Будь со мной

Они не знали, когда это точно началось: обоим попросту некогда было задумываться об этом. Они не знали, когда удары предстали поводом лишний раз коснуться друг друга, когда желание посмотреть друг другу в глаза стало так хорошо маскироваться под случайные стычки, когда сражение начало восприниматься как самый удобный и желанный способ взаимодействия. Они знали только — каждый сам про себя, — что не может быть такого, чтобы двух существ раз за разом сталкивало такое количество совпадений, а значит, какая-то их часть — не совпадения вовсе. Они упустили тот момент, когда приняли это как должное. Они не помнили, когда практически в одно и то же время — опять же, каждый сам про себя, — будто пришли к единогласному безмолвному соглашению, перестали высасывать из пальца оправдания и просто начали неожиданно и беспричинно появляться в жизни друг друга, все еще изредка по инерции пытаясь на ходу выдумать цель своего появления, но не видя в ней ни грамма смысла. Они не помнили, кто первый в пылу сражения решился по-особому коснуться другого. Даже если бы они захотели вспомнить, то не смогли бы: так уж вышло, что они оба в одну и ту же секунду решились по-особому коснуться друг друга, — так же люди по случайности заговаривают в унисон, движимые единой мыслью. Мгновение — и они стали одним и тем же. Они не гадали потом, каков был день и час, когда ярый и живой бой стих и сосредоточился в одной-единственной точке — на уровне сумбурного, крепкого, грубоватого поцелуя. Не гадали, когда возмущение и презрение смешались в обоюдные требовательность и жажду испробовать друг друга во всех возможных смыслах. Они только взаимно удивлялись, как такого не случилось раньше и к чему было ждать…

***

Эд не был удивлен Энви, который в тот же вечер оказался в его номере. Да, несколько часов тому назад бой принял иную форму и оборвался по-непривычному резко, как только по стенам переулка затерлись озабоченные голоса случайных прохожих, но ничто из этого не подталкивало возвратившегося с потасовки алхимика копаться в себе, или ждать, или гадать, или нервничать, или томиться. Нет. Будущее будто явилось ему заранее. И — теперь все шло как надо, как обычно, как правильно. Столкновение с фактом — с гомункулом — уже здесь, в гостинице, нисколько не смущало, не пугало и только сразу укладывало в голове безусловную возможность, очевидность и неизбежность его присутствия. Это было не невозможно. Того хватало Эдварду, чтобы остаться недвижимым и выжидающе глядеть снизу вверх на Зависть, невесомым призраком замершего над его постелью; чтобы с тем же неоспоримым требованием дернуть его на себя и уже не отдавать себе ни в чем отчета. Здесь не было никакой ошибки. Со времен первой встречи они — шаг за шагом, слово за словом, удар за ударом, взгляд за взглядом — все меньше сомневались, что все закончится как-то иначе. Для них существовала одна ясность: раз так все могло быть, значит, все так должно было быть. Зависть будто издалека услыхал, как Эд от боли резко задержал дыхание и стал плотнее льнуть к его полуоголенным выпирающим ребрам; мягкий приглушенный холод протезов морозил опаленную кожу и будто обращал металлом его самого — бессмертного, способного предстать кем угодно. Энви видел, как Стальной без всякого сомнения, стеснения или боязливости ловит его взгляд, жадно и самозабвенно в него ныряет, и опять — с раскаленным до предела требованием, с немым приказом, с почти агрессивной поспешностью. Он не выдержал. Перевернул, едва не перекинул алхимика на спину, вобрал кислорода в легкие, с напором вдавился плоским влажным лбом в его беспокойную грудь и выдохнул: — Будь со мной… Они не замирали ни на миг — не стыдились, не боялись, не оглядывались, не выжидали, не подозревали, не колебались, — они были в беспрестанных поисках того, до чего не добраться было никакими десятками и сотнями сражений и словесных перепалок; они были заняты, действительно заняты, предчувствуя друг в друге пропасть неизведанного, неиспробованного, неиспытанного. Было положено начало какому-то новому, нездоровому, бешеному упорству. Они были друг другом, они были всем — и требовали друг от друга всего. И это был равноценный обмен. Они не задумывались, почему не видели в этом ничего противного собственной сути; они, вступая в теплоте тусклых скромных теней в нескромный союз, существовали отныне вне всех концепций и законов — даже своих собственных. Это пошатнуло обоих, но они отчего-то оказались к этому готовы. Будто все предстоящие нынешней ночи месяцы они только и делали, что вместе готовились к ней в попытке заведомо научиться балансировать между упоением и безумием. Это было трудно, действительно трудно. И не потерять себя отныне мог только тот, кто помнил о своей первоначальной цели. И уж тем более тот, чьей целью была потеря себя другим.

***

Плач этой нервозной девчонки уже заставлял Эда дымиться. И никакое летнее солнце, никакая приятная теплота, выглядывающая из больших приоткрытых окон, никакая свежесть бодрого утра не могли перебить этот мерзкий запах слез и заглушить скрежет отчаянных рыданий… И только тихая скорбь просачивалась сквозь их болезненно сжатые веки и губы… — Как долго ты не понимал самого главного, Эдвард, — голос Зависти разливался по нему, обволакивал с ног до головы, точно ледяная вода в зной. Алхимик задержал дыхание и, чтобы перетерпеть давление, протезированными пальцами сжал его руку. — Цепляться нужно за живых… В его взгля­де, вя­лом, но нес­ко­ван­ном, холодно блеснули разочарование и ус­та­лость, ед­ва ли не гра­нича­щие с раз­дра­жени­ем. Он мельком оглядел каждого из соседей по палате, в которую почему-то без разбору устроили как детей, так и взрослых: безликие, посеревшие маски страха обтянули их лица. Страха перед смертью. Страха за уязвимую, хрупкую судьбу восьмилетней пациентки, сегодня потерявшей мать. — Сколь­ко дра­гоцен­ных лет ты по­жер­тво­вал сво­ей пус­той тос­ке? — го­мун­кул играючи надавил на рельефный шрам — стык горячей кожи и запотевшего металла, и Эд, про­шипев, креп­че сжал ногами его та­лию. — И как пос­ле это­го ты сме­ешь от­ма­хивать­ся от тех, кто па­да­ет ниц пе­ред ал­та­рями, Эд? Буд­то ты сам не пре­давал­ся сле­пой ве­ре все это вре­мя, — к не­му мед­ленно, ощутимо наг­ну­лись; юно­ша исступленно выдохнул и ра­зом­кнул истертые слезами ве­ки. Только бы видеть его. — Те­перь — кто те­бе ну­жен боль­ше? Алхимик хмуро вглядывался в плоские лица и, казалось, видел насквозь, вылавливая в них лицемерную озабоченность. Он будто ничего не слышал. Не чувствовал в себе солидарных отголосков горя, такого же юного и кислого. Не ощущал рези детского отчаяния сироты, когда-то пожирающего и его душу тоже. Он не по­нимал, уже не по­нимал этих слез — в нем не было и не могло быть таких. «Не­уме­ние сми­рить­ся с утратой, ис­то­щать си­лы и вла­гу из-за тех, ко­го уже нет, — с апа­ти­ей ду­мал он, — как же это все… надоело. Что та­кого в по­тере?..» — но не ус­пел Сталь­ной ал­хи­мик вслу­шать­ся в се­бя са­мого, не ус­пел уло­вить ли­нию той чер­ты, ко­торую он, не за­метив, пе­ресек, как его на­кален­ный ти­хой злостью взор мяг­ко нак­ры­ла прох­ладная, не­навяз­чи­вая тень мед­бра­та, незаметно подошедшего к койке. — Государственный алхимик Эдвард Элрик? — мягко проговорил высокий молодой человек, смахнув пару русых кудрей со лба, раскрыл увесистую бумажную папку и принялся сверяться с данными документа. Эдвард не издал ни звука — только коротко кивнул. — В регистрационном пункте недоглядели, что Вам как госслужащему положена отдельная палата. Она новая, еще не до конца обустроенная, но с отоплением там уже все в порядке… Так, повреждение автоброни второй степени. Вы в состоянии следовать? Хорошо, тогда прошу, несколько формальностей, распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь, — на прикрытые пледом колени бережно опустили историю болезни, плавно протянули ручку, — … дабы получить право устроиться в одиночном лазарете… Каждому ведь после такой травмы следовало бы отыскать для себя тихий приют, не правда ли… сэр? — шепнули ему напоследок, склонившись поближе к полям документа. — Здесь и здесь. Стальной быстро чиркнул по темно-песочной тонкой бумаге, тихо хрустнувшей под давлением острого пера. Он смолчал. Единственное, что себе позволил, — коротко задержаться на уступчиво-внимательном взгляде узких синеватых глаз. Глаз, что в рассеянном свете душного пасмурного утра отдавали глубоким пурпуром. Медбрат отстранился и несколько отвлекся на вопросы остальных пациентов. А алхимик тем временем, уже в воображении глядя в эти глаза, проникая в глубь них всей своей мыслью, так и не вспомнил тогда: слез скорби и тоски по родителю в нем не столько не было, сколько попросту не осталось — потому что он однажды выдавил из себя все до последней капли.

***

Эн­ви вдруг расс­лы­шал, как что-то подозрительно громко хрус­тну­ло в ме­хани­чес­ком ко­лене, но ему бы­ло уже не ос­та­новить­ся — и он навалился сильнее, и креп­че вжал­ся ног­тя­ми в жес­ткие бед­ра ал­хи­мика, за­девая гу­бами и зу­бами ос­трые поз­вонки его шеи, что вы­пира­ли из лип­ко­го прох­ладно­го во­роха взмок­ших во­лос. Эд протяжно сипло простонал; скло­нил го­лову вбок, как толь­ко уло­вил раз­лившу­юся по за­тыл­ку вол­ну го­ряче­го воз­ду­ха, и выс­та­вил впе­ред пле­чи — изрисованнные ссадинами ло­пат­ки силь­нее за­тер­лись об от­четли­вые ли­нии ши­роких изог­ну­тых клю­чиц. — Будь… со мной… — развеялось в густой сиреневой темени, словно пар. Слова пятнами ожогов проели кожу, неотрывно впились в нее клыками. Эдвард зажмурился от резко кольнувшей боли в стальной ноге, но все-таки оторвал исцарапанные ладони от стены и с натугой протянул за голову. Быстро, будто в припадке, он нащупал позади копну жестких волос, туго сжал пару упругих прядей и оглянулся через плечо, отчаянно, вслепую цепляясь за солоноватые прохладные губы. Гомункул не спеша высвободился и слегка надавил на гибкую поясницу — алхимик рефлекторно пригнулся и снова припал к шершавой вертикали. Больничные шорты ему припустили до самых колен, дрожащих и зудящих от долгого стояния на голом полу. — Быстрее. Зависть улыбнулся ему в спину. Зависть уверен, что по одной только мистической случайности уловил его мысленный зов: алхимик бы никогда не стал просить вслух. Но еще секунда — и он забывает об излишних догадках и покорно ускоряется, припирая Стального к некрашеному сыпучему бетону. Внутри — пусто, все выбирается из-под кожи, впитываясь в человека перед тобой. Перед глазами — мутно и густо, все цвета и грани сходятся в немыслимые жирные капли и стекают куда-то в прошлое. Но под пальцами — жарко и вязко, крепнет и задыхается, наполняя тебя настоящим. — Будь со мной, — еле слышно, еле ощутимо, но — навсегда в памяти. Казалось, гомункул больше и не помнил других слов. Все желания, вся борьба — все линии его жизни пересеклись здесь, в трех призрачных словах, застывших у самого уха. Казалось, сам Эдвард Элрик давным-давно растворился в них. Механизм в колене, и без того покореженном, окончательно переклинило у самого нерва, но этой мелочи для него больше не существовало. Прямо здесь, в бесхозном углу зловещей и дурно пахнущей больницы, куда пока не решится сунуться ни один врач, он наконец отыскал настоящую, драгоценную панацею. Свою, личную. И то было забытье.

***

— Эдвард. — Что? — Ты помнишь, кто я? — Помню. — Ты боишься? — Нет. — Почему? — Как я могу бояться того, что знаю? Зависть опустил глаза и свесил затекшую ногу с высокой мостовой перекладины, с которой наблюдал за пока еще спокойной водой. С горизонта на них гремячим слоновьим стадом надвигались темно-сизые тучи, уже поглотившие помрачневшее восточное небо. Зрелая растительность Центрального парка тревожно всколыхнулась в предвестии неминуемого удара. — Эдвард. — Да? — Кто я? — Ты, — Стальной проследил за его взглядом и теперь с мирным участием вылавливал в черном сонном течении крошечные водовороты, что рождались из ниоткуда и тотчас погибали, не оставив и следа на ровной матовой глади. — Гомункул. — Ты ведь знаешь, как появляются гомункулы? — Знаю. — Ты понимаешь, что однажды я… — Понимаю, — опережает Эд. — Я все понимаю. Он замечает потухшее выражение на обращенном к нему лице. Замечает то молчаливое смирение, с каким от него снова отворачиваются, подставляя шею первым прикосновениям быстрого скользкого ветра. — Одно ты не сможешь понять. — Что же? Гомункул спрыгивает с ограждения и медленно шагает к основанию моста — алхимика инстинктивно тянет следом. Здесь нет никакой ошибки. Все так, как и должно быть, как и должно было быть едва ли с самого начала. — Скажи мне, как лучше всего понять того, кто уже умер однажды? — не оборачиваясь. Сейчас еще день — но темнеет. Еще тихо, но уже что-то начинает звенеть в ушах, заглушая мысли, смутные, неуверенные. Еще просторно, но чьи-то лапы уже будто пережимают тебе кости. Громады туч проносились прямо над их головами с протяжным воем одичавшего грома. Эд на ходу вскинул голову, словно ответ крылся только там, в трескучем голосе грядущего урагана. Сейчас еще день — но темнеет, зачем-то повторяет он про себя. И не знает точно, отчего тяжесть теперь так упрямо цепляется за его внутренности.

***

Толкнувшись последний раз, Эд с надрывом вскрикнул и безвольно рухнул ему на грудь. Энви приглушенно охнул: не ожидал, не успел подхватить. Дрожащий подбородок вклинился в плечо. — Подожди… Я еще не… — гомункул сильнее напряг промокший живот и рассеянно попытался чуть отстранить Стального, но не вышло: к нему будто бы приросли. Тот уже совсем не двигался и едва дышал. Зависть настороженно замер. Резко стихло. Только жужжащий вой природы тянулся от приоткрытого окна да шуршал старый тусклый тюль, которого трепали отголоски полуночного ветра. Ему каким-то чудом удалось на время развеять крепнущий внутри порыв и просто прислушаться. Живое буйное сердце уже не стучало молотком по его ребрам. Подвижные, неугомонные руки алхимика расслабились и оказались придавлены его собственным весом. Что-то похожее на боязнь вторглось в неразборчивый ворох чувств, по крайней мере тех, на какие еще было способно воскрешенное однажды существо… Но еще полминуты шипящей в висках тишины — и никакие сомнения уже не мешались перед глазами. Всего-то и стоило поверить им. Зависть усмехнулся, потерся носом о побелевшую щеку. Затем — аккуратно взял юношу за бока и ловким взмахом поменял их местами, не покидая размякшего тела. — Даже сознание потерял?.. — лукаво поинтересовался он, нащупывая пульс, и придвинулся к разомкнутым побледневшим губам — проверить глубину дыхания. — Как лестно, — гомункул приподнялся на вытянутых руках и скользнул взглядом ниже. — И что же мне теперь делать, м?.. Только что его хотелось немедля разбудить. Только что хотелось рыкнуть в поцелуй, и вцепиться в волосы, и чуть ли не драть с корнем в приступе желания, выталкивая крики из пересохшего от одышки горла. Но Зависть даже не заметил, как задумался, как подцепил его согнутые в коленях ноги и медленно развел их пошире, очарованный этой непривычной бессознательной податливостью и открытостью. Обычно люди либо тщетно пытались действовать наперекор, либо обманывали себя, старались не замечать, как их обводят вокруг пальца. Но никто бы другой не осмелился вот так просто предоставить всего себя. Полностью. Беспрекословно. То напоминало новую, невиданную до сих пор форму власти, что не зиждилась ни на приказах, ни на мольбах, ни на условиях. Теперь что-то переменилось — и ты уже не обязан отдавать нечто взамен, чтобы быть вправе распоряжаться всем. Тянущая боль напомнила о себе — долго сдерживаться было нельзя. Гомункул напряг пальцы и продолжил двигаться. На этот раз — стараясь не приводить изнуренного юношу в сознание. Тюль по-прежнему колыхался, медленно подтягивался к окну и обратно. Мутной завесой он держался над низким подоконником и изредка пускал свистящие освежающие потоки петлять от стены к стене, то приоткрывать незапертую дверь в комнату, то снова запахивать ее. Энви натянул шорты и, свесив ноги с края постели, оглянулся на Стального. Поверженного блаженством, которое суждено познать одним только смертным и о котором ему оставалось лишь догадываться. На деревянном изножье, рядом с знакомым алым плащом, висело небольшое гостиничное полотенце. Гомункул в два шага добрался до смежной с номером тесной ванной и вскоре вернулся на место. Он уместил обтянутые сухожилиями щиколотки Эдварда себе на плечи и провел рифленой набухшей тканью по внутренним сторонам его бедер, дотянулся до ягодиц. Сжал в ладони пропитанные влагой складки и пустил теплые капли по четко очерченным мышцам. Снова послышался легкий свист. Снова туда-сюда двинулась дверь — точно так же люди переминаются с ноги на ногу. От зависшего в карем небе белоснежного диска отцепился очередной облачный лоскут, и стало светлее. Веки Эдварда шевельнулись, но он не пришел в себя, только дернул уголком рта. Перед окном переталкивались ветры, словно каждый из них хотел взглянуть на умиротворенное выражение лица Стального алхимика, проявившееся в сверкающем хрустале лунного света. И снова образ абсолютно, безоговорочно подвластного, открытого, больше не способного ничего от него таить существа сладким дымом затмил полумертвый хищный взор. Энви отбросил грязную тряпицу на голый матрац. — А может, тебе и удастся понять, — неожиданно решил гомункул с отблеском гордости в низком голосе. Отстранился, накрыл по пояс больничным халатом — о постельном белье в этой превращенной в палату кладовке пока что и речи не шло — и прижался к вспотевшему виску, и, как при древнем таинстве, слабой молитвой прошептал три призрачных слова, которые уже успели стать частью Эдвард Элрика. Гомункул подошел к окну. Он бы исчез сейчас же. Испарился бы, оставив после себя только кисловатый привкус в подвижном воздухе. Но дверь отворилась шире обычного, и почти неуловимый световой рефлекс мутным пятном отозвался из глубины прихожей. Энви опасливо застыл. Его пробрало. Сначала — от разочарования, затем — от ревности. И наконец — от удовольствия. Он с невинной улыбкой обратил взгляд куда-то через дверную щель, в самый дальний угол номера, откуда за ним неотрывно следила пара пустых глазниц стальных доспехов.

***

Зависть стоял в узком проеме. Белый свет бил ему в спину, волосы смахнул с плеч очередной бродячий порыв. «Что же, теперь у тебя возникли вопросы? Что-то ты не строил из себя тупорылого истукана, когда он первые несколько раз не ночевал дома». Альфонс молча сидел на полу, в конце длинного прямого коридора, шагах в восьми. Не двигался. Думал. Сосредоточенно. Это удивляло и забавляло едва ли не до бешенства. — Я не слышал лязга. Значит, — увлеченно склонив голову, — ты видел все от начала и до конца. Будь он в своем человеческом теле, удалось бы остаться незамеченным: кожа не отражает свет так, как шлифованный металл. «Очередной повод возненавидеть себя таким, какой ты есть сейчас. Дерзай». — Ну же, малыш, не притворяйся, — ласково промолвил Энви и мелким озороватым шагом двинулся вперед. — Ты не спишь. Ты никогда больше не сможешь уснуть. Я знаю. Потому что я такой же, — доспехи словно застыли во времени и пространстве. И только особое чутье гомункула могло распознать заключенную в этой громоздкой груде железа душу живого человека. — Уже успел спросить себя, почему не подорвался разнимать, да ведь? — нет ответа. — Ха… знаю, спрашивал. Давай же, скажи: потому что ты так давно его таким не видел… — он уткнулся ладонями в стену и грозно пригнулся, словно собирался заглотить доспехи целиком. — …Таким счастливым. Со мной. — Вот что, малыш, — Зависть плавно опустился на корточки и подвел ладонь ко рту, точно собирался выдать вселенский секрет прямо здесь и сейчас, именно ему. — Если твое тело не способно наслаждаться, это не значит, что и он обязан сдерживаться, ты так не считаешь? Небывалое удовлетворение хлынуло ему в голову. Беспомощность. Страх перед знанием. Секрет, который не раскрыть. Вина, которую не оспорить. Ревность, которую не отвергнуть. Вот что было подвластно Зависти. Вот в чем жило его наслаждение. — Уважай выбор своего братишки… — пустил он напоследок, впервые подумав о том, чтобы выбраться не через черный ход. Так, как и подобает победителю. — Если ты действительно его ценишь, конечно же.

***

— А что это с Эдвардом-саном в последнее время? — Стальной затаился и сжал замершую на дверной ручке ладонь. — О чем это вы? — с ленивым удивлением протянула Уинри, которая, похоже, держалась ближе к двери. Послышался узнаваемый металлический звон: девушка укладывала инструменты, готовилась как можно скорее разобраться с его «господи-ты-изверг-как-можно-было-так-надругаться-над-столь-совершенным-дорогим-чудесным» протезом. — Ну… Он будто бы стал склонен к одиночеству, ты так не думаешь? — он уже с раздражением представлял, как Ческа сейчас задумчиво покосилась на потолок и погладила двумя пальцами подбородок. Точнее, не представлял — образ, скованный и по-дурацки занудный, сам собой проявился в голове. — Знаешь ли, я не раз читала… — с особенной увлеченностью продолжила она. — Так люди себя ведут, когда влюбляются… Мелодичный стук армады гаечных ключей оборвался. — Что это ты такое… — скованно обронила Рокбелл. — Влю… Влюбляются? — Именно так, — а на этом месте, «видел» он, она часто закивала головой. Предполагалась, Ческа каждое свое действие старалась по мере сил дублировать, потому что на нее не всегда вспоминали вовремя взглянуть во время разговора. Если вообще вспоминали. — Что же, Уинри-сан… Не твой ли приезд так на нем сказывается? Эдвард стоял в коридоре и упорно сверлил взглядом девятку на дверной табличке. Долго опираться на обе ноги было зверски больно, но тогда он напрочь позабыл об этом. Изредка проходящие мимо постояльцы и горничные полусмущенно косились на полураздетого парнишку с мокрыми длинными волосами и накинутым махровым полотенцем, приставшем к размякшей от горячей воды коже груди, но нисколько не скрывающим вживленных в плечевой сустав крупных болтов — крепежей для внутреннего корпуса автоброни. Уинри все молчала. Потом послышался тонкий, но узнаваемый шорох: она скрутила волосы резинкой и покачала головой. — Что? Не так? — «захлопала всеми четырьмя глазами» Ческа. — Ничего, эти сомнения естественны, никто из нас не может вот так просто… — Нет. Точно нет. — А?.. А-а? Да как же так, Уинри-сан, как же так! Да он же наверняка уже многие годы в вас… — Точно нет, — как-то слишком глухо повторила девушка. — Почему?.. — снова молчание — задумчивое, выдержанное, почти суровое. Кажется, что-то по весу напоминающее отвертку случайно выскользнуло из опытных ловких рук и угодило в общую кучу с оборудованием. — Мы… Как бы сказать… Мы разные. Слишком. Часто недоговариваем при редких беседах. Думаем, что не сможем объяснить доходчиво, и потому даже не стараемся. Мы не понимаем друг друга, вот что. — И… Разве это может быть причиной?.. — Может, — уже порядком тверже ответила Уинри. — Он меня не любит, то есть любит, но не в том смысле, какой подразумеваете вы, — послышалось, она поднялась на ноги. Эдвард сморгнул. — Потому что такая любовь — в понимании.

***

— Да как та-а-а-ак! — Эд обессиленно взвыл и от души захлопнул трактат. — Как такое моделировать вообще? Что за чушь? Ты хоть представляешь, каким монстром надо быть, чтобы столько пептидные связи активными держать?! А про водородные я уже и не зарекаюсь даже!!! Да за кого они меня принимают, за Кинг-Конга, что ли?! Где я столько энергии возьму?! — Дело не в количестве энергии, а в характере ее распределения. Мы же говорим о скоординированном комплексе живых клеток, а не стабильных минеральных структурах. — Да эта муть даже в теории невозможна!!! Альфонс снисходительно вздохнул, не отвлекаясь от медицинской энциклопедии. Повезло, что в библиотеке сейчас никого не было, а то бы кое-кто точно получил по шее за непреднамеренный ор на весь зал. Крупная стальная рукавица прогладила текст, и хрупкая страница перелистнулась. — Когда ты говоришь, что это невозможно, ты утверждаешь, что невозможен ты сам. Снова эмоции опережают объективность, да? Успокойся. Ты агришься только потому, что органика для тебя — темный лес, — со стороны послышалось раздраженное жужжание униженного и оскорбленного. — Ты уверен, что надо именно сейчас ее начинать? Ты же только что изученный материал едва закрепить на практике успеваешь, а тут еще и это… целая гора данных… — А сколько можно откладывать, Ал? — горделиво вздернулся Эдвард. — Я живу с этим. Я и есть это, а как устроен — фиг поймешь! Бесит. — Обойтись можно и без «фигов». И в речи, между прочим, тоже, брат. А вообще, ты просто слишком упрямишься и заведомо готовишься к тому, что где-нибудь да точно зависнешь и снова начнешь колотиться об стену. Потому что воспринимаешь этот раздел алхимии как заклятого врага, хоть она ничуть не сложнее остальных. Точнее, они все трудные, и этот — в той же степени. И в итоге мы вот что получаем: большая часть усилий в этой области идет насмарку. Ты знаешь куда больше, и про белковые молекулы тоже, но боишься себе признаться, что знаешь. А смысл? Вечно ты так, — посетовал младший. — Надеюсь, это лечится. — Лечатся болезни, а это — натура, — фыркнул Стальной и снова раскрыл трехсотстраничный трактат. Дальше третьей главы без психозов ему продвинуться еще никогда не удавалось. — А если серьезно, я ведь действительно хочу разобраться… Просто в толк все не возьму, что именно делаю не так. — Пусть натура тебе подскажет… — загадочно протянул младший. — Не издевайся, я не шутил. — Так ведь и я не шучу. Вправду же стоит учитывать еще и индивидуальность, — Ал зачем-то выдержал паузу. — Всегда будет то, что будет оставаться для нас недосягаемым, как бы мы ни хотели держать это что-то при себе. В такие моменты, полагаю, стоит отпускать. Невозможно ведь ужиться с тем, чего не понимаешь. — Если очень захочешь ужиться, выбора не будет. — Оно... Не всегда того стоит. Что-то острое и злое так и накалилось в алхимике, быстро и незаметно, будто ему в рот насыпали игл, и теперь он, не в силах сплюнуть, неотвратимо чувствовал, как каждый крошечный кончик глубоко впивался в язык. — Какими-то ты сомнительными категориями мыслишь последнее время, Ал. И как далеко это зайдет? — Эд не заметил, как охрип и ссутулся — так дано выгибаться только пушным зверям, которые уже в ловушке, но с которых еще не содрали шкуры. — Сначала учеба «того не стоит», потом сама алхимия «того не стоит», а затем и возвращение твоего тела вообще того не... — на этот раз он отлично себя расслышал и — осекся. На этот раз он хорошо расслышал молчание брата, наблюдающее и сокрушенное. — Прости, Эд, — младший уткнулся в книгу. Стальной не отвечал больше. Не расслышал даже. Быть может, скрытый ужас, спрятанный в словах Альфонса, напрочь оглушил его — он не помнил. Эд в тот вечер ни разу не взглянул на него. Отныне вообще старался больше не пересекаться взглядом с пустыми глазницами исцарапанного шлема, служащего темницей для разума ни в чем не повинного ребенка. Прошло минут десять, а потом и час, и несколько дней, и неделя, а Эд так и не нашелся, что на это ответить. Вечерами он терпеливо вчитывался в материалы, внушал себе, что понимает все до последнего символа, а на следующий день уже забывал, так и не решаясь запускать изученные биоалхимические реакции где-то, помимо собственного воображения. Его не отпускало туманное, крайне неуютное ощущение, будто бы он упускает что-то важное.

***

С тех пор миновали десятки ночей — для Эдварда время отныне измерялось именно в них. Сумрачные пейзажи за окном без конца сменялись, тишина начинала приобретать разные смыслы, вопросов становилось все больше, но одно оставалось неизменным — едва ли ему теперь было хоть какое-то дело и до пейзажей, и до тишины, и до вопросов. Единственный образ затмил и заглушил собой все. Один и тот же силуэт снова и снова вырастал у окна, один и тот же зов разносился по спальне, одни и те же судороги обгладывали мышцы. Здесь не было никакой ошибки. Они нуждались в этом с самого начала. Они предвидели это однажды. Они сочли это знамением. Они больше не отпустят друг друга. «Это уже не переменить, ведь так?» — отстраненно подумалось Эдварду, стоящему посреди торжественно сверкающей залы, погребенной среди останков средневекового города. Красное дерево, позолота, облагороженные возрастом кремовые барельефы и тягучая, с приятной хрипотцой от трещин на пластинке, музыка. Но еще — плач грудного ребенка. Еще — тревожный взгляд разодетой в легкое атласное платье Розы. Еще — надменная улыбка Лайлы — нет, Данте, — не предвещающая ничего хорошего. И — горящий едкой синевой алхимический круг и заключенный в его центре вспоротый доспех, не способный пошевелиться. Вконец одичавший мальчишка, Гнев, без сил рухнул на колени перед Стальным алхимиком. — Не советую приближаться к нему, — насмешливо предостерегла Данте, как только он — больше по инерции, чем осознано — кинулся к брату. Кровь самого младшего из гомункулов осыпалась облачками угольной пыли. — Круг активирован. При достаточном приближении проводника энергии, тем более алхимической, может случиться что угодно. — Да заткнешься же ты нако… — но дрогнувшее острие копья так и не достигло женщины, которая даже рукой не повела для самозащиты. Почти родной холод объял шею, давно знакомая хватка скрепила руки, перетягивая на себя, и Эд тотчас оцепенел — так, как цепенел всегда в такие моменты. Он позволил остановить себя. Разрешил отвернуть себя. Пожелал забыть себя. — Довольно, Эд, — скучающе проронил гомункул. — Что ты тут время тратишь? — он перешел на шепот: — Ее сумасшествие нас не касается. Юноша вздохнул с облегчением, когда его с предвещающей что-то улыбкой потянули в противоположное направление от круга. Снова это ощущение, что все враз встает на свои места. И снова он будто что-то упускает. Все смешивается, теряется, утопает где-то, а он только и может, что инстинктивно держаться Зависти. Так долго, насколько это возможно… — Эд, нет! — надрывисто окликают его из последних сил, и вот Стального уже точно к полу приковали. Он с дрожью, оторопело оглядывается и моментально ловит взглядом пылающую в толще философского камня кровавую метку. Метку, что навсегда заперла Альфонса в этом рассыпающемся теле. — Брат! — Ал… — но не успевает алхимик проморгаться как следует, смахнув с себя дурманящее предвкушение, как на его напряженное плечо мягко уместили голову и почти капризно зарылись носом в основание тугой косы. Снова прогладили кончиками пальцев запястье и снова вынудили посмотреть в глаза. Эдвард не сдержал сдавленного полувздоха-полустона. Это существо. Это существо, что открыло алхимику его суть. Это существо, что жаждет его и готово подчиниться этой жажде. Это существо, что месяцами постепенно вызволяло из него всякое сомнение и неуверенность, сейчас стояло перед ним — опасно-молчаливое, озлобленно-радостное — и без единого слова требовало доказать, что все его труды были не напрасны, — что Эд усвоил урок и больше не намерен сковывать себя губительными иллюзиями и никому не нужными принципами… Что он наконец свободен от пут призрачной цели, значимость которой он с нелепой детской паникой внушал себе все эти годы. Что истина — в глазах Зависти. Эд хмуро смыкает веки. Шипение алхимической реакции и бесконечное, надломленное звучание его собственного имени. Молчание гомункула, которое способно было их заглушить. То самое, в котором сокрыты самые важные, спасительные для него слова. «Будь со мной». Он прижимает к себе ладонь Энви и медленно, медленно ступает с ним к воротообразному выходу из бессмысленно-блестящей, режуще-шумной залы, лишь коротко выдохнув через плечо: — Прости, Ал. … — Ну что же, — переломанные стрелы безмолвных секунд с хрястом осыпались на мраморный пол, испарились от шороха платья Данте. Она без заминки прошмыгнула мимо груды сгнивших черных костей, в какую превратился Гнев, и с необычайной, уродливо-неожиданной жадностью потянула кривые зловонные руки к неподвижному искусственному телу Альфонса. — Теперь ты уже не против слиться с потоком камня, не правда ли? Роза, совсем потерянная, бессильно сползла на пол по стене и похолодевшими руками прижала сына к сердцу. Приблизиться к другому гомункулу, источающему сплошные боль и жестокость, она не осмелилась. Не осмелилась добраться до сжимающего его руку Эдварда, который был ее последней надеждой. И который так ни разу на нее и не взглянул. И теперь, будучи в плену полыхающего белоснежного сияния трансмутации, она могла лишь молиться предавшему ее однажды богу — за резко умолкшего Ала, за своего ребенка и за себя — ту, чей разум спустя миг уже раскрошила в пыль зверская сила философского камня.

***

Такое ощущение, что они забрели в королевские покои: Эд ступал по мраморным, точно расписанным акварелью плитам, боязливо сторонясь высоких стен, обросших огненно-янтарной колкой резьбой; опасливо обошел пару замшевых пуфиков на толстых роговидных ножках. К просторным углам примыкали высокими спинками стулья — больше троны, чем стулья, — и их лакированные подлокотники сворачивались будто мокрыми от блеска щупальцами. Все четыре «трона» смотрели на огромную пышную постель с дюжиной миниатюрных шелковых подушек. Над ней застывшими волнами нависал воздушный персиковый балдахин. Латунные и серебряные вставки мелькали тут и там — в глазах зарябило, и жидкая усталость начала накапливаться в суставах. Копье только сейчас выскользнуло из стальной хватки протеза, со звоном укатившись прямиком к ножкам подсвечника, облепленного бронзовыми соловьями. Блистательная сила вычурной, изощренной, сокрытой ото всех роскоши опьянила его. Алхимик так и не догадался тогда, что это и были покои самого Его величества, почивавшего здесь со своими фаворитками четыре века назад. Казалось, одежда соскользала с рук и ног сама собой, под влиянием только лишь этих непростительно прекрасных панно и тканей. Дух средневековой праздности заполнил отчего-то ноющие легкие. Гладкие пальцы с округлыми ногтями с почти мучительной медлительностью касались драгоценной россыпи распущенных волос, крепкой талии и удивительно тонких лодыжек. Они стояли друг перед другом на коленях, грудь к груди; и чем усерднее сжимал и разжимал ладонь Эдвард, тем дольше и крепче гомункул его целовал, сминая в ладонях послушные светлые пряди. Юношу опрокинули на карамельное покрывало, лоснящееся под кожей, точно ключевая вода. — Эдвард… — на полувыдохе, с примесью отчаянной тяготы. — Энви?.. — Кто я? — Ты… — пара тонких пальцев давят на губы, и Эд сразу же приоткрывает рот. Давно известно, что надо делать и — как лучше. Только минуту спустя он в состоянии докончить: — Гомункул. — Ты знаешь, как появляются гомункулы? Стальной жмурится не то в экстазе, не то в возмущении — Энви специально вынуждал говорить, но вместе с тем делал все, чтобы не получалось вырвать из себя хоть слово. — Смерть, — еле слышно. — Ты нашел ответ, Эдвард? «Скажи мне, как лучше всего понять того, кто уже умер однажды?» — незамедлительно всплывает в кипящей памяти. «Невозможно ужиться с тем, чего не понимаешь». «Любовь — в понимании». Эд замирает, с по­кор­ной решительностью смотрит в ма­товые си­рене­вые гла­за — и с ма­ни­акаль­ной быс­тро­той пе­рех­ва­тыва­ет ру­ку Эн­ви и вы­тяги­ва­ет ее пе­ред со­бой. «Есть только один способ понять саму смерть». Го­мун­кул чи­та­ет его взгляд, и ему все становится ясно — для этого не нужно слов. Ему было ясно с са­мого пер­во­го дня. Потому что Зависть был жив когда-то. Сво­бод­ная ру­ка вспы­хива­ет алы­ми ис­кра­ми, и он под­но­сит ос­трый зер­каль­ный кли­нок к пред­плечью, на ко­тором неустанно креп­нет хват­ка ал­хи­мика. Но прежде чем Эд успевает узнать себя в искаженном, окропленном точками бликов отражении, он, задохнувшись, выгибается в спине — так, что выпирающий кадык только по счастливой случайности не оказывается нанизанным на острейшее тонкое лезвие. Это Зависть, вовремя одернувший руку, вошел в давно привыкшее к нему тело. Эдвард раз-другой подался навстречу и плотнее обнял гомункула ногами, но со страдальческим бессилием зашевелил губами. Сохнущая жажда скрипела в слабом шепоте. Зависть ехидно оскалился и наконец вдел острие точно под сгиб локтя, как можно глубже. Преодолевая сопротивление сухощавых мышечных тканей, он прошил себя до основания ладони — и теперь кровь обильно стекала вдоль раны, скапливалась подрагивающими каплями-бусинами на кончиках побелевших пальцев. Привкус металлической горечи заполнил покои. — Я не смогу долго сдерживать регенерацию. Так что давай, Эдвард, — со снисходительным милосердием в улыбке поторапливает гомункул и видит, как первая багровая дорожка засыхает на его щеке. — Будь со мной. И Стальной алхимик не раздумывая привстает на локте и примыкает языком к вспоротой плоти, жадно, со светом умиротворения на изнеможденном лице вбирая в себя кисловато-терпкий, отдающий коррозийным железом яд. С прильнувшей гордостью слышит, как сбивается дыхание у возбужденного гомункула. Он был счастлив как ребенок, выпуская из рук остатки сознания и предаваясь наполняющему изнутри жару, — счастлив нескончаемо, неописуемо, непобедимо. Его заветной мечтой было умереть не в бою.

***

Данте с устрашающим восторгом крутилась вокруг высокого треснутого зеркала, спрятанного в дальнем углу единственной сохранившейся во дворце уборной, и ненасытно осматривала себя сквозь паутину крупных стеклянных сколов. Она уже успела изучить каждый сантиметр свежего тела: расчесала густые вишневые волосы, нанесла легкие румяна на смуглые скулы, натянула чулки, ощупывая стройные икры и бедра. Сегодня свезло по-особенному — целых три обреченных души присоединились к готовому философскому камню и обеспечили несколько дополнительных недель утопии — молодости и притягательности. Желание прямо сейчас испытать, испробовать, вкусить новый сосуд разом овладело ею, и Данте, едва не спотыкаясь, сорвалась к тому месту, куда, если память не изменяет, Зависть в качестве одолжения увел пылкого и пленительно сильного сынка ее бывшего воз… Но стройная, с сжатыми кулаками, тень преградила ей путь — словно выудила мысленное намерение из головы женщины и угрожающе сгустилась прямо здесь… дабы пресечь его? Энви небрежно махнул рукой, едва не свернув ее канделябр. Этого оказалось достаточно, чтобы Данте рассеянно отшатнулась. Едва ли не кожей она ощутила, как один только взгляд давно знакомых глаз содрал с нее дурманящий азарт. — Ты опоздала, — его не тянуло ни мешкать, ни оправдываться, ни хвалиться, ни злорадствовать. Даже перед той, от кого зависело, будет ли он в состоянии завтра держаться на ногах или беспомощно заползает по земле с озлобленным шипящим требованием бросить ему еще красных камней. — Опоздала. И никогда не сможешь «насладиться любовью сына Гогенхейма», — разящим ледяным тоном вдавил он, отвернулся и ринулся восвояси, поднимая вслед за собой столпы известняковой пыли. — Убирайся. В горле запершило, и она взялась за — ох, такую шелково-мягкую, тонкую, прекрасную — шею. Порой Данте вправду не могла понять, кто из них кем управляет. Она неустанно, всегда, все четыре века, внушала себе, насколько он жалок по природе своей, насколько мелочны и нелепы его цели, насколько сильно снедает его малейший каприз, насколько он, в сущности, неспособен ограничить ни одного ее жеста… Но она, будучи ни в силах вызволить из памяти тяжелого осадка его слов, так и не смогла объяснить себе, почему не осмелилась не послушаться его той ночью.

***

Он поспешно взобрался на мягкую измятую постель. Нюх уловил то особое сочетание жизни и смерти, с которым можно было столкнуться только в единственном случае — когда в организм человека попадала смертельная для него, но живительная для гомункула эссенция растворенных в плазме алхимических рубинов. Это был любимый запах Зависти. И его любимый человек не мог пахнуть по-иному. Он плюхнулся на бок, вальяжно поддев голову рукой. Теперь было предостаточно времени, чтобы как следует налюбоваться каждой почерневшей венкой, что набухала на слизисто-скользких посеревших висках; каждым золотистым волоском, уныло свисающим с пышной, замызганной густыми кровавыми пятнами подушки; каждым тончайшим капилляром в голубоватых белках стекленеющих глаз. Эдвард был замечателен. Навеки уснувший, здесь, среди слепящих лоска и великолепия, он один представал самым главным, бесценным сокровищем. Энви очарованно потянулся к алхимику. Взобрался на расслабленные бедра и навис над ним. Гипнотическая красота доступности. И больше — никакого мучительного томления, ведь все необходимое уже сказано и доказано. Больше никаких долгих разлук, которые ломкой разгрызали череп. Больше никаких сомнений, на этот раз — окончательно. Эдвард доверился ему полностью. Только этим можно было одолеть то, что люди называли завистью. Только так можно было одолеть его. Поверженная улыбка того, кто мечтал оказаться поверженным. Сознание снова сжалось от пьянящего влечения, совсем как тогда, перед бессознательным, но еще невыносимо живым алхимиком. В окаменелое сердце впилась невменяемая страсть — и по бесцветной коже посыпались поцелуи; и обдало неожиданным, пробирающим холодом, наполнившим юношу изнутри. Приходилось придерживать безвольно свисающие ноги в нужном положении, но Энви не тяготился: те будто бы стали легче — даже искусственная, — и изящнее, и нежнее. И весь он, этот странный, самоуверенный, требовательный, непостоянный, корыстный Эдвард Элрик теперь был — был. Просто. Невероятно. Невозможно. Умопомрачителен. На его мертвенно черных губах и розовых зубах слабо мерцали гранатовые отблески-разводы, постепенно разъедающие мягкие ткани, как кислота. Энви знал этот путь наизусть: сначала вся человеческая кровь взбурлит кипятком и выведет из строя мозг и сердце, прыснув электроразрядами всеми существующими гормонами за раз, потом затопит и обожжет легкие тяжелыми свинцовыми парами, затем — проест дырами пищеварительный тракт. Буквально осязая протекание каждой из фаз в Стальном прямо сейчас, Энви мог только с благоговением ласкать его, где только можно — а можно было теперь везде — и исступленно терзать самого себя, нарочно оттягивая секунду, когда из мыслей исчезнет все и останется только он сам — пылающий, умирающий от тягучей неги, которая, казалось, была навсегда недоступной для него… Он с самого начала знал, что так оно и будет. Он видел: Эдвард тоже знал. Все было предрешено в ту секунду, когда они оба оказались к этому готовы. Все сожаления, вся боль канули в Лету еще тогда, в один миг. Они сами и были этим мигом. Он с самого начала знал, что так оно и будет. Месяцами Зависть бесчисленное множество раз представлял себе нынешнюю ночь, которой больше не суждено превратиться в день. Но никакое воображение, никакой опыт, никакие четыреста лет извращенного существования не помогли ему создать в мыслях то, что настигло его сейчас… Энви отдаленно помнил: он определенно всегда опасался моментов, когда реальность отказывалась соответствовать его представлениям и ожиданиям. Но теперь, крепче обычного обнимая избравшего его Эдварда, гомункул прочесывал языком его холодное небо и зубы и с детским, ликующим легкомыслием задавался только одним вопросом: а неужто зря опасался?