Снег

Красота должна умереть. Он должен умереть. И он это знает. Не для того чтобы сохранить свою красоту. Не для того чтобы я избавился от её нежных вериг. Или чтобы никто больше не мог разделить моего восхищения. Нет. Смерть — часть красоты. Она завершит его; дополнит до целого. Целостность невозможно удержать, занимаясь обыденными делами вроде покупки газет, посещения обедов, работы и прочего. Это суета. После смерти же не останется ничего ненужного. Только красота. Идеальная и вечная. Ты станешь божеством. Так я сказал ему за ужином. Он внимательно выслушал меня, а после задумчивого молчания громко рассмеялся. Раскрытая ладонь заколотила по колену. Другая рука уткнулась в бок, обозначив складки на синей ткани пиджака. Всего его смех сгибал пополам, словно он уже не смеялся, а сдерживал боль. Я же оставался серьёзен, и это вызвало новый приступ искреннего смеха, когда он посмотрел на меня. Зачем я вообще заговорил об этом? Я чувствовал себя школьником, который, зазевавшись на уроке, невпопад ответил на вопрос учителя и осмеянный одноклассниками никак не мог понять, в чём ошибся. Он отсмеялся, выпрямился, но не удержался и изобразил бровями шутливую серьёзность. — Но я не хочу умирать, — таков был его ответ. Он отвечал, глядя мне в глаза, чтобы я почувствовал, что он с вниманием отнёсся к моему заявлению. Его старания, однако, не избавили меня от смущения. — Хорошо, давай больше не будем об этом говорить. Сам не знаю, что мне сбрело в голову. Я хотел отпустить эту тему как можно скорее. Она, вдруг выплывшая наружу среди разговора, портила беззаботное настроение вечера. Самое время было похвалить его новую работу и увести его мысли от моих странных желаний, но он, отпив вина из чашечки, которую крутил на ладони, снова заговорил. — Допустим, я с тобой согласен — что дальше? Этот вопрос для меня был ещё труднее. Правильного ответа я не знал. А тот, что я приготовил для себя, теперь не смел ему раскрыть — мои мысли оказались несправедливы по отношению к его желаниям. — Не знаю. — Кажется, философия тебе не к лицу, — заметил он, но его высказывание меня не обидело. Я давно чувствовал, что забрёл в своих размышлениях в густой лес противоречий. Вместо слов, поверх мути мыслей мне чётко рисовалась одна единственная картина — чудесное видение, лежащих на полу тел. И видел я их сверху — будто зависнув у потолка, а не глазами одного из них, как мне полагалось смотреть в тот момент. — Выпьем? — предложил он. — Пожалуй. — За красоту? Настал мой черёд улыбаться. Так я пригубил вино, чувствуя во рту вкус его незлой шутки. После он замолчал. И я заметил, что, несмотря на приподнятое настроение, он был глубоко печален. Редко когда — в обыкновенной жизни — его взгляд был таким отрешённым, каким бывает у молящегося человека. В радужке направленных к полу глаз отразился стол с угощениями и моя рука, лежавшая между тарелок. Я пошевелил пальцами, как бы легонько помахал кому-то, и убедился в своей правоте: что-то тускло-жёлтое двигалось согласно с моей рукой. Это его разбудило. — Прости, я задумался, — постепенно к нему вернулась его мягкая улыбка в уголках век, и на приоткрытых губах обозначилось удивление. — Что ты делал? — ласково спросил он про мои жесты, но я прекрасно понимая, о чём его вопрос, мотнул головой и заговорил о работе, о новых выпусках журнала. — Значит, ты там хочешь сохранить красоту? — в его голосе звучал живой интерес. — Вряд ли. — Почему? — Думаю, это невозможно. — Но фото могут? — уточнил он. — Отчасти... Не знаю, — опять сдался я. Какое-то невидимое препятствие мешало мне выразить свои чувства и мысли. Может быть, мы слишком долго не виделись, чтобы быть сейчас откровенными друг с другом. Это предположение болью отозвалось в груди. — Они создадут нечто другое. — Другое? — тихо повторил он за мной. — Да. Это только внешне будет походить на оригинал. Отдалённо. Ведь они не могут охватить всё, только часть, фрагмент. Было похоже, что мои слова его расстроили, и я добавил: — Но то, что получится, тоже может стать очень красивым и даже, возможно, более завершённым. — Я уже мало понимал, о чём говорю. — Вот как... — Он глубоко вздохнул и словно подбодрил себя этим вздохом. — Здесь жарко. Может, пойдём? Мы вышли на улицу. Оказалось, неожиданно давно наступил вечер. Небо заволокли густые тучи, пошёл снег. — Снег. — Красиво. Сонные огни вывесок и фонарей тянули к нам через его пелену свои лучи. Мы немного постояли на крыльце, глядя на снежинки, крупными перьями летевшие к земле. Вся она вскоре побелела, а мы так и не решались наступить в эту мягкую воду. Каждый раз с первым снегом я вспоминал нашу встречу. Рука об руку, как пара стариков мы молча шли по заснеженным улицам. Молча выбирали, куда свернуть, и в итоге оказались у старого моста, который по неясной для меня причине был его излюбленным местом в городе. Под фонарём, где тёплый свет очерчивал на снегу ровный круг, мы остановились. Я вопросительно посмотрел на него, но промолчал. Ему как будто было жарко. Вздох вырвался из его рта, за ним сигаретный дым. Крупный снег сыпался ему на шляпу, и из её тени в продолжение замёрзающей по краям реки, где чёрные волны сливались с темнотой ночи, смотрели его глаза. Мы чего-то ждали. Падал и падал снег. Я думал о том, как это красиво, когда крыши, деревья и улицы покрываются белым мягким снегом. И думал, как приятно смотреть на это, находясь дома. Гораздо приятнее, чем когда мёрзнут ноги и уши. Возможно, кто-нибудь, проснувшись среди ночи, выглянет в окно и увидит нас. Две неподвижные фигуры на мосту. И этот кто-то долго будет вглядываться сквозь снежный ветер в их скрытые полями шляп лица, чтобы с облегчением обнаружить, что у этих мужчин нет никаких дурных мыслей, они просто остановились на мосту покурить и поглядеть, как на чёрной речной воде бесконечно тают невесомые снежинки. Снег тоже в конце концов растает, и... — Я умираю, — вдруг сказал он, и клянусь, в тот момент его губы мечтательно улыбались. Вся печаль, какую он прятал в глубине себя, выразилась в этом несоответствии между его нежной улыбкой и словами. «Я умираю», — безотчётно повторил мой внутренний голос. — Но это ничего, правда? Так надо... — спокойно добавил он, ни к кому в сущности не обращаясь, если только к реке, и глубже зарылся в воротник пальто. Отгородившись воротником, он будто делал вид, что меня рядом нет, — давал возможность уйти сейчас или даже притвориться, что ничего не случилось. Тогда бы мы могли забыть обо всём и дальше гулять по ночному городу. Но я всё слышал, хотя пока не понимал. Едва ли пару часов назад страстное желание предложить ему кое-что сжигало меня изнутри, а теперь я испугался своих слов, сказанных и утаённых. Мгновенно и без остатка моя решимость, устремлённая в будущее, растратилась на то, чтобы пережить его признание. Не в силах скрыть нервную дрожь я просунул руку под его локоть. Между ним и телом скопилось немного тепла. Ладонью я ощущал его живое тепло и дыхание, толкавшее изнутри рёбра, и не верить его словам было слишком просто. Но как не чувствовать страха, который изнутри охладил мои внутренности так же, как снег, насквозь промочивший таби, морозил мне ноги? От холода у меня кружилась голова, и грозней звучал снизу шум реки. Пока он курил, опёршись животом о перила моста, я смотрел вниз. И не лёд и чёрную воду видел перед глазами, а то, о чём побоялся рассказать за обедом. Картина, приносившая мне столько удовольствия своей утончённой красотой, теперь поразила своим неприглядным реализмом. И я пообещал себе забыть об этом своём желании, если не получится принять её такой, какой она стала после его слов. Теперь я знал, ему нужно другое. Не завершить свою или мою красоту, а пронести её до конца, несмотря ни на что, решительно и гордо. И я чуть не заплакал. Так он был прекрасен в тот вечер. Потом он рассказал мне всё. Почему его не было два месяца. Клиника, обследования. Зачем он ездил в санаторий. Не из-за переутомления. Как тяжело было сниматься в последние месяцы. Очень. Он надеется на два фильма. Третий под вопросом. Нет, вряд ли. Я формулировал свои вопросы сухо, чтобы не пропустить в них ни жалость к нему, ни сожаление. Чувства только бы всё осложнили. Получилось нечто вроде краткого интервью. — Кто-нибудь знает? Жена? — Нет. Ты первый, прости... — Врачи уверены? — Да. — Что ты собираешься делать? — Останусь дома. Нам это помогло. Мне позволило сохранить самообладание, а его спасло от отчаяния, и он мог дальше сохранять вид беззаботности. Но это давалось ему нелегко. Беззаботность смешивалась с чувством вины по отношению ко мне, и потому к концу фразы он как будто бы извинялся. «Не волнуйся из-за меня». — «Да ладно». — «Впрочем...» — то и дело звучало из его уст. Должно быть, он давно готовился к подобному разговору — не важно с кем — и отрепетировал все свои реплики и эти ровные «да ладно», из-за которых слёзы набегали на глаза и которые не должны были так обречённо звучать. То, что он не мог никому, сказать все эти два месяца мучило его так же, как болезнь! И он облегчённо вздохнул и улыбнулся мне, когда разговор, который мы не смели ни укоротить, ни прервать, подошёл к концу. Под утро я посадил его в такси. — Ты не едешь? — спросил он, утверждая. Он понимал, чего мне стоило это моё уверенное спокойствие. — Позвоню вечером, — пообещал я и захлопнул дверцу. Через запотевшее стекло я видел блеск золотой оправы его очков и расправленный по плечам ворот пальто, и когда машина повернула на перекрёстке за мостом и медленно поехала вдоль реки, мешая колёсами снег, мне казалось, что я ещё различаю в окне его склонённый на грудь профиль. Потом такси снова повернуло, и его заслонило здание музея. Я спокойно позволил ему уехать одному, потому что знал, он не поступит по-моему до последнего. Ведь он хочет жить. Позже я приду, если он позовёт и скажу, что хотел сказать сегодня, и возможно, он будет благодарен за моё предложение. Небо за серыми тучами до сих пор не светлело. Мне было холодно, и страшно было думать о будущем. Я обернулся. На заснеженном асфальте отпечатались наши следы. Тёмные в глубине, они покрывались тонким слоем свежего снега.