чужое

Цветы раздирают глотку, тонкое марево лепестков в кроваво-алом; отчаянно-глупая и наивная — хочется разодрать глотку, добраться до расцвётшей красоты внутри, рассмотреть под тёплым светом комнаты, затянуться болезненным смехом — ты больная, Артемида, и скоро разорвёшься на части. Дик привычно в тёмном — идеальное изображение смерти, бесполезно просить пощады (она и не пытается); Дик не понимает. У него дотошное счастье в завораживающих зрачках глаз и глянцево-красивое слово на "л" над рёбрами; у неё слово грубое, острое, проволокой по внутренностям — попробуй не сдохнуть. Она храбрая, болезненно и навечно — по устоявшемуся канону лиги — стрелы в тонких пальцах и полная уверенность в завтрашнем дне; цветы внутри, забивают глотку, над рёбрами — вцепиться в чужую руку и просить бы, улыбаться так же красиво, как Затанна, только неверно и неправильно это — спасать себя несчастьем других. Найтвинг — всё реже отзывающийся на звонкое мальчишечье имя — ей родной, семейный; улыбается, треплет по плечу почти по-братски, а у неё спёртое дыхание, отчаянная боязнь пошевелиться, дикое желание чужих эмоций, у неё смерть на кончиках пальцев и внутри. Затанна красивая и счастливая, Затанна крепкими объятьями и привычными перешёптываниями вдали от остальных; она верная, правильная, нужная — чужое сердце всегда дороже своего (её ничего теперь не стоит — на таймере). Ей нужно чужое — неловкие улыбки, яркость взглядов, чувства, что несмотря на скрытность, открыты команде; Артемиде нужно чужое сердце. Мальчик был её; непривычно мягко улыбался, ляпал что-то нечаянно и уверенно, а она была холодной, домашней, другом, готовым подставить плечо, не больше. У него теперь Затанна и круглосуточное счастье, а у неё разваленные отношения с Уолли и подыхающее четырёхкамерное. — Мне больно, Уолли. Вырви ненужное мешающее сердце, вырви, — Уэст осторожно пальцами по заледеневшей коже — привычно, верно, безболезненно; ей хочется обычного счастья, домашнего и тёплого, только какого-то чёрта к Грейсону неразделённость — непонятная, сросшаяся, до смерти к ней привязанная. — Останься, — мёртвым голосом в тишину, в чужое нараспашку сердце; едкая ненависть по коже, потому что Уэст привычно рядом, а она чёртов источник боли, что лучше бы оторвать, — ты всё, что осталось. Ответ беззвучный и простой, неизменный; Артемиде больно — четырёхкамерное в загнанном темпе вот-вот загнётся и перестанет биться навсегда. *** В комнате глухо и тихо, темнота слепит — смерть тоже не даёт смотреть. Внутри — тупая боль и желание перестать; Грейсон — свет, последняя инстанция и шанс на помощь. От безысходности не уйти и не убежать, не закрыть её внутри, спрятав подальше. Этот момент — последний, с битым сердцем и оцарапанной кожей рук, с фиолетовыми отметинами по коленям, потому что боец всегда, от этого не уйти. У неё никого; это не приговор — желание: увидеть последний взмах чужих-нужных рук, чувствуя как лепестки мешают дыханью, попрощаться без лишней трагедии, не показывая безвыходность ситуации, исчезнуть — раствориться в перманентной боли. Артемида молчанием принимает смерть, судьбу, расписанную в зависимости от чужого имени. Освободиться смертью, задохнувшись парадоксальной красотой прекрасной болезни. — Не рассказывай никому, ему никогда не рассказывай. Просто останься здесь, Уолли, — спокойно, всё ещё заботясь о чужом счастье. Дик Грейсон - черта, имя, вобравшее её жизнь и смерть. Артемида улыбается болезненно разбитыми губами, скрипит слова, уже не пытаясь набрать воздух. Грейсон не видит, но ей уже и неважно; Артемида прекрасна в своей храбрости до конца жизни, и его имя всё еще по венам, внутри — на чёртову вечность, не доставшуюся ей.