Comedie, tragedie

      Шианни прижимается щекой к острому плечу. Неудобно. Холодно. Ай, ненавистные холода!       Весна под ударом этой беспогодицы отступила. И зябко — до жути; нечем отапливать дом, ведь дровами не запаслись, ожидая тепла; Шианни, мурлыча что-то себе под нос, придвигается ближе, хотя ближе — некуда. Тепло тела греет почти так же, как огонь.       Лучше не шевелиться, не тратить зазря крупицы тепла. За окном — вечные сумерки и гроза, и когда сестра наклоняется в сторону заглянуть в этот бесконечный черный квадрат, затянутый от холода мутным бычьим пузырем, Шианни зарывается рукой в ее волосы и довольно сильно дергает: мол, не двигайся, не бросайся теплом.       — Дай мне, — мурлычет Шианни, — своего тепла. Я тебя защитила от торговца, поймавшего вас с девками на воровстве. Или тебе больно понравилась его плетка?       Руки ее скользят по спине Табрис, ощущая теплоту — благословенную, долгожданную, — под тонкой надорванной тканью никак не греющих одежд. Табрис как-то беспокойно поводит плечами. Без улыбки: потому что она никогда не улыбается. Маленькая, худощавая, с нервно дрожащими длинными ушами, она совсем не та, о чье тело можно так греться.       Но Шианни выбирает ее. С кем еще можно так близко, так ласково, как не с сестрой? Шианни ни в кого не влюблена, и целовать мужчину ради тепла — дурное дело; что до двух женщин, между ними ведь никакой любви быть не может. Не бывает так — абсурд. Не загорается огонь.       Но разливается тепло.       — …а таких, как ты, рыжих, в давние времена на кострах сжигали…       — …и тогда сразу становилось теплее, — завершает Шианни обрывок фразы, даже не услышав начала и конца. Фразы медленны и ленивы. Она наматывает на руку уголок сестриной шали и тянется, чтобы прильнуть губами чуть ниже ключицы Табрис — там, где мягкая кожа, только что обнаженная из-под шали, чуть горячее. Младшая сестра жмурится:       — Не делай так.       Она говорит немного. Шианни и вовсе молчит почти постоянно. Как бы тут дожить до утра — что до слов.       — Что нужно, чтобы умереть от холода?..       — Думать о плохом, — смеется Табрис. Смеяться без улыбки — это тоже, наверное, особое умение. Шианни, наоборот, улыбается и чувствует, что бессильные, заледеневшие руки повисают как плети:       — Милая.       Одна рука запуталась в волосах, в полураспущенных косах. Вот уж хороший обогрев! В такие моменты Шианни начинает жалеть, что отрезала волосы; когда она так и льнет, целуя в губы (чтобы задержать встречу взглядов, таких лукавых, что становится весело и хорошо) и кончиками холодных пальцев прикасаясь к шее (там еще есть эти крупицы тепла!), ее волосы щекочут кожу Табрис, от безморозного озноба еще более чувствительную, и сестра невольно и шутливо отшатывается. Взметывается ворох волос, еще пышнее рассыпаются развязанные косы. Шианни тянется за Табрис, обеими руками хватает ее запястья, ощущая необъяснимое дрожание. И вдруг хочется всхлипнуть:       — Сестренка, давай — за стены!.. Давай в грозу и в холод. Да, в город.       — Хочешь утащить оставшихся без присмотра теплых тканей у торговцев, старшая? — Табрис прижимается к ней плечом и, чуть запрокинув голову, глядя снизу вверх вечно изумленными глазами; она миловидна и некрасива, черты лица будто-намеренно-правильны, но взгляду на ней зацепиться не за что, кроме огромнейших темных глаз с таким тяжелым и пристальным взглядом, что смотреть в них становится неприятно. Да еще эти косы. Толстые, как канаты. Такими только и душить.       — Хочу отсюда подальше, младшая, мне тоскливо и неуютно, — отвечает Шианни, не то пропев, не то протянув. Она чуть более загорелая, веснушчатая, с выцветшими ресницами, не такая изящная, но это отсутствие грации, той, которую Табрис унаследовала от матери, делает ее более живой и, пожалуй, более симпатичной, более… простой и своей; она — ощущение и прикосновение, действие и пламя свечи, Табрис — неровное дрожащее предчувствие, бесцельное раздумие и смявшийся в руке шелк. Шианни помнит ощущение шелка. Не помнит, где подобрала, на какой свалке, эту шелковую с кружевами шаль, как ее отмывала от грязи и кому перепродавала, но помнит кончиками пальцев, какая она на ощупь. Холодная…       — …как этот твой взгляд. Не могу больше на тебя смотреть!       — Не смотри на меня, — упрямо отзывается Табрис. — Закрой глаза.       И Шианни послушно закрывает, не отвлекаясь от перебирания густых и теплых волос сестры; на щеке остается ощущение поцелуя. Тормошит ее за плечо:       — Ну пойдем, сестренка. Холоднее нам уже не будет.       Шианни поднимается — на самом-то деле нехотя — и, не желая выпутывая рук из восхитительных этих волос, вместе с тем подхватывает сестру на руки. Чувство — будто ловишь стрекозу.       — Ай, не путай волосы, — бормочет Табрис, не делая, впрочем, попыток вырваться, — сама будешь косы мне плести.       — Не буду!       — Отрежу!       — Ах, подлая… Тебе замуж скоро пора, о свадьбе уже сговорились! Как мы тебя покажем жениху без кос?..       Табрис в ответ что-то бурчит невнятное и хмурится: вид обиженной мученицы, не желающей расставаться с детством — вот забавно! — раньше старшей сестры, делает ее еще более похожей на стрекозу на кончике булавки. Шианни порой над ней подтрунивает этой ее свадьбой. Ей совсем не страшно, что порядочной эльфийке положено проводить намного больше времени с мужем, чем с теми, с кем она росла; это все так условлено, но самом-то деле никуда от нее Табрис не убежит, ведь все они — дети эльфинажа.       Шианни когда-то была за пределами Денерима. Табрис — ни единого раза, не считая, впрочем, тех прогулок по городской стене летней сонной ночью, убегая от каждого шороха, который мог бы быть шагом стражника.       А ведь скоро лето. Еще целое лето полной, абсолютной свободы. Последнее лето детства Табрис и совсем не последнее — для Шианни. И еще не раз захочется в ночь бродить по стене, напрасно вглядываясь в тьму на горизонте.       Ведь в пределах стен разлучить может только смерть.       А что там, за стенами?..