Не давай им имен

Инукаши сидит на нагретом солнцем камне, подогнув под себя одну ногу и вытянув другую. Она расчесывает пальцами свалявшуюся шерсть одной из своих собак и мурлычет под нос какую-то легкую, бессмысленную мелодию. Потом вдруг оборачивается — так, что непослушная прядка длинных волос, вечно прикрывающая часть лица, едва не обматывается вокруг ее шеи петлей. И улыбается почти незаметно, одними уголками губ. — Ребенок, снова ты играешь с крысами. Она так и зовет его Ребенок. "Не давай им имен", — говорил Нэдзуми про своих крыс, когда Сион — этот мальчишка, у которого вечно не получалось четыре из дважды-два, — пытался дать всем клички. По цвету шерстки, по любимой еде, по еще какой-то хрени, которая просто в голове не укладывалась. Черт бы его побрал с этой его добротой, которая стоила ему жизни. И благодаря которой эту жизнь ему вернули обратно. Будто там, наверху, седые и угрюмые боги обожглись об эту душу и сбросили ее обратно догорать в этой проклятой утопии. Ребенок смотрит на нее, уже немного потерявший свою детскую пухлость, научившийся сидеть, ползать и дергать ее любимых собак за хвосты. Глаза карие и такие умные, что Инукаши порой с ужасом думает о моменте, когда он начнет нормально говорить. — Мама, — тянет он неуверенно и улыбается — беззубо и беззлобно. И что-то в этом больно колет Инукаши прямо между ребер — будто спицу вязальную вонзили. — Я тебе не мама, — хрипло сообщает она и прикрывает глаза. Одна из крыс, кажется, Крават, выбравшись из детских ручек, подбегает к ней и тычется в босую ступню своим маленьким носом. Ну вот, она уже начинает запоминать эти дурацкие клички. Перед глазами снова стоит лицо Нэдзуми, когда он, истекая кровью, пытался доползти до Сиона — уже мертвого и холодного. Инукаши сама, собственными руками чувствовала, каким ледяным было его тело, видела, какой полупрозрачной, почти бесцветной казалась его кожа. — Мама, — повторяет Ребенок, и Инукаши отворачивается от него, так и не открывая глаза. — Мама-мама... — дразнит она тихо. — Не понимаю я вас, — собака под ее замершими руками вздрагивает и поднимает морду, щуря глаза от солнца. — И чего ты еще на меня смотришь? Она не замечает, как Ребенок подползает ближе, пока он не тыкается головой ей под локоть, выпрашивая ласку, как одна из ее дворовых псин. Инукаши застывает на мгновение, но потом все же протягивает руку и неумело треплет его по кудрявой макушке. — Надеюсь, когда ты вырастешь, ты не скажешь мне, что я была неправа. Да, я сбежала. Я жить хотела, понимаешь? Я не собиралась подыхать там, в этой тюрьме. Ради чего мне было это делать? — Инукаши резко выдыхает и замолкает, сама не понимая, с чего ее вдруг потянуло говорить с этим существом, которого ей навязали практически насильно. Сион навязал, желая спасти всех. Была бы его воля, он бы весь Западный район перетаскал в подоле, как цыплят. Она втягивает носом теплый, пахнущий влажной шерстью и летом воздух и зачем-то продолжает. — И рада бы сказать, что не понимаю этого идиота Нэдзуми. Но, наверное, не могу. Уже. Нельзя никого любить. Нельзя ни к кому привязываться. Это правило все они знали лучше, чем жители Номера Шесть — свою сраную клятву городу, которую давали некогда каждый день. Если человек станет для тебя кем-то, перестанет быть безликой маской толпы, когда-нибудь, когда он превратится в твоего врага, твоя рука обязательно дрогнет. Сион приходит каждую неделю. Порой дважды. Помогает отстраивать то, что было разрушено. Возится с Ребенком. Даже порой моет ее собак по старой памяти, хотя она уже давно не просит его это делать. Инукаши каждый раз, завидев его седую макушку, раздраженно отворачивается и стискивает зубы так, что начинает сводить челюсть. Почему он такой? Будто все это его ни капли не изменило. Будто эта рухнувшая в тот день стена ничего не значила. Она говорила с ним пару раз. Узнала, что он помогает матери в пекарне, играет с девочкой Лили, пытается жить так, как больше — они оба это знают — жить никогда не сумеет. Как будто она не видит, как он порой смотрит в никуда, будто пытаясь разглядеть что-то в густом, пропитанном жарой воздухе. Инукаши иногда хочется взять его за плечи и встряхнуть так, чтобы зубы клацнули. Или крикнуть что-нибудь прямо в лицо. Или даже дать затрещину. Или сказать, что Нэдзуми вернется. Зачем ему вообще было уходить? Она все еще верит в те идеалы, которыми жила до всей этой истории. Может, потому что они были простыми. А может, потому что они не раз спасали ее шкуру. Никому не верить. Работать только за деньги. Не привязываться к людям. Не любить. Никогда и никого, от этого одни беды. Просто Сион вот так взял и порушил все стены. Если он думает, что этот слой кирпича и бетона, разделявший Западный район и Номер Шесть, — это единственное, в чем он камня на камне не оставил, он сильно ошибается. На самом деле первой стеной, которая пала, был именно Нэдзуми. Этот придурок, который вдруг стал подставлять шею под прикосновения пальцев, когда буквально месяц назад за такое мог бы откусить руку по самое плечо и не подавиться. Идиот, который, когда она выбрала жизнь, остался умирать в этой тюрьме. Безумец, научивший ее выживать, сам же добровольно лег под гильотину. Что это было, предательство? А вот в ней стена по-прежнему стоит, как памятник всему былому. Как то единственное, что осталось от мира, к которому они все так привыкли. И это то, что Сион не сможет сломать. Только не ее, Инукаши, последнюю защиту. Ребенок рядом угукает и тянет в свой беззубый рот ее указательный палец. — Инукаши, привет! — раздается сбоку знакомый голос, и Инукаши вздрагивает, когда на нее вдруг ложится, как покрывало, чужая тень. Сион заслоняет солнце, и она даже не щурится, глядя на него снизу-вверх. — Здравствуй, — кивает она, тут же отдергивая руку от Ребенка. Еще не хватало, чтобы он видел, как она с ним играет. Если протянутая безвольно рука вообще могла это продемонстрировать. — Я заберу То... Ребенка? — запинается Сион и отводит взгляд. Тоши. Он зовет это мелкое беззубое создание Тоши. Идиот. "Не давай им имен". — Зачем? — Я на сегодня здесь закончил, иду к матери. Думал, будет неплохо, если... Ребенок попробует ее вишневый пирог. — У Сиона улыбка такая, как мясорубка. Инукаши захлебнулась бы собственной кровью, если бы не ее стена внутри. — Да забирай, мне-то что, — дергает плечом Инукаши, делая вид, что не слышала только что писклявое "мама" сбоку. — Хорошо, — кивает Сион, обходя ее по большой дуге и подхватывая на руки Ребенка. Инукаши думает, что странно, что Ребенок не называет мамой и его тоже. Она наблюдает, как Сион отходит, сажает Ребенка на бордюр и начинает играться с пригревшимися на солнышке собаками. Те раскрывают зубастые пасти и подставляются под ласку. "Продажные шавки", — думает Инукаши, переводя с них взгляд и рассматривая свою босую загорелую ступню. Интересно, куда подевался крыс-Крават. "Не давай им имен". Инукаши с раздражением чешет лоб, едва не раздирая кожу неровно обломанными ногтями. Тоши. Когда Сион впервые назвал так Ребенка, она готова была ему глотку перегрызть. — Мда, все вокруг начинают жить заново. Все строится. Здесь будет город-сад, — ворчливо шепчет она, с каким-то остервенением почесывая притихшую собаку. — У всех лето, цветочки-бабочки. Ну конечно, Сион, конечно. У самого иногда взгляд такой, будто в тебе рванула гребаная атомная бомба, а ты сделал вид, что не заметил. Черт! — восклицает она, когда псина под рукой вдруг вздрагивает и подскакивает на лапы. — Совсем оборзела, да? — прикрикивает она, глядя в ту же сторону, что и собака. И сердце почему-то прыгает в самую глотку. Она видит, как смеется Ребенок, цепляясь за такой знакомый широкий отрез плотной ткани, который на этот раз не обмотан вокруг шеи, а просто накинут на плечи. Жарко же, он это что, никогда не снимает? — проносится в голове, как вспышка. Сион стоит, как обелиск — вытянувшись, уронив руки вдоль тела. Солнце отражается от его волос, словно от покрытой мутно-белым льдом реки. Нэдзуми. Он держит Ребенка на руках. А еще у него волосы отросли, и на этот раз они не забраны в хвост, а распущены. И чуть вьются на концах. Еще бы, такой воздух влажный. Вот у нее тоже... — Оно выросло, — доносится до Инукаши голос, который она уже так давно не слышала. Сион будто просыпается. Дергается так, словно его палкой огрели. — Д-да. "Какого черта ты здесь?" — думает Инукаши, игнорируя еще одну мысль, что ведь она знала, что он все равно придет. И Сиону бы следовало это знать. — Сион... — Его зовут Тоши. Я... я дал ему имя. Да, ты говорил что... Инукаши его Ребенком зовет. Ты тоже можешь, если хочешь, я просто... — заикается Сион, пока его свободной от Ребенка рукой не вжимают в плечо. Кажется, Инукаши слышит всхлип. И кажется, она молит всех богов, в которых почти не верит, чтобы он принадлежал Тоши. Ребенку. "Не давай им имен". Внутри нее оставалась единственная стена, которую Сион не смог разрушить. Собака скулит и жмется к ее ноге, которая уже успела онеметь от сидения в одной позе. Инукаши сглатывает и прикрывает глаза. Руины под ее ребрами начинают болеть.