***
В который раз уже, сжимая пальцами горло чуть ли не до синяков и жадно хватая ртом воздух, Бьякуя старается сглотнуть ненавистный ком в горле и восстановить сбившееся дыхание. Губы снова сжимаются в тонкую полоску, и ссутулившаяся фигура выпрямляется. Сердце никак не желает успокаиваться и замедлять свой ход, по виску соскальзывает капелька пота. Вот точно так, как сейчас от кромки опрокинутой чашки отрывается капля остывшего чая и падает прямо в разлитую лужу, медленно расползающуюся по татами. Бьякуя ещё сильнее поджимает губы. Эта лужа напоминает ему луну, которая с недавних пор, кажется, также стекает с небосвода, слишком медленными и плавными каплями, подползает… Или резко, почти с грохотом, огромной тарелкой накрывает прямо с головой невыносимым ярким диском. И ещё неизвестно, что из этого хуже. Бьякуя уже довольно давно не выходит в сад на ночные прогулки. С тех пор как впервые почувствовал, что диск луны может быть отвратительной вязкой жижей или слишком громким круглым диском; что ветер может быть слишком холодным и колючим; что любимый запах сливы может быть отвратительно мерзким. Почувствовал, что под покровом ночи больше не спрятаться. С тех же недавних пор Бьякуя спал при свете. Но тьма сгущалась в каждом углу комнаты: таилась под низким столиком, под собственными руками, под каждым мягким движением кисти по тонкой бумаге. Кажется, вскоре Бьякую перестанет успокаивать каллиграфия. А тьма всё также беспрерывно и неустанно расползалась тенями, тянулась своими длинными сухими руками, только прикосновения этих рук казались омерзительными, склизкими и холодными. Ледяными. Они были похожи на тот самый ветер снаружи, сметающий резким невнятным порывом в ночной темноте, пробирающий до костей. Сухие колючие пальцы сжимали горло, назойливыми гадкими насекомыми расползались по всему телу, просачивались под кожу, слипались и всё норовили опутать, въесться, вгрызться в самое сердце, в самую душу. Противно зудели и будто жужжали то ли где-то глубоко в голове, то ли везде вокруг, повсюду и отовсюду. Так хотелось резко дёрнуться, встряхнуться и отряхнуться, избавиться, снять, как испачканную одежду, пренебрежительно и быстро. Отбросить, откинуть и отойти, отвернуться. Только от страха просто так не избавиться. Не отряхнуться. Не отбросить. Не отвязаться. Можно только отойти и отвернуться. Можно только попробовать смотреть на свет. И делать вид, что не видишь тени. Можно выбрать меньшее из зол и остаться в освещённой комнате вместо любимого некогда сада, скрытого под покровом ночи. Можно усилием воли заставить себя сделать вздох, отрывистый, сиплый, совсем неглубокий, выпрямиться и стараться унять беснующееся сердце. Всё верно, оно-то всё равно не умолкнет, даже под усилиями тренированной десятилетиями стальной воли. Возможно было бы заткнуть себе уши, чтобы не слышать голоса сердца, только это бессмысленно. Можно было бы закрыть глаза, чтобы не видеть, но тогда тьма окутает сразу невыносимой тяжёлой пеленой, захватит, оглушит, задушит. И уже никакой волей невозможно будет сделать вдох. Бьякуя ложится на футон только к середине ночи, когда смолкает последняя цикада и наступает почти абсолютная тишина. Он не укрывается одеялом, только опускает голову на подушку и слегка прикрывает глаза, совсем немного, чуть-чуть. Только чтобы впасть в тяжёлую полудрёму, только чтобы всё тело расслабилось хотя бы на несколько недолгих минут. Он уже давно не мечтает о часах. Кучики просыпается совсем скоро, проходит едва ли полчаса. Бьёт лёгкий озноб, и Бьякуя списывает это на холод, не обращая внимания. Ведь он специально не укрывается одеялом. Чтобы было, чем оправдаться; чтобы было, на что списать. Он поворачивается на бок и смотрит на плотно сдвинутые сёдзи, за которыми расстилается сад. Бьякуя почти тут же поворачивает голову в противоположную сторону и поджимает губы. Больше ему не полюбоваться на цветущую сакуру и не вдохнуть полной грудью аромат сливы в лунном свете. От этой мысли становится мерзко. И так уже которую ночь подряд. Долгожданным спасением становятся первые лучи солнца. Рассвет обагряет горизонт, и тьма отступает, расползается. Бьякуя на несколько долгих минут прикрывает глаза, вовсе не надеясь на отдых. Кучики раздвигает сёдзи некоторое время спустя и долго смотрит на сад, в комнату тут же подуло свежестью, едва уловимым ароматом сливы и ещё не обсохшей росы. Днём в саду совсем не так, как ночной порой. И Бьякуя каждый раз радуется про себя, что ему удаётся поймать этот миг, когда едва-едва просачивается из-за горизонта свет, а опутавшие сад тени сумрака медленно рассеиваются как дым. И вот уже высохла последняя серебристая роса, от чёрных теней не осталось следа, и весь сад наполнился звуками, красками, наполнился жизнью и светом. Бьякуя плотно задвинул сёдзи. День не приносил Кучики ожидаемого облегчения. Но в светлое время суток было проще, было удобнее. Погрузиться в работу с головой, сердцем и мыслями. И не думать. Не чувствовать. Не замечать и не ощущать. Упорно и настойчиво делать вид, что всё именно так. Что больше ничего нет. Что страха больше нет. Есть только сила и воля. Впервые некоторое время тому назад, Бьякуя обрадовался, что во время тренировок в отряде довольно шумно. Впервые он испытывал раздражение в тишине, слыша лишь навязчиво тикающие часы на стене. В такой абсолютной тишине его мысли блуждали совершенно запутанными закоулками, обходя стороной дела отряда. Кучики успешно раз за разом возвращал их в нужное русло, но это раздражало. И усталость теперь накапливалась гораздо, гораздо быстрее. Только где искать долгожданный покой?***
Ренджи ничего этого не понимал и не чувствовал, конечно. Да и не мог понять, не ощущая на себе. Но он видел. Видел сгорбившуюся тень за плотно задвинутыми створками сёдзи, видел слишком прямую спину капитана, сидящего напротив в кабинете, видел напряжённо сведённые к переносице брови и излишне крепко сжимающие кисть тонкие пальцы. Он видел глаза капитана, здороваясь с ним каждое утро. Глаза не спокойные и видимо равнодушные и не выражающие раздражение из-за его опоздания, если такое случалось. Глаза были уставшие. Взгляд, как всегда, прямой и пристальный, глубокий, но в то же время совсем поверхностный. И под глазами, и на радужке у самых зрачков залегли тёмные тени. Ренджи замечал, что капитан стал всё чаще и чаще засиживаться в офисе отряда допоздна. Создавалось ощущение, будто бы он специально разыскивает себе ещё какое-то дело и даже не одно, только чтобы не идти домой. Только чтобы продлить день. Как будто бы пока он на работе, как будто бы пока занят ведомостями, заявлениями и отчётами, не кончится день, не наступит ночь, и не опустятся на Сейретей сумерки. Так казалось Ренджи, пока он однажды не предложил – не вызвался – проводить капитана до поместья. Его догадки и совершенно сумбурные невнятные мысли оправдались. Капитан вообще покинул офис отряда неохотно. Было уже совсем темно, вместе с опускающимися на город сумерками сгущались и тени. И вокруг, и внутри. Ренджи и раньше не особо навязывался на разговор, а в этот момент и тем более не стал. Только изредка по дороге спрашивал кое-что, относительно дел на следующий день, да осведомился о том, как настроение Рукии – из-за навалившейся бумажной волокиты совсем не было времени с ней встретиться. Да только Абараи гораздо больше волновало состоянии Кучики старшего. И с этим притаившимся в сердце и дёргающим за нервы беспокойством он ничего не мог поделать с того самого момента, как стал подмечать самые малейшие изменения в Бьякуе. Пусть Ренджи и не чувствовал того, что ощущал Кучики, пусть не понимал, но он видел. И знал. И этого знания ему было достаточно. Достаточно, чтобы каждый вечер провожать Бьякую почти до самого поместья. Достаточно, чтобы останавливаться первым на уже ставшим привычным расстоянии, и, смотря в глаза, говорить: — Тайчо, Вам стоит только попросить… приказать… — и тут же поправляя себя. — Я всегда в Вашем распоряжении. Отчеканить почти как доклад о задании, но менее торопливо, и тише, более уверенно, решительно. И почувствовать на плече руку капитана. Он просто пройдёт мимо, коснувшись совсем мимолётно, но ощутимо. А потом тонкие пальцы медленно соскользнут по одежде, как-то даже слишком плавно, будто бы время в эту секунду замедлило свой ход. И Ренджи так захочется схватить, остановить эту руку, сжать, прижать, уберечь. Но он не смеет. И от прикосновения остаётся только призрачное ощущение тепла от руки Кучики. Хотя пальцы у него прохладные. Ренджи почувствовал это в тот самый первый вечер, когда сказал это впервые. И когда впервые понял, что капитан услышал и понял его слова правильно. Ни раздражения во взгляде, ни укора, ни упрёка, ни единого слова. Одно лишь это мимолётное прикосновение руки к плечу, служащее ответом гораздо более весомым и полным, чем любые слова. Только ничего не меняется. И Ренджи вынужден, сжав кулаки и стиснув зубы, хмуриться и наблюдать, как удаляется фигура его капитана. Каждый вечер видеть эту слишком прямую спину, заключённые в оковы кенсейкана волосы и слышать тихие, слишком неспешные шаги. И Ренджи ничего не остаётся как ждать того дня, когда ему или Бьякуе хватит решимости. И створки сёдзи откроются, впустив его в чужое чувство вместе с едва уловимым запахом сливы.