Будь моим храмом

Артур считает улыбки Мерлина. Ему кажется, будто Мерлин улыбается всегда — хотя это и не правда. Бывает, с лица его слуги целыми днями не сходит напряженное, жесткое выражение, эта звериная серьезность — но Артур, наверное, просто слишком давно привык. К солнечным дурашливым улыбкам до ушей — к тому, как забавно шевелятся эти уши, когда Мерлин растягивает свой большой рот и щурится до морщинок в уголках глаз. К нахальным ухмылкам, быстрым и скрытным настолько, что даже чувствуя такую, направленную тебе в затылок, всей шкурой — не поймаешь его, не обвинишь, не накажешь за непочтительность… Да если бы и накажешь. Мерлин вечно делает по-своему. Он смеется, когда потешаются над ним. Он выкручивается, когда приказы могущественных королей Камелота идут вразрез с его собственными пожеланиями. Он упрямо склоняет голову, когда упреки Артура действительно задевают его — и не отступает ни на шаг от своих планов. У него своя правда и плевал он на неодобрение — Утера, Артура, Камелота, на чье угодно еще… Наверное, Артуру следовало приструнить его давным давно. С самого начала, когда еще был хоть какой-нибудь шанс. Вникнуть, вглядеться, понять, чем его новоявленный слуга дышит, кому молится, и на что уповает. Отнять это все, высмеять, осквернить, вырвать неповиновение с корнем, научить жить как велено королем Утером, или новой религией, или самим принцем Артуром — только бы не по-своему. Вместо этого Артур следил, завороженно, как за танцем пылинок в столбе переливчатого витражного света в дворцовой часовне. Потому что у Мерлина своя правда. У Мерлина — правда. Есть ли истина и надежда в проповедях священников новой религии? Была ли любовь в верованиях Старой Религии? Король Артур не знает. Но в Мерлине — она есть. Король Артур отнюдь не слепец. Он видит все: грубые обереги в изголовье своей кровати. Плошки с вином и молоком в своей опочивальне. Слышит шелест быстрого, почти что беззвучного речитатива молитвы, отводящего от него беду. Нянька так делала прежде. Отец выслал ее, и другие уже не смели. Мерлин же поступает как сам пожелает — но хотя бы достаточно осторожен. Что вреда в деревенских глупых суевериях — вот что думал принц Артур, замечая пришитые к рукавам или вороту красные нитки. Король Артур не думал — не мог. Он стоял, через силу дыша, видя как его глупый, нелепый, забавный слуга совершает позабытое древнее богослужение — не та, женская магия, что, должно быть, доступна теперь Моргане. Сильное, темное, почти гневное таинство — полуголый мужчина в лесу, руны, вычерченные по бледной коже кровью дикого зверя — это Мерлин-то, мягкосердечный мальчишка, спугнувший за все охоты больше дичи, чем можно представить — низкий голос с сырой хрипотцой и худая фигура, и венец из осенней листвы и ветвей, кажущихся рогами оленя… Король Артур ступал, через силу дыша, заворожено глядя, крался, будто за благородной дичью — и когда хрустнул веткой — успел, поймал за руку, бросил на землю, не позволил своему оленю бежать. Была ли любовь в старой религии? В лучах алого или синего цвета, льющегося из окошек часовни? Артур знал, где нашел себе веру, и святость, и повод молиться. В Мерлине. Артур редко видит его улыбку. Дни становятся все темнее, словно стылая осень растянулась на год. Каждый шаг приближает к Завесе, которую не преступил пока король. В тронном зале вскидываются кубки — за здравие и за память. В блекнущих лучах витражного солнца поют гимны на чужом языке, поднимая чаши с вином. В глуби леса друиды заклинают Хозяина, жертвуя от урожая. Алтарь Артура — Мерлин, его длинное белое тело, распростертое на простынях, тот алтарь, на который охотно ложится король Камелота. Хриплый речитатив шепота дорогого язычника, его тихие стоны — как гимны родной земли, самой истинной веры. И улыбка — несмелая, нежная, непохожая на остальные, самая драгоценная тайна — как свет в витражах. Король Артур обрел свои Остров Блаженных и Землю Обетованную. Король Артур прикладывается губами к святыне ночами, а днем служит, самый преданный среди всех рыцарей Камелота. И любовь, и победа, и вера — все требует своих жертв. Король Артур приносит их — маленькие подарки. Тусклый блеск Чаши Жизни в сокровищницу и двойную неусыпную стражу для опасной реликвии. Торговый союз с королевством на западе — и чуть больше мясной еды на столы своих подданных. Добывает победы и находит в себе милосердие. Он творит Альбион, тяжко трудится ради награды своего доброго божества. За спокойную гордость в глазах, за влюбленную нежность губ, за надежную твердость руки, направляющей его — он и не отрицает. Король Артур служит своему слуге с преданностью собаки. Он принес бы и магию, он принес бы и Старую Веру, он принес бы себя самое, если надо — но у Мерлина своя правда, даже когда тот лжет. Мерлин требует Мордреда, и Артур ему верит, и верует, даже если тот грешен, даже если тот ошибается. Их Самайн, наконец, наступает. Артур жадно срывает улыбку с обветренных губ, как причастие. Он считает чужие слезинки, смывающие все грехи, и всю ложь, и все титулы. Есть ли в какой-то религии ритуал той же силы и искренности, как этот — умирать на руках у любимого? Принц Артур нарушал все заветы отца, король Артур сложил Альбион к ногам своего любовника, королева Гвиневра, королева-изменница — впустит магию в стены крепости в память о добром друге. Все предательства стали святыми деяниями, все грехи оказались воплощением почти детской в невинности самоотверженности, служения и любви, все исполнилось чистоты. Артур просит держать его крепче. Артур чувствует слезы Мерлина. Король Артур сцеловывает жизнь вечную с рук своего постельничего. Пыль танцует в лучах молодого весеннего света, льющегося через бреши в крыше древней часовенки где-то на Аваллоне. Артур смотрит на это, вспоминая мальчишеские озорные улыбки недотепы-пророка, улыбается тоже. Он молится здесь. Ждет дня своего воскресения.