Всё будет просто

— Ну что ж, тогда за то, чтобы всё было просто, — выговаривает Айви, захватывая тонкими пальцами грубый стакан, и кольцо с фианитом скатывается с её мизинца прямо на кончик. Она вдыхает дорогой виски, качающийся переливами, крепче сжимает стакан в ладони и не спеша подносит его к своему идеальному рту. Капля за каплей, мелкое движение за движением, как стежками выкладывает, вышивает по краю стакана. Генри смотрит, как Айви пьёт. Она выстилает краешек стекла слегка пухлыми, тёмными от помады губами, прижимая его крепче, пока сверкающие капли алкоголя не перетекут по блестящему склону, пока они, искрясь в свете ламп, не оживут, не скатятся к её рту, чтобы она могла сглотнуть. Генри — писатель, не алкоголик. Он не умеет толком пить, и каким-то седьмым, восьмым, девятым, да чёрт знает каким чувством он подозревает, чует, что Айви знает об этом его недостатке. Пускай, думает он. Она ему совсем чужая. Если разговор на скамейке среди шумного центра города считается за знакомство, то да, их обоих можно назвать как минимум знакомыми друг другу людьми. Но если нет, тогда они действительно совершенно далекие друг от друга и чужие… Генри замирает, когда Айви опрокидывает наконец стакан, переворачивая его стороной резного стеклянного дна ему навстречу. Её подбородок вздрагивает лишь на сотую долю секунды, и тонкая волна сократившихся мускулов пробегает по бледному горлу, когда она проглатывает остатки виски из стакана. У Генри вдруг сжимается сердце. Нет, никогда и не за что, ни перед кем он не посмел бы назвать эту одинокую хрупкую девочку чужой. — Так это в самом деле так? — вдруг нежданно для себя самого спрашивает он, когда Айви снова наливает ему и себе, на этот раз больше, до самого края. Виски льётся чёрно-золотистой струёй, медленно заполняя, заключая себя в стеклянные тиски стаканов, и Генри даже не успевает сделать предупреждающий жест рукой, прежде чем из них начинает выплескиваться, и несколько капель падает на столик. — Твоя мать действительно не разрешает тебе ни с кем видеться? — добавляет он, тайком от собеседницы вытирая капли рукавом рубашки. — Ну, знаешь, заводить друзей или что-то в этом роде? Айви морщит точёный носик, торопливо роясь в крошечной сумочке, пока наконец не вытаскивает пачку одноразовых бумажных салфеток, а Генри проклинает себя, что не спросил её об этом раньше, не испачкав бы в таком случае рубашку. Айви вытирает уголки губ и под глазами, должно быть, смахивая размазавшуюся тушь, и голос её дрожит, когда она наконец отвечает на вопрос: — У меня никого нет, — бросает она, снова, как тогда, на скамейке, тихо и раздельно, выговаривая каждую букву. Её ответ встречает тишина: Генри растерянно молчит, не зная, ни в каком из смыслов воспринимать эти слова, ни как отвечать на подобные откровения, когда перед тобой красивая и успешная женщина говорит такие вещи дважды за один и тот же вечер. — Совсем никого, — уточняет Айви, комкая в ладони грязную от туши салфетку, как будто не зная, куда девать руки и что делать с ними прямо сейчас. Генри медленно отпивает из стакана, подавая пример собеседнице, и Айви хватается за свой, заглатывая виски торопливыми движениями, стремясь хоть как-то успокоиться, но слеза, проклятая предательская слеза, уже катится, катится по её побледневшей под слоем пудры щеки. — Была когда-то одна, — внезапно сообщает она, слизывая с губ каплю оставшегося на них алкоголя, — давно, — она запинается, делая неудобную паузу, но Генри весь во внимании, весь подаётся вперёд, желая выслушать, узнать остаток истории, и Айви, вздохнув, продолжает: — Не помню, как звали… Лилли, Тилли… давно. — Что с ней стало? — задаёт вопрос Генри, и в его голосе столько участия, сколько неподдельной доброты и искренности, что Айви, не переводя дыхания, говорит снова, на этот раз громче и увереннее: — Мисс Виктории Белфри не понравилось. Ей никогда не нравится. Ничего не нравится, — почти давясь слезами, произносит Айви. — Ничего, что связано со мной. Тусклый взгляд её опускается, и улыбка, чуть было осветившая светлеющее в полумраке бара лицо, исчезает с блестящих губ. Айви плачет, и Генри, не зная, как поступить, чем её утешить, неловко тянет руку к ней и осторожно, бережно, но одним твёрдым движением кладёт ладонь ей на плечо. Под кожаной курткой оно совсем маленькое, округло-тонкое, и прикасаться к нему здесь и сейчас так непривычно, так странно и так… спокойно. Как будто это то, чего он, Генри, искал долгое время, всю свою монотонную и скучную жизнь. Всё так же аккуратно, он придвигается ближе, ещё ближе, совсем близко, пока наконец не оказывается рядом настолько тесно, что позволяет себе — вдруг, совсем-совсем вдруг — приобнять Айви за плечи. Она склоняется головой к нему, кладя подбородок на плечо, и тихо прижимается ближе: сначала несмело, а потом всё крепче и крепче. — Знаешь, — шепчет она на ухо Генри, и шёпот её уже не такой прерывистый от плача, — меня в этом году даже не пригласили на бал-маскарад. Совсем никто не пригласил. Он хэллоуинский, ежегодный, понимаешь? Никто. И в этом её «никто» столько боли, столько невысказанной до этого печали, что Генри, придерживая свободной рукой стакан, допивает на ходу свой виски, и разрывает мгновенно объятия. Айви смотрит на него с непониманием во взгляде, а он, вскакивая со стула, вытягивается в струнку и, нагнувшись к собеседнице, протягивает ей руку снова. — Давай, — негромко говорит Генри, когда Айви поднимает на него ещё влажные от невысохших слёз глаза. — К чёрту их всех. Это будет у нас, понимаешь? Только для нас, больше ни для кого. Только наш хэллоуинский бал. И неожиданно Айви, просветлев, кладёт свою маленькую ладонь в его. Она согласна, догадывается Генри, она действительно на это согласна, и он подмигивает стоящей за стойкой Рони, чтобы та переключила музыку. Рони кивает, и белые завитки её парика уютным облаком окутывают её лицо, кажущееся сейчас совсем юным. Звучат первые аккорды, и Айви ступает следом за Генри в сторону от столика, на свободное пространство, вмиг становясь не столь зажатой и стиснутой в комок, вмиг как будто расправляя крылья, и когда они наконец сходятся под волны проклёвывающихся в мелодии ноток вальса, подходя совсем близко друг к другу, становится всё так легко и понятно. Они танцуют. Неровно, в такт вьющейся серпантином музыке, то ускоряясь, то замедляясь, и движения их не похожи ни на что, когда под звон оркестровых колокольчиков в динамиках проигрывателя Генри подхватывает Айви за талию, поддерживая её с такой осторожностью и нежностью, словно она вылеплена из фарфора, соткана из тончайших лепестков и тканей, как будто она — произведение искусства, дотронуться до которого не осмеливается никто из смертных. Генри танцует неуверенно, но прорывающийся ему в душу отчаянный, увлекающий за собой вальс вливается после секундной паузы в мотив мелодии, кружит голову и сводит с ума, прямо здесь, в этом скромном тесном баре. В этом баре между столиками, где они как будто летят, держась друг за друга, как на краю пропасти, где они сливаются вместе под звенящие в потоке оркестра звуки трубы и где он всё ещё держит её за талию. В этом мире, сказочном мире из снов, из книг его самого, из глупых песен и стихов, которым не верит она, но всё равно из мира, где они всё ещё рядом, где они танцуют вместе. Просто танцуют, без клятв, без обязательств, без споров и противоречий, они танцуют самозабвенно и легко, и это их бал, их танец, их праздник, и плевать, что нет ни жутких костюмов, ни грима, а есть только вальс, один только вальс, на который засидевшиеся допоздна завсегдатаи бара оглядываются изумлённо, и до них никому нет дела. Ведь этот танец только для них, только для них двоих, для Генри Миллса и Айви Белфри, сошедшихся внезапно этим осенним вечером в тесном зале под вывеской «У Рони». И в неоновых огнях этого бара глаза Айви горят так жарко, будто раскалённый до предела, уже начинающий плавиться золотистый хрусталь, и Генри, сам того не замечая, тонет в этом хрустале, тонет в этих глазах, тонет в Айви, без остатка и возврата. И когда под оглушительный финальный аккорд целого оркестра их лица оказываются теснее, чем когда-либо рядом, Генри наконец делает это. Он делает это робко, зная, что может за этим последовать, зная, что может оборвать этим всю сказку, и всё равно удержаться не может. Он крадёт поцелуй. Один поцелуй, один-единственный, который едва ли мог себе позволить с кем-то раньше, один поцелуй, который, как говорила сегодня утром Рони, даёт ему шанс почувствовать счастье снова. И он ощущает его, это счастье. Счастье, которого не знал с тех пор, как погибли его жена и дочь, с тех пор, как он мучился в творческом кризисе, с тех пор, как он начал подрабатывать, оставаясь вечерами один в захламленной квартирке наедине с призраками прошлого. И счастье — Генри чувствует, Генри знает — сильнее этого всего. Оно захлёстывает его, позволяя вновь ощутить себя живым, оно охватывает его в полной мере, оно разрешает ему жить — и поцеловать Айви снова. И когда она внезапно отвечает, счастье не уходит от него, нет. Счастья становится вдвое больше. Счастья теперь хватает на двоих, и Генри не замечает, как заканчивается и умолкает мелодия, как Айви, мягко отстранившись, смотрит в ужасе на часы, и как она, допивая свой виски, снова опрокидывает стакан, и капли катятся к её рту. Капля за каплей, слезинка за слезинкой. И когда она незаметно исчезает, Генри смотрит ей вслед и пьянеет от вкуса тёмно-вишнёвой помады, оставшейся у него в уголках пересохших губ. Завтра будет новый день. Завтра снова будет работа, будут неприятности, будут Люси и Джасинда, будет всё совсем другое. Завтра уже не будет таким, как сегодня. Больше не будет так странно и хорошо, как было в момент касания двух исстрадавшихся в тоске по тёплым отношениям душ. Завтра не будет Айви. И завтра всё будет просто.