cherry muffins, good kisses

Ваня пытается понять, где он проебался: в покупке вишневых кексов, в том, что не взял сегодня с собой зонтик и немного вымок или в том, что влюбился в Даню. Понять получается с трудом. Ваня думает: надо что-то менять. Поправляет волосы и грызет нижнюю губу, смотрит на себя в зеркало и видит какой-то пьяный блеск. Отворачивается и медленно сходит — сводит себя — с ума. Это неправильно. Потому что пялиться на своего почти-брата — совершенно нездоровая хуйня, смотреть, как тот выходит из душа, прячась за собственным телефоном, а затем переворачиваться на другой бок, как будто это что-то меняет. Будто это прячет постыдный жар внутри и желание повалить на диван и прямо там овладеть — долго, жарко, ненасытно. К черту, к черту, к черту. Он избегает Даню. Он прячется словно маленький мальчик, но ничего с собой поделать не может, потому что внутренние противоречия настолько сжирают, что хоть на стену лезь и вешайся. Его кости пахнут кофе и сигаретами, его вещи — тоже. Даня брезгливо морщится, но молчит, а Ваня заговорить и не пытается — прячется вне дома девяносто процентов времени, сидит иногда возле рыси — в теплые деньки. А мысли изнутри прожигают, едят с потрохами. Ладони методично потеют, стоит Дане появиться на горизонте. Ботан ботаном же, а цепляет. Ваня сходит с ума: от внимательного прищура, ищущего правду, от мимолетных — случайных — касаний и следующих «ой, прости» на выдохе, от белоснежно-молочной кожи, которую хочется целовать до красных следов на ней. Которые исчезнут совсем скоро. Потому что ему не нужен Даня своим. Он ему просто нужен. Любым. * Даня таскает к ним в комнату чай по вечерам. Разный, наливает его всегда сам, а на вторую неделю, не выдержав полузаинтересованных взглядов, приносит две кружки — и два вишневых маффина, купленных по пути из школы, Ваня сам видел, как Даня сворачивал в кондитерскую, но ничего тогда не сказал и не затормозил подождать. Он садится рядом на стул, молча, конечно же, а звезды этой ночью сверкают ярко, будто подмигивая. Ваня от этого отмахивается, делает первый глоток, обжигая кончик языка, чуть морщится, но говорит: — Спасибо, — и пару секунд спустя, подумав, все-таки добавляет: — Правда, спасибо. Даня пожимает плечами. Мол, не в тягость, мол, это моя работа, но они оба ведь знают, что он не был обязан. Ваня смотрит. У Дани волосы цвета карамели, чуть передержанной на плите, и солнце любит играть оттенками на них, окрашивая в почти-рыжий. Ваню мутит, но взгляд он оторвать не может. Даня пересаживается на диван, пьёт чай аккуратно, а потом облизывает пальцы от вишневого джема. Ваня старается не думать о том, насколько сильно он палится. Ваня не сомневается, что Даня мог бы уже сотню раз догадаться о его влюбленности, и эта мысль заставляет его желать выбить себе самому зубы, потому что так нельзя, просто нельзя. Даня в некоторых вопросах все-таки тугодум. И слава богу. * Они пьют так чай каждый вечер, порой даже не глядя друг на друга вообще, но Ваня чувствует до того прочную связь с Даней, что пропусти они хоть одни такие посиделки, его сердце сломается, разорвётся, сбежит к чёртовой матери. Это нездорово, но, господи, как же это здорово. Дня через три Даня взахлеб рассказывает, какая Эля прекрасная, серьёзная, а Ваня молчит о том, что видел список её плюсов и минусов в мусорке, натягивая блистательную улыбку. Он слушает-слушает-слушает, а ком в собственном горле с последующей тошнотой приближается слишком стремительно. — Прости, я в душ. Он не допивает свой молочный улун, зато успевает включить музыку — он всегда поет в душе, Даня уже привык — и воду ровно за пару секунд до какого-то звериного рычания. Хочется убивать, кулак врезается в собственное отражение, а беспомощность выползает откуда-то изнутри. Липкое, противное чувство. Ваня падает под душ и сидит там долго; зеркало запотевает, а Ваня пытается припомнить, как же он сумел так капитально вляпаться. Он сидит слишком долго, Даня начинает стучаться, поэтому он всё-таки глотает невышедшие всхлипы — сил рыдать просто нет — и кидает: — Сек, ща буду! Ваня готов отдать душу дьяволу только за цвет его чертовых глаз; Ваня молчит, потому что молчание — золото, и выползает из душа раненой шавкой. Падает на кровать. Даня вошкается где-то за спиной, а затем приглушенно так спрашивает: — Вань, ты в порядке? — Заебись, — отвечает Ваня. * На следующий день он видит, как Климова вжимает его в стенку, грубовато, сильно и напористо, и на самом деле считает, что стоило бы умереть вчера. Это выглядит как ебаный вызов ебанной судьбы, и он тащит Элю в лаборантскую кабинета биологии. Ваня смотрит ей в глаза, но внутри стойкое ощущение, что это Оганян читает его насквозь, потому что в её взгляде читается злость и легкая обида. Эля смотрит на него долго, Ване хочется сбежать домой, к рыси, но вместо этого он делает шаг вперед и касается ладонью её нежного плеча. Эля делает шаг назад. — Я знала, что ты мудак, но не думала, что такой, Иванов. У Эли блеск на губах полупрозрачный, стрелки на глазах — острые, как слова, что врезаются прямиком в душу, заставляя выплевывать легкие вместе с тупой влюбленностью. Эля говорит уже чуть тише: — Я прекрасно вижу, что тебе нужно, Вань, но, блять, начать ухаживать за мной, серьёзно? Ничего тупее ты придумать не мог? Эля слышит звонок и отводит взгляд, Ваня её не слушает, потому что даже тупо не слышит, что она говорит, спрятавшись за слоем собственных мыслей, опять шагает вперед, касается её скулы и тянется ближе к чужим губам. Эля шипит, отвешивает ему громкую, звонкую, оглушающую пощечину, возвращая в реальность. Эля говорит, что-то о гомофобии, толерантности и том, что ему стоит всё прекратить. Потому что это кончится плохо. Эля спрашивает: — Вань, ты в порядке? Ваня смеется взахлеб. Он уходит домой, прогуливая два последних урока, и покупает вишневые маффины. Те на вкус, как его проебанная влюбленность. Терпимо. * Когда он возвращается домой, в голове всё та же всепоглощающая бездна мыслей, мама Полина встречает его, гладит по голове и обнимает так, будто что-то знает. Не спрашивает, всё ли в порядке, потому что видит. — Я так устал, мам. Мама дарит ему полуулыбку, целует в щеку и говорит: — Язык правды прост, Вань. Так один римский философ говорил, — и уходит наверх, в спальню. Ваня кивает пустоте, идёт к себе в комнату и думает, что идея поселить их с Даней вместе была отвратительной. Даня смотрит с прищуром, пока Ваня переодевается, а затем закрывает дверь в комнату и выглядит так, будто им надо поговорить. Ваня не спорит — надо. только вот сил у него на это нет. — Ты кретин, — Даня говорит это настолько спокойно, потирая виски, но Ваня слышит в его словах такую огромную злость, что ему становится немного интересно. — Ты такой кретин, господи! — впивается пальцами в чужие плечи, пихает в грудь и Ване остаётся только одно — отступать. — Не надо, — Ваня не знает, куда деть глаза, он хочет сбежать и вырваться, но вместо этого отступает, сдаваясь, позволяя завоевывать крепости в собственном королевстве. Пусть. Если так есть, значит, так надо. — Мы же решили, что она тебе не подходит, — передразнивает его Даня, а у Вани сердце — один оголенный провод, искрит, болит и, господи, кажется, его глаза начинают слезиться. Даня даже не кричит, говорит вполне медленно, размеренно, но с таким гневом в голосе, что хочется казнить самого себя. Ваня смотрит на Даню — Дане в глаза — и понимает, что ему окончательно сносит крышу, потому что он делает один маленький осторожный шажок вперед, а затем впечатывается в чужие, горячие и сухие, губы, больно стукаясь зубами. Понимание происходящего приходит позже. Ваня, зажмурившийся во время своего внезапного порыва, открывает глаза и врезается во взгляд Дани. Страх внутри накрывает волной, паника распространяется по телу нервными импульсами, но выражение лица Дани — смесь удивления, неверия и чего-то крышесносящего. Ваня не может думать ясно. Даня — тоже. Даня пальцами хватает его за запястье, тянет ближе, не отпускает, а затем встаёт на носочки — нежность расползается внутри густой патокой — и касается его губ уже сам. У Вани от этого касания кружится голова, настолько его пьянит. Ваня думает: это неправильно, подло. Даня достоин большего. Даня говорит: — Ты такой придурок, Ваня. И целует. Неумело, неопытно, но от одного ощущения чужих губ на своих, осознания, кто это, все мысли уходят на второй план. Они целуются с привкусом вишневых маффинов, сигарет и чего-то невообразимо острого. Даня кладёт одну руку ему на талию, а следом второй зарывается в волосы на его затылке, и смех — счастливый — рвётся откуда-то из внутренностей. — Мне нужен ты, Ваня. Не Эля. Не Яна. Ты. Ваня в ответ фыркает, улыбаясь, мысли о том, как это неправильно, растворяются в едкой кислоте счастья, и он сползает по стенке вниз и тянет Даню на себя, наблюдая за ним и его крышесносящей улыбкой. Внутри порхают бабочки, а уголки губ всё ещё подрагивают от неверия. — Сходи за чаем? Даня закатывает глаза, качая головой и шепча «не хочу никуда уходить», поправляет волосы и кладёт голову Ване на плечо, а тот протягивает ему свою ладонь. Ваня думает, что он самый счастливый человек на свете, когда Даня эту ладонь принимает. — Вообще-то, я хотел дать тебе пять, но так даже лучше. Даня беззвучно смеется: — Идиот.