Послевкусие лета

Элио почти не пишет в свой дневник. Сразу после он не ощущает ничего, кроме опустошения. Это ещё не боль, только её предчувствие, но оно давит на грудь так сильно, что несколько дней он просто лежит, не в силах заняться хоть чем-то. Потом приходят слова. В них облекается боль, когда он смотрит вокруг, на всё, чего касался Оливер, касался он сам – кажется, в прошлой жизни, когда был так счастлив, безоблачно, бесконечно, - но эти слова не рассказывают и о половине всей грусти, о всех тех кровоточащих язвах, которыми изъедено его сердце, и записывать их на страницы тетради нет никакого смысла. Книги не утешают. Раньше Элио искал между строчек слова о себе, примерял на себя цитаты, как примерял бы рубашки: эта красивая, но немного не то, в этой нет никакого смысла, а вот эта словно сделана для меня, про меня, обо мне... Теперь чужие рубашки ему не нужны. В его шкафу, сложенный в пластиковый пакет, лежит "Парус": выгоревшая на солнце синь, запах, притаившийся в складках... всё это красноречивее любой цитаты. Элио больше не верит словам. Он верит воспоминаниям. Он запирает глубоко в своей памяти разогретый атлас плеч, скользящий под ладонями, золотой блеск звезды на загорелой груди, прикосновения губ - к своим щекам, животу и лопаткам, к дрожащим бёдрам и выше, где кожа тонкая-тонкая; бархатный шёпот и тихий смех в тёмной тишине, утренние купания, объятия в воде, невесомое ощущение счастья. Всё это - правда о нём самом, то, что он хочет сохранить навсегда, часть себя, часть его, всё то самое честное, что говорится улыбками и колотящимся сердцем... Он запирает это и окунается в воспоминания с головой только тогда, когда совсем не остаётся сил сопротивляться слезам. Последние дни лета он помнит смутно, как какой-то затянувшийся, тёмный кошмар, пришедший душной грозовой ночью. Они проносятся слишком бессмысленно, чтобы оставить о себе память. Велосипед и речка. Книги. Гитара и фортепиано. Теннис и волейбол. Бесчисленные шумные гости, солнечные зайчики на стенах его-их комнаты... Марция, но на Марцию смотреть ему почему-то не хочется. И она, кажется, это понимает, не пытается выяснять отношения. Элио ей за это почти благодарен. С приходом осени становится чуточку легче. Учёба почти не оставляет времени, чтобы скучать по прошлому, а те вечерние минуты, когда грустные мысли всё же приходят, совсем не долгие: Элио от усталости слишком быстро проваливается в сон. А потом наступает зима. И холод, забирающийся в ботинки, под свитер, к сердцу, и Рождество, и телефонный звонок, после которого снежный белый день разлетается на ослепительно острые осколки. Дальше - несколько месяцев пустоты. Элио находит себя где-то на стыке зимы и весны, когда не остаётся снега и почти не остаётся души. Медленно просыпается, словно отходит от многолетней комы, смотрит вокруг и видит - мир. Суетливый, вздорный, горластый, живой и яркий, полный ароматов мокрой земли, предвкушения лета и новых листьев, новых птичьих песен и тёплых дождей. Боль, которую причиняет каждый удар сердца, никуда не делась. Никуда не делось прошлое лето и всё, что случилось между ним и человеком, приехавшим в их дом на бесконечно короткие шесть недель. Элио не хочет избавляться от этого. Он хочет исцелиться от сожалений и просто жить дальше. В начале лета, когда череда изнуряющих экзаменов наконец остаётся позади, а впереди маячит, как горный хребет, весь в облаках, поступление в колледж и переезд, Элио ловит себя на том, что раз за разом, задумавшись, исписывает лист - газетный ли, нотный ли, книжные ли поля, - своим именем. Смотрит на ровные столбики и понимает, что на самом деле эти четыре буквы принадлежат не ему. И это осознание вызывает у него вместе с приступом тянущей боли улыбку. Мечтательную и тёплую. Он хочет провести своё последнее свободное лето в Штатах, но мать и отец уговаривают его остаться. Может быть, они знали больше, чем говорили, может быть, чувствовали, а может, над всем властен случай - Элио никогда потом об этом не задумывается, - но в июле, когда новый летний жилец, девушка, уже занимает книжные полки и шкаф в его старой комнате, а "послеобеденные каторги" становятся невыносимыми, приезжает Оливер. Элио видит его не сразу. Возвращается из города, заносит новые книги к себе и только потом слышит взрывы хохота и радостные голоса из сада. Спускается, не торопясь, и в дверном проёме замирает, в единый миг превращаясь в одну из тех статуй, слайды которых отец получил прошлым летом. Оливер болтает с отцом и матерью, сияет улыбкой - белая рубашка, солнечные очки, чуть тронутая загаром кожа, всё так же, как и тогда, - но замечает Элио сразу же и не отпускает его взглядом. Элио не слышит разговора. Элио не слышит, что ему говорят, не может двинуться с места, не может, кажется, даже думать; Оливер улыбается ему из-под тени персиковых деревьев, шепчет одними губами: "дыши" и поднимается навстречу. Элио не смотрит ему в глаза. Он ловит взглядом его левую руку. Оливер, словно читая его мысли, шутливо машет ею, будто приветствуя... Элио падает в его объятие, прячет лицо у ключиц и выдыхает судорожно и рвано, вцепляется в его рубашку изо всех сил. На безымянном пальце у Оливера нет кольца.