Золото пшеницы

      Бескрайнее золотое поле заливали лучи летнего солнца. Пшеничные колосья вкрадчиво шелестели под порывами легкого игривого ветерка, а листья одинокого дерева, возвышающегося на небольшом зеленом холмике посреди поля, вторили этому тихому шепоту, отвечая тем же робким шелестом. День был на исходе, и со всеми полевыми работами было покончено. Уставшие за день, сельские жители разбрелись по домам, и поле опустело.       Это время, чтобы вернуться в родной край, они оба выбрали намеренно.       В тайне от семьи Мана и Неа приходили на родные земли, когда тоска по дому становилась невыносимой. Здесь они выросли, а старое, грубоватое на вид дерево было свидетелем их отрочества. Оно помнило все. Помнило, как братья, играя в прятки, затерялись среди высоких колосьев пшеницы. Их собственный росточек не позволял увидеть друг друга, и оба тогда страшно испугались, что больше никогда не найдут друг дружку. Мана в полном отчаянии заплакал, до срыва голоса зовя Неа к себе. Неа сразу нашел старшего брата по тому горькому плачу, от которого у него едва сердце не разорвалось. Душой и телом он рвался к своему Мане, желая обнять и утешить, пообещать больше никогда его не терять и не выпускать его руку. Тогда Неа так и поступил, и с самого утра и до глубокой ночи они оба сидели у вылезших наружу кривых корней одинокого дерева, обнимая друг друга. А после, через несколько дней, насколько помнит старое дерево, Неа свалился с его ветвей и повредил ногу так, что Мане пришлось нести его до самого дома, чтобы Катерина исцелила ногу младшего брата. А еще через несколько лет, когда оба близнеца были юношами, вступившими в тот озорной возраст, когда хочется попробовать все-все на свете, старое одинокое дерево стало свидетелем их первых познаний запретного плода любви.       Нынче взгляд Неа был прикован к этому некрасивому древу, с которым связано огромное множество воспоминаний. Даже издалека Четырнадцатый видел старенькие качели, на которых он давным-давно катался с братом. Его взгляд выражал светлую грусть по ушедшему навсегда детству. Неа вздохнул, и Мана, до этого страшно увлеченный разглядыванием желтопузенькой полевки, взобравшейся по двум стебелькам пшеницы к самому колоску, перевел свой взгляд на брата. Его беспокойство растворилось, как только он увидел, на что смотрит брат. Та же легкая тоска по безвозвратно ушедшему детству объяла и его сердце. Но оба брата знали: то, что прошло — никогда не вернется, но пока они есть друг у друга — они оба будут любить каждый день их жизней, каким бы ураганным и дождливым он ни был.       От этой мысли сердце Маны вдруг пропустило удар и забилось быстрее. Его платиново-медовые глаза, все еще обращенные на Неа, засияли. В один ловкий шаг Мана оказался рядом с братом, коротко коснулся его плеча и тут же отскочил. Неа обратил рассеянный взгляд в сторону счастливого Маны, тепло и ласково улыбнулся, но глаза его все также выражали смятение. Второй брат надулся, сложил руки на груди и, вздернув нос, отвернулся от своего Неа. — Полно, Мана, — неловко усмехнулся Четырнадцатый протягивая руки к брату, а тот в свою очередь отошел на шаг назад. — Ты что-то мне сказал? Прости, я задумался.       Мана развернул голову в сторону брата, все еще распахивающего для него объятья. Желание прижаться к родному и бесконечно любимому обдавало жаром, как от палящего солнца в летний день. Но от этого солнца не хотелось скрыться в тень, а наоборот он был готов сгореть, испепелиться в его лучах.       С великим, практически непосильным трудом, Первый преодолел свой порыв нежности к брату и, покалебавшись, сделал еще маленький шажочек назад. Неа все же уловил это едва заметное движение в свою сторону, и, тихо рассмеявшись, сам стал сокращать расстояние между собой и братом. Мана этого и хотел. Пока Неа неторопливо, словно охотящийся лис, приближался к брату, Мана также неторопливо, словно оценивающий ситуацию зайчонок, отступал назад. — Ты водишь! — весело закричал в итоге Мана и резво рванул прочь, хохоча. Неа последовал за ним, и грации, с которой оба брата неслись по пшеничному полю, позавидовали бы самые изящные кошки.       Мана бежал прочь, но Неа не позволял расстоянию, разделявшему их, стать значительным. Он не мог сразу его догнать — если дело доходило до догонялок, то Мана всегда был быстр и переменчив в направлениях, как ветер. Однако, особой выносливостью старший из братьев не отличался, а потому через несколько минут беготни Неа почувствовал, что Мана выдыхается и его скорость снижается. За игрой они незаметно приблизились к старому одинокому дереву на зеленом холмике.       Там и закончилась забава детского наваждения. Мана, споткнувшись о корявый корень, чуть было не упал, но именно в этот момент Неа поймал его и рывком потянул, чтобы брат не ударился о землю. По инерции обоих прижало к массивному древесному стволу. — Поймал, — подкладывая руку под голову Маны, чтоб тот не ударился о потрескавшуюся грубую кору, произнес Неа. — Поймал, — тихо подтвердил Мана, зажатый между массивным древесным стволом и телом своего брата. Все его существо затрепетало от близости Неа, и Первый Апостол повел плечами, кладя ладони на щеки брата и поглаживая их большими пальцами, с искренней любовью и озорством глядя в гипнотические медовые глаза, точно такие же, как у него самого.       Четырнадцатый совсем не сопротивлялся прикосновениям, а наоборот, словно довольный кот, ластился, к рукам Маны сам. — Мой Мана, — ласково шепнул Неа, целуя ладони и ни на мгновенье не отводя взгляда от золотистых глаз. — Мой Неа, — все попугайничал за братом Первый, словно его гипнотизирующий взгляд заставил позабыть все слова на свете.       Рука Неа мягко легла на поясницу Маны, подтягивая ближе к своему телу, а вторая, придерживающая голову, зарылась в копне шелковистых каштановых волос. Мана рвано выдохнул, и взгляд его опустился на улыбающиеся уста Неа. Пристально наблюдавший за братом Неа не упустил момент, когда старший прервал зрительный контакт, и его улыбка стала еще шире, губы растянулись, оголяя жемчужные зубы. — Помнишь, Мана, когда нам исполнилось десять, — ласковым голосом произнес Неа, — мы с тобой… — Здесь впервые поцеловались, — с волнением в голосе закончил фразу брата Мана. — С девятого раза… — Да, ты постоянно… — Эй, ты тоже не мог голову правильно поставить, и я стукался о твой нос! — шутливо возмутился Мана. — И все же, мы сделали это, — с бархатом голосе отозвался Четырнадцатый и наклонился к брату чуть ближе. — Вот так…       Неа хотел накрыть губы брата в поцелуе, но тут, будто совершенно случайно, клюнулся носом о нос Маны. Оба тихо рассмеялись, прекрасно понимая намеренность этого по-детски неловкого столкновения. Со второго раза Неа сделал все правильно, любовно касаясь чувственно приоткрытых губ своими, но не целуя, а лишь сливаясь с ртом брата. Мана крепче обнял шею Неа и уже сам поддался вперед, безо всякого давления ладони на поясе. На этот жест Четырнадцатый ответил, начиная нежно целовать губы, словно в первый раз пробуя желанный рот. Сердца обоих, размеренно бившиеся несколько минут назад, зашлись в лихорадке, готовые вырваться из груди, дабы стать единым целым, и по мере ускорения сердечного ритма — росла ненасытность поцелуя. Мана податливо открыл рот, и язык Неа вторгся внутрь без раздумий. Они оба сплелись в горячем танце, откровенно лаская друг друга. Неа, дразня, скользнул по небу к ряду зубов, и был готов покинуть рот брата, как тот, протестуя, с глухим стоном возмущения переплел их языки вновь. Мана сходил с ума, в нетерпении мыча сквозь поцелуй и царапая руками спину Неа через ткань его жилета и рубахи. Неа улыбался сквозь поцелуй, соскальзывая рукой с поясницы брата на ягодицу и бесцеремонно сжимая упругую половинку. — А помнишь, как мы с тобой любили друг друга в первый раз? — разрывая поцелуй и судорожно вдыхая воздух поинтересовался Неа. — М? — не сразу понял смысла слов Мана, но через несколько секунд запоздалая информация дошла до сознания, и Первый рассмеялся. — Да, я помню… А еще я помню, как до этого, когда нам было… тринадцать?.. — Не напоминай, — смутился Неа, опуская глаза и голову на грудь Маны. — Я был молод и глуп. — О, мы оба были… настоящими глупцами! — расхохотался Первый, целуя также смеющегося Неа в макушку. — Это же надо было так додуматься!       Когда обоим близнецам было по тринадцать лет, они узнали у сельской девчушки, что старшая сестра рассказывала ей, что когда люди ночами двигаются друг на друге, то им очень хорошо. Так хорошо, что они иногда теряют сознание. Неа и Мана страшно желали познать это неземное удовольствие и, в тайне ото всех, ясной летней ночью, когда уже все спали, убежали в поле, к излюбленному старому дереву. Мана сказал, что ляжет снизу, а Неа ляжет на него сверху и будет двигаться. Младший без вопросов согласился с Маной, дрожа от предвкушения, и, заняв нужную позицию, начал старательно тереться о пижаму старшего брата. Битый час братья катались по земле, двигаясь друг на друге, как и говорила деревенская девочка, но ничего не происходило. В конечном счете, удрученные, они вернулись домой в свои кровати. На утро близнецам пришлось объяснять Катерине, почему пижамы обоих грязные, а после невнятного рассказа о том, что у них лунатизм, братья направились к девочке и возмущенно дернули ее за косы, нарекая врушкой. — И мы оба свято верили, что нам будет «хорошо», если мы будем лежать друг на друге и просто тереться, — выпрямился Неа и обхватил лицо Маны руками. Он нежно взглянул на любимое лицо, и улыбнулся до самых ушей. — Ну, мы были не так уж и далеки от истины, — прикусил нижнюю губу Мана, из-под полузакрытых век глядя на Неа. — Хотя, даже когда мы узнали, как это нужно делать… — Соглашусь, это было ужасно… — Поначалу, но потом… я никогда не испытывал ничего более прекрасного и… — И это было настоящее волшебство, мой любимый Мана.       Их томные, затуманенные взгляды встретились. Неа был готов с жадностью поцеловать брата, увлечь его в пучину страсти и взять прямо у этого дерева, которому уже было тошно от вечных милований братьев. Но тут грянул гром, и только сейчас братья обратили внимание на то, что вечереющее небо затянули маренговые дождевые тучи. Не прошло и нескольких секунд после раската грома, как крупные редкие капли стали падать на землю, глухо разбиваясь, и одна из них упала прямо Мане на нос. Еще несколько секунд — и дождь обратился в ливень, хлынув как из ведра.       Одежда промокла насквозь сразу же. Неа схватил брата за руку и потянул того в поисках укрытия от непогоды. Из-за завесы дождя видимость была нулевая, но оба знали эти места настолько хорошо, что смогли бы беспрепятственно перемещаться даже ослепнув. Интуитивно братья бежали на восток, к старому сеновалу, и, пару раз поскользнувшись на размытой земле и поцарапав пальцы о жесткие колосья пшеницы, наконец, настигли укрытия. — Справедливость сегодня жаловался, что у него печень болит, — сбивчиво произнес Мана после внепланового марш-броска. — Говорил, мол, к дождю. — Я думаю, что этому метеорологу нужно меньше тягать коньяк из бара, тогда и меньше предсказаний будет на плохую погоду, — шутливо ответил Неа, расстегивая жилет и отбрасывая в сторону. — Справедливое замечание, — усмехнулся Мана, делая на первом слове особый акцент. — Тем не менее, он не ошибся. — Мана, — с суровой серьезностью одернул брата Неа, стягивая с себя рубашку и подходя к старшему. — Сними мокрую одежду.       Мана плутовато взглянул на Неа и ухмыльнулся. — Как скажешь, — отозвался Первый, неторопливо, с элегантностью японских гейш развязывая черную саржевую повязку, затянутую поверх суконной рубашки. Неа усмехнулся, умело расстегивая крохотные пуговицы его блузы. — Все для меня? — почти шепотом спросил Неа, придерживая бортики его рубашки. Он видел его нагим бессчетное количество раз и знал, что Мана весь его. Но раз за разом он хотел слышать его… — Да, — согласно кивнул Мана, прикрывая глаза, когда Неа, скользнув руками за ткань, провел ладонями по его плечам и, поглаживая, легко обнажил брата по пояс. — Все для тебя, мой Неа. — Мы на чем-то остановились, брат? — с озорством спросил Четырнадцатый, совсем недвусмысленно улыбаясь и прожигая вновь затуманенным взглядом Ману. Первый кокетливо хохотнул и отвернул голову, прячась в волосах. — Разве? Не помню, совсем не помню, Неа. — Тогда мне стоит освежить тебе память, брат.       Четырнадцатый вплотную прильнул к Мане, сжимая своего драгоценного в сильных объятьях. Старший же, отлично помня, на чем они были прерваны дождем, с жадностью впился в любимые губы тягучим, глубоким и мокрым поцелуем. От прикосновения к чужому рту тела обоих пробило током желания, и каждое причмокивание губ наэлектризовывало их все сильнее, рождая волны возбуждения, распространяющиеся по всему существу. Неа зарычал сквозь поцелуй, испытывая умопомрачительное вожделение. В такие моменты братья словно растворялись друг в друге, и единственное, чего они желали — слиться друг с другом, прижаться так тесно, как только это возможно, и удовлетворить тела и души друг друга. Неа всегда был более нетерпеливым, чем Мана: младший подтолкнул старшего назад и завалил на стог золотистого сена, отчего последний охнул и улыбнулся, гладя близнеца по спине. — Я так люблю тебя, Неа, — шепнул Мана в самое ухо Четырнадцатого, с упоением зацеловывающего его шею. — Я люблю тебя всем существом, мой Мана, — лишь на мгновенье оторвался от нежной кожи Неа, и следующим поцелуем-укусом впился в открытую шею, срывая с уст Маны шумный вздох и заставляя поджать губы. Его руки скользили по гладкому телу брата, лаская поглаживаниями каждый доступный уголок. Неа спустился к груди, сразу же кусая жаждущие внимания соски, такие нежные и лишь немного твердые. Младший всегда любил эти терракотовые прелести и так часто подолгу ласкал их, что соски стали настолько чувствительными, что порой Мана испытывал пик наслаждения лишь от одних только умелых прикосновений близнеца.       Мана выгнулся от покусываний, инстинктивно разводя ноги под братом. Неа, даже будучи увлеченным любимым занятием, не мог не заметить приглашающий жест. Младший с упованием замычал: как он любил своего отзывчивого и чувственного Ману, отдающего себя лишь ему одному без остатка. Продолжая кусать, зализывать, целовать ореолу одного соска, он зажал крохотную, жаждущую ласк бусинку второго, растирая между большим и указательным пальцами. Его свободная рука скользнула по животу Маны, коснулась пояса светлых брюк, расстегнула ширинку и скользнула в прорезь. Неа почувствовал, как брат замер под ним, забыв о дыхании, когда он провел пальцами по его напряженному фаллосу, но стоило ему нежно и крепко сжать плоть у основания — Первый содрогнулся и вымученно застонал. — Не надо, Неа… так не надо… — вдруг воспротивился Мана, пытаясь свести ноги, но втиснутое между ними колено брата стало непреодолимым препятствием. Неа лишь сильнее, с искусностью содомских блудников, сжал плоть, и несколько движений по стволу заставили Ману еще сильнее встрепенуться под ним. — Я не могу…       Неа прекрасно понимал, почему Мана так себя ведет, но останавливаться не собирался. Пальцы Четырнадцатого аккуратно двигали кожу его плоти, распространяя по телу флюиды неземного наслаждения. Мана сам толкался в руку брата, но при этом продолжал отчаянно просить остановиться. — Я сейчас умру, если ты не остановишься, — проскулил не своим голосом старший, вздрагивая от каждого прикосновения к себе. — Пожалуйста, окажи мне такую честь, — хрипло произнес Неа, отрываясь от искусанного заалевшего соска и припадая к нему в новых поцелуях. Мана хватался за пучки соломы, за спину брата, пытаясь не сойти с ума от его, как ему показалось, издевательств, но долго терпеть не смог: Неа прекрасно знал, что нужно делать со старшим. Первый, с почти болезненным стоном излился на ткань своих штанов, заставляя Неа содрогнуться от разряда возбуждения, пробившего его до самого спинного мозга. Четырнадцатый, вытащив руку из щели чужих штанов, отстранился — грешно было отказывать себе в удовольствии полюбоваться таким Маной.       Волосы старшего из близнецов совсем растрепались из-за неконтролируемых конвульсивных метаний, его бледное лицо полыхало пунцовым смущением. Затянутые пеленой возбуждения глаза, пусто смотрящие куда угодно, но не на Неа, блестели от слез наслаждения. Он весь дрожал от первого экстаза, облизывал то и дело пересыхающие губы и хватался за пучки сена, словно пытался удержаться за них в реальности. — Ты очарователен, — в восхищении заключил Неа и, взяв руку брата, поцеловал каждый палец, а после прижал ладонь к своей щеке, потираясь о нее. — А ты… — фыркнул Мана, но все же погладил Неа по щеке. — Всегда это со мной делаешь, зная, что я… не могу… терпеть долго! — Тебе не нужно терпеть, — промурчал Четырнадцатый, опускаясь и целуя влажные губы. — Доставляя тебе удовольствие, я не остановлюсь, сколько бы ты ни умолял. — Вредина.       Неа пожал плечами, лукаво улыбаясь. Он бы с радостью поговорил с Маной еще немного, но собственный объятый огнем пах не давал о себе забыть, неустанно пробивая болью тело, желая разрядки. Поцелуями он спустился по шее к ключицам, расслабленный язык скользнул от яремной ямки вниз, по грудной клетке, к животу вплоть до пупка. Четырнадцатый обвел языком аккуратную окружность в центре живота, недвусмысленно надавил кончиком на ямочку, а руки его уже успели спустить штаны Маны. Он сам спустился еще ниже, без лишних церемоний разводя бедра брата шире и открывая себе доступ к самому сокровенному. Пальцы одной руки коснулись вновь возбужденной плоти Маны, совсем легко поглаживая, дабы не оставлять без внимания, а пальцы второй руки отправились в рот Неа. Обильно смоченные слюной, они коснулись поджатого колечка мышц, заставляя его сократиться еще сильнее от неожиданного прикосновения. Мана протяжно промычал, поджимая пальцы ног в предвкушении, и постарался расслабить свое тело, что за пару недель как будто отвыкло от собственного брата. Неа тоже поймал себя на такой мысли и немного нахмурился. Это было по-детски наивно, но ему так хотелось, чтобы родное тело никогда ему не противилось и впускало в себя с гостеприимной легкостью. Но…       Растерев слюну по краям, Неа решил, что оставит свои руки на потом и, прижавшись лицом к желанному входу, он толкнулся языком внутрь брата. Вполне легко — Мана расслабился. Но свободно двигаться внутри было невозможно, и Неа приходилось несколько раз лишь проникать и выходить из любимого тела острым языком, прежде чем получить возможность более-менее свободно двигаться внутри. Приятные стоны Маны становились наказанием и наслаждением одновременно: будучи наградой за ласки, они заставляли его самого болезненно дергаться от вспышек нового возбуждения. Семенные каналы его фаллоса были переполнены и жаждали разрядки. Продолжая ласкать брата внутри, Неа стал стягивать свои штаны, дабы хоть как-то облегчить страдания и снять давление с себя. — Хочу тебя всего, — подливал масла в огонь Мана своим осипшим от возбуждения голосом. Это такая месть за то, что он не останавливался, когда тот просил? Как коварно для близнеца!       Неа тоже хотел. До потери пульса, до помутнения рассудка хотел стать одним целым со своей второй половинкой. Дрожащие пальцы, заменившие язык и кружащие внутри, поглаживали узкие стеночки, растягивая их каждым движением. — Я потерплю немного.       Не выдержав, Мана дернулся от руки брата и, горячо поцеловав в губы, постарался перехватить инициативу и завалить Неа на сено, однако тот крепко сжал его талию и повалил обратно на золотую солому, вызывая фырчание. — Я хочу сверху, — забубнел Мана, поведя плечами, а Неа в сомнении сощурился на брата. — Так будет удобнее, если я… — Это сено... оно впивается везде! — раздосадованный, Мана швырнул в Неа пучок соломы и скрестил руки на груди. — Или ты сам сюда ложишься, или…       Неа легко заткнул ворчащего брата поцелуем, в душе замурчав от того, насколько милым сейчас был старший брат. — Я поменяюсь, не хочу стоя, — пообещал Четырнадцатый, после отстранился и подхватил ноги брата под колени. Мана поднял бровь от противоречивости действий Неа его словам, но прежде, чем брат возмутился, Неа продолжил, — Позволь мне в тебя погрузиться и растянуть, а после делай все, что пожелаешь.       Мана кивнул в знак согласия и покорно расслабился в руках брата. Неа склонился к Первому, прижимаясь вплотную к его телу, и стал шептать на ухо нежные любовные слова, порой перетекающие в откровенные непристойности. Мана краснел, но слушал в вожделении, хватая каждое слово и забывая о дыхании. Его нутро пульсировало, требуя себя заполнить, и Неа, ощущая желания родного тела, не стал медлить. Крупная, мясистая головка прижалась к приоткрытому, чуть набухшему от ласк колечку мышц. Четырнадцатый легко протолкнул липкую головку внутрь, но тут же почувствовал, как упругие мышцы сжали его, не давая толкаться дальше. Давление чуть спало, когда Мана, шумно выдохнув, расслабил тело. Неа попытался поцеловать брата, но старший увернулся, сердито глядя на младшего. — Я же сказал, что потерплю, хватит мяться, как в первый раз, — фыркнул Мана и повел тазом, самостоятельно пытаясь насадиться на фаллос брата.       Четырнадцатый не хотел делать брату больно, но накатившее желание, подавившее рассудок и пробудившее инстинкты, требовало согласиться с Первым. Он сжал его бока до такой степени, что кожа светлого оттенка слоновой кости стала обескровленно-бледной вокруг его напряженных пальцев. Неа с усилием толкнулся, входя в брата на половину и рыча от тисков противящегося тела. Мана закусил губу, царапая спину Неа ногтями в порыве чувств. Жжение спины, давление в паху, неконтролируемая дрожь, порожденная возбуждением… Неа сходил с ума, и с новым толчком заполнил Ману практически целиком. Он чувствовал, что внутри стало горячо и влажно, и где-то в глубине сознания мелькнули стыд и досада за содеянное преступление, но тихий шепот брата, полный желания и наслаждения, заставил откинуть все самобичевания. Рубиновые капельки стали хоть и не самой лучшей, но все же смазкой, и Неа осторожно стал двигаться. Он вышел сначала на четверть и толкнулся вновь до упора, затем наполовину и полностью погрузился опять. Тело Маны, полыхающее от возбуждения, прекратило все попытки сопротивляться и податливо растягивалось под фаллосом Неа, с отзывчивостью принимая его и сжимаясь теперь не ради того, чтобы вытолкнуть и не пустить в себя, но в точности наоборот — чтобы задержать в себе.       Несколько толчков, с каждым разом все более свободных и уверенных, и Мана тихо закашлял. Этот звук не сразу дошел до сознания Неа, сейчас сфокусированного на пошлом хлюпанье в месте их единства и на чувственных стонах брата. — Брат, — чуть дыша, но твердо произнес Мана, и Четырнадцатый недовольно простонал, вспоминая уговор. Ему нравилось самому руководить процессом, но он обещал Мане поменяться, как только тот будет растянут.       Неа, обняв Ману, легко перекатился, оказываясь спиной на сене, а его брат, не растерявшись, оседлал его. Губы старшего растянулись в довольной, даже пугающей в своем удовлетворении улыбке. Ему нравилось быть сверху, хотя в начале их общих познаний в любви Первый противился любой попытке Неа усадить брата на себя. Мана даже помнил, как они едва не поругались из-за этого, а слова Неа «любишь кататься — люби и саночки возить» глубоко врезались в его сознание и так задели его совесть, что он согласился побыть в позе наездника. И с тех самых пор он полюбил кататься вдвойне.       Мана полностью опустился на брата, уверенно двинул тазом по кругу и выгнулся в спине, запрокидывая голову назад в сладком стоне. Неа без утайки любовался предающемся похоти братом, возбуждаясь до белого каления. Его руки начали ласкать бедра Маны, и тот, непрерывно, мощными толчками опускаясь на орган Неа, откинулся назад и оперся о колени брата. Четырнадцатый прекрасно понял этот жест и руки скользнули по горячему телу, огладили аккуратные кубики пресса, крепкие бока, затем обогнули пояс и сжали хорошенькие ягодицы брата. Он мял желанные половинки в руках, взглядом наблюдая за тем, как собственный орган то исчезает, то вновь, влажный, показывается едва ли не на всю длину. Неа повел плечами, чуть шипя, и руки вновь скользнули на живот Маны. Ему так хотелось обхватить рукой напряженный, качающийся фаллос старшего брата. Темная головка, блестящая от смазки, манила к себе пальцы Неа, так страстно желавшего собрать капельки любви с плоти и ощутить вкус этих росинок. — Не трогай меня, — тонким, не своим голосом отозвался Мана, будто прочтя мысли брата. Неа переместил свой взгляд и едва не задрожал в конвульсиях оргазма от одного вида близнеца. Раскрасневшийся, он смотрел на него из-под полузакрытых век глазами, полными влаги возбуждения. Его дыхание сбилось от ритмичных движений и с вожделенно приоткрытых губ срывались чувственные вздохи. Он не стонал, и Неа знал: это оттого, что его головка ударяется о заветный бугорок внутри его тела. Мана задыхался от удовольствия, а стоны лишали его заветного воздуха, сейчас опаляющего легкие так, будто он вдыхал чистый кислород. — Не трогай, — словно заповедь повторил Мана, с силой насаживаясь на твердый фаллос и все же выбивая из своей груди тихий, но столь сладострастный стон, что Неа вновь чуть не излился, из последних сил сдержавшись. — Я хочу тебя трогать, — плутовато произнес младший, сам задыхаясь на каждом слове от удушливого возбуждения. — Везде-везде. — Неа, нет, — умоляющее выстонал имя брата Мана, зажмурив глаза и опустив голову. Неа сдавил его бедра и толкнулся навстречу горячей тесноте, обнимавшей его плоть, в отместку за то, что тот отвел от него глаза. Он любил смотреть на него на пике удовольствия, ибо каждый раз боялся, что волшебное наслаждение — всего лишь сон, коварная сладкая греза. Ему нужно было смотреть в эти затянутые пеленой возбуждения глаза, чтобы быть уверенным в реальности того, что его счастье — не наваждение разыгравшегося воображения. — Мана, — осипшим от страсти голосом позвал Неа. — Посмотри на меня, мой любимый Мана.       Их глаза встретились лишь на миг, и этот миг обратился в слепящую вспышку, принесшую желанный экстаз. Калейдоскоп чувств и эмоций захлестнул обоих, их тела задрожали, извергая любовные семена. Жемчужные струйки, брызнувшие из плоти Маны, залили животы обоих братьев, а горячее семя Неа, словно лава извергающегося вулкана, хлынуло в тело, конвульсивно сжавшее пульсирующий фаллос в порыве оргазма. Их влажные от испары тела прижались друг к другу, и, словно напитавшись живительным напитком, в неистовством счастье и радости братья принялись целовать друг друга, катаясь по сену. Они долго ласкались, самозабвенно терлись о тела друг друга в попытке стать еще ближе, стать еще более едиными, чем они есть сейчас.       Отдаленный раскат грома отвлек их друг от друга. Радостная трель соловья донеслась снаружи, и братья подняли глаза на окно, обнимая друг друга. Дождь кончился, напоив землю живительной водой, как близнецы напоили друг друга любовью. Усталость неожиданно так накатила на обоих, что у них едва хватило сил, чтобы крепче прижаться друг к другу. Неа легко поцеловал брата в макушку и глубоко вздохнул, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Мана лежал на его груди, отчетливо слыша стук сердца, вот-вот готового вырваться наружу. Старший мягко поцеловал горячую кожу Четырнадцатого и положил ладонь на вздымающуюся грудь, с упоением ловя каждый удар сердца, принадлежащего лишь ему одному.       Они пролежали так несколько минут, в полном молчании и тишине, нарушаемой лишь пением соловья, гнездившегося на старом дереве на зеленом холмике. Затем Мана приподнялся, с досадой и смущением ощущая, как из него вытекает любовное семя брата. Старший смешно фыркнул, и Неа с любопытством взглянул на брата, легким касанием погладив предплечье его руки. — Мне бы ванну принять, — усмехнулся Мана, стараясь сжаться, чтобы не ощущать этого возбуждающе-постыдного чувства опустошения тела от густой молочной жидкости. Но крупный орган брата слишком сильно растянул его, и то стало нелегкой задачей, оттого, покраснев, Мана зарылся в темных волосах и закрыл лицо ладонями, совсем тихо и смущенно рассмеявшись.       Неа улыбнулся, догадываясь чем вызвана такая реакция брата. Его рука коснулась шелковистых спутавшихся волос, и из прядки Четырнадцатый извлек золотую соломинку. Он поднялся вслед за братом и с нежностью обнял того со спины, оглаживая подтянутый живот руками. Мана приластился к объятьям, откидывая голову назад и находя припухшими от поцелуев губами губы Неа, и оба слились в очередном поцелуе, полном бесконечной, искренней любви.       Свинцовое после дождя небо пропустило луч заходящего солнца, и тот устремился в прорезь окна сеновала, озаряя близнецов и сено, заставляя полыхать то природным золотом. Серебристые искры заплясали вокруг братьев, и через мгновенье огоньки собрались во врата Ковчега, а еще через мгновенье Мана и Неа скрылись за ними, оставляя после себя лишь примятое сено и витающее в воздухе чувство первозданной любви.