Первая и последняя встречи

-… Приходи, когда понадобится помощь, — кантор оставил мальчику свою визитку, где были написаны всего два слова: «J.S. Bach. Thomaskirche», — я есть там всегда. Он, улыбаясь, потрепал малому шевелюру на прощание и ушёл. Прошли года. Мальчик забыл о той визитке и о том дяденьке с нотами. Да вот только кантор не забыл юного скрипача, который блестяще исполнил импровизацию на заданную тему. И, по правде говоря, где-то в глубине души композитор ждал его. Как говорится, не суждено им было снова пересечься. Кантор служил в той же церкви до конца дней своих, а мальчишка-вундеркинд совсем скоро стал знаменитым композитором. Спустя кое-какое время кантор ушёл из жизни, оставив церковь без призора. Люди о храме быстро позабыли, так как он был уже достаточно старым и находился на краю города, а им больше нравился новый, недавно построенный в центре. А этот... остался на произвол судьбы. Церковь всегда была ухоженной и не разваливалась, будто бы кто-то за ней присматривал. … мужчина, более похож на юношу, однажды решил разобрать ящики с какими-то старыми бумагами и документами, чтобы ненужное выбросить или же использовать для черновиков чистые стороны листов. Вот так высыпав содержание очередного ящика на пол, юноша заметил маленький, пожелтелый от времени листок, который медленно опускался из ящика вниз. Скрипач подобрал его и стал разбираться в том, что там было написано. От времени следы карандаша знатно стерлись, но прочесть можно было. И вот только тогда юноша вспомнил того дяденьку, который оставил ноты на скамейке. Его сердце сжалось, всё-таки прошло …дцать с лишним лет. Застанет ли он Баха? С тревогой юноша выбежал из дома в поисках этой церкви. Недолгие поиски по маленькому городу — и вот уже скрипач стоит перед дверью храма. Всё равно было видно, что в нём давно никого не было. И юноша расстроился, мол, уже не застал. Но. из щели приоткрытой двери слышалось приглушенное пение небольшого хора. "Jesu, meine Freude…" — голоса хористов тихо тянули, а им ещё тише подыгрывал орган. «Мало ли, какая репетиция» — подумал юноша и осторожно вошёл внутрь церкви, чтобы послушать исполнение. Пение не стало громче. Всё так же приглушенно, будто бы из какого-то закрытого помещения с тонкими стенами. Скрипач оглянулся: на хорах никого не было, за органом никто не сидел. Ему стало не по себе, хотелось поскорее выйти оттуда, но его притягивала мелодия мотета, полная скорби и тревоги, одновременно такая светлая, возвышенная и умиротворённая, не смотря на некую напряженность ".....Jesu, meine Freude…" — почти шепотом хор закончил пение на мажорной ноте той же фразой, которой и начал, обрамляя произведение. Юноша снова оглянулся — и он на миг увидел хористов и органиста, но стоило ему моргнуть, как все исчезли. Всё это только запугивало композитора и он поспешил покинуть церковь. Когда тот уже был у выхода, послышалось звучание небольшого оркестра. Беспокойство мелодии, настороженность аккомпанемента и постепенное крещендо не спеша подводили ко вступлению хора. "Herr! Herr! Herr! Unser Herscher!". На сей раз пение было отчаянным и громким, словно хористы находились непосредственно в храме. Юноша замер. Страсти за Иоганном… Он уже слышал их. Неважно где, неважно когда. Но сие произведение было ему до боли знакомым. Скрипач, сам того не понимая, поднялся на хоры. Его сердце бешено билось, готовое выскочить из груди в любую секунду. И вот он уже видит исполнителей и самого органиста. Но все они какие-то… прозрачные, воздушные, невесомые. Неужели юноша медленно сходит с ума? Или же это действительно реальность… Вдруг он почувствовал удар в спину, который подтолкнул его к хористам и некто сунул ему в руки партитуру. Мол, пой. Что юноша и сделал. Правда, голос его дрожал и срывался на высоких нотах. Это не скрывалось за общим пением. Органист поднял руку. Все, как по команде замолкли, да только юноша, увлечённый партитурой, продолжал тянуть свою партию. Снова глухой удар в спину. Скрипач падает на колени. Подняв голову, он заметил, что перед ним стоял органист и смотрел сверху вниз грозным взглядом. — Простите… простите… — скрипач промямлил и снова опустил голову, готовясь ко всему, что сейчас с ним может произойти. Чьи-то крепкие руки ловко его подняли и придерживали, чтобы тот не упал. Органист продолжал испепелять юношу своим взглядом. Внезапно кантор улыбнулся: узнал в нём того мальчика. Взмахом руки приказал отпустить его. И юноша снова упал на колени. На сей раз без сознания. … он очнулся уже внизу, лёжа на скамье. Рядом с ним сидел кантор — суровый и в то же время с добрым выражением лица. Скрипач поднялся, невольно всматриваясь в глаза Баха. Его взгляд не предвещал никакой беды. — Иоганн-Себастьян?.. В ответ только лёгкий кивок. — простите. Он махнул рукой, мол, ничего страшного. — нет… мне неудобно перед Вами… Отрицательно помотал головой, мол, забудь. — Вы не обижаетесь?.. Кантор снова помотал головой. Он никогда и ни на кого не обижался. — спасибо… — юноша опустил голову. Вскоре ощутил на своём плече большую и мягкую ладонь Баха. — Мальчик мой, — тихо и медленно, — я готов выслушать твою просьбу и помочь тебе, раз ты пришёл ко мне. Юноша вздрогнул. Голос кантора пронизывал скрипача до самых костей. Но в то же время его было приятно слушать. Он немного помедлил с ответом. — Я… мне… мне не о чём Вас просить… — Так что же тебя привело сюда? — он снова положил руку к себе на колени, держа там молитвенник. — Мне… мне хотелось… снова увидеть Вас… Кантор хмыкнул. Его уста растянулись в приятной улыбке. Потом она медленно сползла и его лицо приобрело прежний облик — строгий и спокойный. Ответа не последовало. Повисла неловкая пауза. Где-то сверху слышалось перешептывание, шорох страниц. А Бах словно застыл. Он сидел неподвижно, незаметно было даже то, как вздымалась спина от дыхания. Его руки покоились на молитвеннике, а сосредоточенный взгляд был направлен куда-то в пол. Юноша тайно восхищался им и ему даже не хотелось нарушать относительное спокойствие. Просидев так неопределённое количество времени, скрипач всё-таки решился обратиться к кантору: — Иоганн-Себастьян?.. Он повернул голову в сторону юноши, всем своим видом показывая полное внимание. — Я… я хотел бы Вас кое-что попросить… Кивает головой, мол, проси. — Не могли бы Вы… научить меня… писать музыку… по-настоящему писать… как делаете это Вы… На устах Баха снова появилась тёплая улыбка. — Мальчик мой… ты прошёл достаточно жизненного пути, чтобы усовершенствовать свой стиль письма. Но ты ещё не понимаешь, что ты уже умеешь. Поверь мне, этого хватит для того, чтобы построить свой храм. Невидимый храм, который называется творчеством. У тебя уже есть много тех кирпичиков, из которых ты довольно быстро построил свой дворец. Тебе лишь только осталось написать то, что будет венцом, куполом твоего храма. Я уже не в праве учить тебя что да как писать. Но могу лишь дать один совет. Пиши свою музыку так, чтобы по ней узнавали тебя. Чтобы слушая её, люди не задумывались, чьё творение они слушают. Пиши так, чтобы&; для каждого она была понятной. Тобой тогда будут восхищаться. Пиши так, чтобы в твоей музыке была радость и печаль, веселье и задумчивость, светлость и мрачность. Пусть таким будет твой венец, которого ты сам себе создашь. И помни: не пиши как-нибудь. Тщательно продумывай место для каждой ноты. Ибо от этого зависит, будет ли тебя публика восхвалять или же смеяться над тобой. Но и не гонись бездумно за лавровым венком, ибо по дороге поймаешь ржавую проволоку. Поэтому будь спокоен и уравновешен. У тебя есть ещё время. Юноша внимательно слушал Баха, не пропустив мимо ушей ни одного его слова. Это было для него ценным поучением. Кантор снова улыбнулся и погладил юношу по голове. — Пиши. У тебя есть время. Под содрогание большой секунды органа Бах стал медленно терять очертания. С каждым звуком ставал всё прозрачнее. Как и стены церкви, которые медленно исчезали. Рев органного диссонанса — развязка в мажор — и весь храм был залит ярким солнечным светом. … юноша очнулся дома, лёжа на куче старых бумаг. В руке он держал тот же маленький листочек. Он ещё раз взглянул на визитку — та рассыпалась в пепел. «… есть время…» — голос кантора пронёсся в голове юноши и он мельком бросил взор на письменный стол, где покоилась партитура недописанного реквиема.