться моментом. Ветер обдувает его щеки, а вслед за ветром там оказываются намджуновские губы; и это так приятно, что единственное, что может сделать Хосок — так это впечататься в чужое тело еще плотнее, перекрещивая руки и хватаясь за шею старшего. На этом небе, заволоченным дымкой всех городских производств, не было звезд, потому что все они смешались в голове Хосока. Взрыв. Фейерверки. Именно это происходило сейчас с ним. — Я не знаю, мне казалось, что я ненавижу абсолютно всё в тебе, — отстраняясь, бросая эти слова на шумном выдохе, говорит Намджун, — но на самом деле это то, чего мне никогда не хватало. Возможно, всё будет совершенно не так, как я хочу и как я себе представляю, но… — Мы можем быть вместе? Хосок не хотел быть навязчивым, не хотел быть нетерпеливым, но он уже не может слушать Намджуна; с одной стороны ему так безумно хочется понять, что происходит в кимовской голове, но при этом он уже не может держать в глотке застрявшие там будто комом слова. — Что? — Я спрашиваю, мы можем делать все эти штуки, которые делают Юнги и Чонгук? Типа… быть идиотами, но вместе? — Да, — и Намджун снова его целует, потому что Хосок сказал ту самую фразу, которую Киму казалось безумно страшным произнести вслух, — конечно, можем. Он не знал, как оттянуть этот момент, но все решилось как-то само. Он отходит от Хосока на пару сантиметров, когда видит приближающуюся «аварийку», которая радостно мигает им в знак приветствия. У Намджуна никогда не было опыта с парнями. Он даже никогда не влюблялся в них, до этого момента. До появления в его жизни Чон Хосока; раздражающего, шумного, не знающего, когда стоит остановиться. И именно он стал тем, без чего Намджуну с каждым новым днем все сложнее становится жить. Хосок слабо улыбается, хмыкает и утыкается в чужое плечо. И это кажется таким правильным.