Песня о птицах

Друг мой! Отныне мое одиночество Уж не разделит тебя от меня. «Возвращение в Неаполь», Сергей Калугин Я так давно родился, Что если ты придешь И руку положишь мне на глаза, То это будет ложь, А я тебя удержать не могу, И если ты уйдешь И я за тобой не пойду, как слепой, То это будет ложь. Арсений Тарковский

1. Гвейну снится Мерлин — снится в первую же ночь после битвы на Камланне. Во сне Мерлин держит его за руку — крепко, не разделишь и не разорвешь. Гвейн переплетает их пальцы и усиливает хватку — не отпущу, ты мой. Мой. Мерлин цепляется за Гвейна, что есть духу — я упаду, упаду, если ты отпустишь. Не отпускай. Мерлин держит Гвейна за руку. И смотрит на Артура. *** Впоследствии Гвейн думает, что именно так оно и должно было закончиться. Война против Морганы продолжалась больше десяти лет, и слишком много людей, хороших и плохих, погибло, чтобы все разрешилось без лишнего кровопролития. Артур – повзрослевший и постаревший за все эти годы, — предвидел, что битва на Камланне превратится в ад на земле. Он собрал всю армию объединенного Альбиона, рыцарей и магов, и был готов к тому, что Камелот много потеряет, и пошел на это, не видя иного пути. Все или ничего. Альбион или тирания Морганы. Смерть или не смерть. Покидая тогда стены замка, Гвейн впервые в своей жизни не знал, вернется ли он назад. С тех самых пор, как он пришел в Камелот годы назад — только лишь из-за Мерлина, — он никогда не задумывался о том, что же будет с ним дальше. Он провел всю жизнь в пути, и сам факт того, что он решил вдруг осесть где-то, казался таким значительным, что Гвейн будто бы авансом решил, что останется в Камелоте навсегда. Но так не случилось. Отбывая на поле Камланна, Гвейн вдруг абсолютно точно почувствовал, что не испытывает никакой горечи. Все, что было для Гвейна важно, жило в одном-единственном человеке, в Мерлине, что ехал чуть впереди, рядом с Артуром. Одетый, как и полагалось магу, в темные одежды, сидящий неестественно прямо, явно взволнованный, он о чем-то переговаривался со своим королем, но будто почувствовав спиной чужой настойчивый взгляд, он обернулся и тепло улыбнулся Гвейну уголками губ. Гвейн знал эту улыбку, очень хорошо знал, как и сотни других улыбок, на которые был так щедр Верховный Маг Камелота. А еще в тот момент Гвейн в сотый раз уверился, что без этого человека Камелот для него навеки опустеет. И не ошибся. Он плохо помнил саму битву. В этой куче мала и сумятице смешались люди, кони, волшебные твари и монстры, плоть и металл. В запале, Гвейн даже не сразу понял, как все остановилось. Небо резко потемнело, а потом загорелось ослепительно, и послышался чей-то рев и крики. Обе армии застыли с мечами наголо, не смея пошевелиться, ибо каждый знал, что человеку не место в сражении магов. Моргана смеялась и кривила губы, проклиная все вокруг, и руки ее управляли молниями, словно тройкой лошадей. Мерлин скорбно молчал и тушил пожары, спасая землю, которую, кроме него самого, некому было бы оплакать. Мерлин призывал дождь и ветер, управлял стихией, будто бы та сама льнула к его рукам, и Гвейн в который раз подумал, что для человека, рожденного не для войны, из Мерлина получился слишком уж хороший боевой маг. Но с судьбой не спорят. Моргана не собиралась уходить так просто, хотя и знала, что это произойдет. — Я тебя с собой заберу! — пообещала она, улыбнулась и зашептала что-то, не отрывая взгляда от Мерлина. — Я знаю, — тихо ответил тот, и все померкло в яркой вспышке. Ливни и шторма, огненные смерчи и громы внезапно замолкли и исчезли. Из белой дымки появились нечеткие очертания человеческой фигуры и затрепетали, словно свечи. — Все закончилось, — послышался голос Мерлина. — Мерлин?! – выкрикнул не своим голосом Артур и бросился к колыхающемуся на ветру силуэту, но тот растворился в вечернем тумане. — Нет! Нет! Мерлин и Моргана лежали на земле неподвижно, вперив мертвые глаза в равнодушное небо. Меч выпал из рук Гвейна, в миг потерявших всю силу. — Нет! Но умолять было уже некого. Воины складывали оружие, голоса военачальников мерно раздавали указания, Артур медленно повернулся к армиям. Гвейн знал, что тот скажет — Камелот победил. Пришла эра Альбиона. Это была последняя битва. Его замутило. Бездумно дотронувшись до плеча, он увидел на ладони кровь. Гвейн не помнил, в какой момент его ранили. — Все закончилось, — проговорил Артур чуть сиплым от крика голосом. Гвейн упал. — Да. Все закончилось, — прошептал он, чувствуя, как уплывает куда-то. Он видел море – тихое, чуть беспокойное от ветра. Пахло горечью и песком, на губах чувствовалась соль. Гвейн, не думая, облизнулся и глубоко вдохнул, почти заглатывая воздух, словно воду. — Мерлин… — позвал он, — Мерлин. Мерлин ему не ответил. *** Гвейн проснулся уже в своей комнате и долго смотрел в потолок. — Гвейн, — услышал он, — Гвейн. Ты осознаешь, где ты? Он кивнул. Говорить не хотелось. В груди бесконечно ныло. Рядом суетился помощник нового лекаря, принятого ко двору после смерти Гаюса. Гвейн не помнил, как его зовут. — Мерлин, — наконец произнес, не зовя, не спрашивая, просто потому, что это все, что имело значение. Стало тихо — так же, как на поле битвы. — Он погиб, — все же последовал ответ. Ну, конечно. Гвейн снова закрыл глаза и позволил морю поглотить его с головой. Он надеялся, что больше никогда не проснется. 2. Поля сражений еще не успевают остыть и умыться дождем, как до этого умывались кровью, но Гвейн думает, что Артур непозволительно — оскорбительно, даже нелепо — припозднился. Что Гвейну кровь — она, Мерлин говорил, — в землю уйдет, как вода; соберется в ручьи и уйдет, словно талый снег после весеннего паводка. И расти цветам и липам будет лучше, на крови-то. Что посеешь, то и пожнешь, так сказать, всему своя цена и свое время. Опять же — слова Мерлина, ему виднее как Верховному магу. Хотя Гвейну он нравился и просто магом. А еще Гвейну Мерлин очень нравился живым. И вот причина мерлиновой бесконечной тоски стоит перед своим самым языкастым рыцарем и молчит, а рыцарь снова думает — опоздал, насколько же лет ты, Артур, опоздал. Сколько слабых улыбок не увидел, сколько жертв предпочел не заметить, на какую ложь закрывал глаза. Все и не упомнить. Артур выглядит усталым, даже изможденным, если совсем откровенно — мертвым. У него опущены плечи, и ворот рубахи съехал набок. Трясутся руки. Неровен взгляд. Он бледен до серости, но упрямо стоит на ногах, и Гвейн сдерживает свой первый порыв выставить его вон. — Ты, принцесса, задержался. На три дня как. У Артура на влажных от пота волосах виден след от венца — не тернового, что вы, — всего лишь корона. Ничего особенного же: золотой обруч, обязанности и законы, земля, именуемая сейчас Альбион. У Артура на волосах виден след от короны — на волосах ли? И не то чтобы Гвейн не понимает, что такое вес этой странной монаршей шапки. Другое дело, что Артур еще и рыцарь, кодекс чести знает назубок. Долг платежом красен — выплачивай, твое высочество, попробуй, выплати. Попробуй возместить самоотречение и каждодневную боль, молчаливые улыбки и отведенный взгляд, ласковые руки и постоянную веру. Отблагодари. Придай значение. Но Артур на неприветливый тон не реагирует. — Да. Я знаю. Опоздал, — признает он тихо. Взгляд усталых пасмурно-голубых глаз движется к окну. Гвейн думает, что в небесную бесконечность, наверное, смотреть всяко легче, чем на случившуюся действительность. — Было много раненых, — бесхитростно тянет Артур, — Поля превратились в месиво из крови, трупов и металла. Знаешь, я даже не удивлен. Моргана с детства меры не знала, — тут уже почти смеется. — Я заметил, — бросает Гвейн, не пытаясь сдержать собственный язык. Тем более с нравом артуровой сестры он имел честь познакомиться после предательства Агравейна. Роль гладиатора оказалась как чужой доспех — не то, ранит до крови, плоть рвет, как тряпку в лоскуты. — О, ты себе даже не представляешь, — отмахивается Артур, улыбаясь. — Она вечно жаловалась и говорила, что нечестно, что все веселье мужчинам. Это она о схватках на мечах. Как-то мы с ней поспорили, и она уделала двух моих довольно неплохих рыцарей. И не то что бы они намеренно уступали ей, как женщине. Только в самом начале, пока еще не узнали силу ее ударов. — Что стало с этими бедолагами? Тогда она еще была Артуру сестрой, и о сестре Гвейн с ним поговорит. Тогда она еще не стала Верховной Жрицей. О ней речи быть не может. — Ничего. Проиграть воспитаннице короля – проиграть королю, а это не стыдно. К тому же, смирение — это добродетель. – Артур хмыкает, — Не то чтобы ты знал. О. С этим бы Гвейн поспорил. — Напротив, — спокойно отвечает он. – Я со многим смирялся. К примеру, с тем, что человек, который был важнее для меня всего на свете, никогда не ответит мне тем же. Или с тем, что он никогда не посмотрит на меня так же, как он смотрел на кого-то другого. Гвейну плевать уже, честно говоря, что ему будет за эти слова, насколько он ими обнажается и себя же уязвляет — Артур все знает, знает давным-давно. Влюбленность Мерлина в Артура не заметить было также невозможно, как немыслимо солнце в темную ночь или небо, дождящее жемчугом вместо воды. Хотя что уж: для Артура Мерлин мог наколдовать что угодно. — И знаешь, принцесса, — продолжает он, и Артур уже не улыбается, Артуру глаза как пеплом припорошило, и свет в них не отражается, — Никто так и не понял, что это именно тот взгляд, каким смотрят на любимых. Потому что ничего не лжет лучше, чем простая искренность. А он тебя любил, хочется сказать Гвейну, он так тебя любил, что вся твоя напыщенная свита, советники и придворные гостящих королей в жизни бы не поверили, что любить можно так. Почти неприлично. Открыто. Искренне. Потому-то и не догадался никто, что Верховный маг любит своего Короля совсем не так, как дозволено. Артур молчит, и след от короны, мозоли от меча на руках и пятна от чернил на пальцах — все это не дает Гвейну покоя. Под всей этой благовидной шелухой он пытается разглядеть просто Артура, но вот-те раз — даже лишившись всех своих регалий, тот остается королем. Гвейну не хочется думать о том, что Мерлин знал и это. — Зачем ты пришел? – спрашивает он. Артур пожимает плечами. — Не знал, куда деться. В конце концов, ты тоже его любил, — отвечает он наконец, и у Гвейна от его слов будто перекрывает воздух. — Ну уж нет, — шипит он, — Нет. Даже не начинай. Последнее, что сейчас Гвейну хочется — оплакивать свои так и непринятые чувства с тем, кто от этих самых чувств отказался. Артур лишь качает головой. — Убирайся, — цедит Гвейн, — просто убирайся. — Мне некуда идти, — смеется Артур. — Теперь — некуда. Я… Он не морщится, когда Гвейн налетает на него и со всей силы бьет по лицу. Он стоит и снова смотрит в никуда, когда губа лопается, и кровь течет по подбородку. Гвейн дышит, как загнанная лошадь, и потирает ноющее запястье. — Вали, принцесса, или я за себя не отвечаю. Просто уйди, хочет сказать Гвейн, пожалуйста, уйди. Потому что ничто так не напоминает о Мерлине, как Артур. Артур заторможенно кивает и также медленно выходит из комнаты. Когда за ним негромко хлопает дверь, Гвейн чувствует, как внутри него что-то разлетается вдребезги. *** На самом деле, Гвейн вообще не помнит, чтобы он кого-то любил в своей жизни до Мерлина. Как-то не приходилось, да и так, ему казалось, было проще. Полюбив, он понял, что не ошибался. Их первый раз походил на шутку. После спасения Артура из замка Короля-Рыбака в одну из ночевок по пути обратно в Камелот они целовались, глуша в губах друг друга странный беспричинный смех, а потом Мерлин залез руками Гвейну под рубаху и шикнул: — Артура не разбуди. Замечание, что принцессе, конечно, происходящее не очень бы понравилось, утонуло в стоне, когда Мерлин, не церемонясь, насадился на его член и имел себя им, пока Гвейну не захотелось попросить пощады. — У тебя глаза искрят, когда ты кончаешь, — сказал он, пытаясь отдышаться. Мерлин влажно дышал ему в плечо и смеялся. Второй раз случился после артуровой коронации. Мерлин все также хохотал, но уже стремился отдаваться, а не брать, а под конец, соскользнув с члена Гвейна, взял его в рот и заглотил разу до основания. — Думаю, мне надо оказать тебе ответную услугу… — начал было Гвейн, но Мерлин лишь замотал головой, пачкая простыни. Первый раз походил на шутку, второй — на игру, а вот третий… Третий — на пытку. Мерлин был безволен и лишь шире разводил ноги, когда Гвейн вбивался в него, крепко удерживая мерлиновы руки за головой и не давая ему коснуться себя. Была глубокая ночь, с утра Артур объявил, что королева ждет ребенка и Мерлин весь день ходил бледный, словно мертвец. — Пожалуйста, — бормотал он, ластясь к Гвейну, — Пожалуйста, дай мне забыть. Не стоило тогда ему потакать, но Гвейн не имел привычки отказываться, когда что-то само шло ему в руки, и он взял, взял, не зная, что у себя же и отбирает, и думая — как раньше не понял, не заметил? Хотел ли Мерлин, чтобы Артур их увидел тогда, в Гиблых землях? О ком вспоминал, отдаваясь в день артуровой коронации? Гвейн не знал и знать не хотел и лишь увеличил темп. Кончая, Мерлин закусывал губы, пытаясь сдержать рвущиеся из горла крики, и почему-то Гвейн был уверен, что выкрикнул бы Мерлин не его имя. После этого они не спали друг с другом около года, а потом как-то случайно оказались в одной палатке на патруле и ласкали друг друга, кусаясь и царапая чужую плоть. С тех пор так и повелось. — Я был с той женщиной из таверны, — сам не зная зачем соврал как-то Гвейн, глядя на лениво потягивающегося обнаженного Мерлина рядом. — Хорошо, — бездумно ответил тот и провел рукой по волосам, пытаясь привести их в подобающее состояние после гвейновых рук. — Хорошо? — опешил Гвейн. — Ну да, — улыбнулся Мерлин, — Ничего ж плохого. И первым полез целоваться. Наутро он с трудом мог ходить и постоянно посмеивался себе под нос, а Гвейн ушел с утренней тренировки и пил, не просыхая, неделю, пытаясь понять, как же его угораздило так вляпаться. — Ты в порядке? — спросил однажды Мерлин, помешивая в котелке какое-то ведьмино варево. Оно отсвечивало и шипело, солнце за окном клонилось к горизонту и на полах его покоев залегли изломанные тени. — Да, — легко солгал Гвейн, следя за тем, как Мерлин изящной рукой — не воина, мага, — поправляет установленную на столе реторту. И на улицах хмурилось в преддверье ночной грозы, колбы и сосуды с зельями курились сизым дымом, Мерлин что-то тихо напевал, успокоенный ответом Гвейна, и тот решил — все хорошо. Пока Мерлин так улыбался, был тихим и домашним, а главное — только Гвейна, — все просто отлично. Гвейн справится. Потом были годы борьбы против Морганы, становление Альбиона и рождение принца Гэрита, войны и победы, поражения и мгновения тишины. Все менялось, но одно так и осталось неизменным — влюбленность в Мерлина и в его слабый наклон головы, быстрый взгляд и грустную улыбку. Лето за летом, зима за зимой. Несмотря на любовь к Артуру. Вопреки ей. Мерлин говорил, что любят всегда вопреки. Гвейн справлялся со всем и лишь одно превозмочь не смог — мерлинову смерть. Что же. Любой воин знает, что победить ее не дано никому. *** Ночь за ночью он просыпается резко, будто бы ныряет в реальность, как в ледяную воду. Конечно же, ему снится Мерлин. Конечно же, даже во снах он не принадлежит Гвейну. Днем он издали наблюдает за тренировкой рыцарей и не смеет подойти ближе. Персиваль и Леон все же замечают его, но он скрывается в замке раньше, чем они успевают его окликнуть. Слуга приносит обед и уходит, не сказав ни слова. Лекарь накладывает повязку и извиняется, когда по неловкости задевает незажившую рану. Гвейн молча кивает и не обращает внимания на боль. Что ему плечо, когда душе хуже, намного хуже. Не поможет ни вино, ни злость. Хоть плачь, хоть кричи, зови кого-то — никто не услышит. Больше нет. Отныне и навсегда. Гвейн не знает, как жить дальше. *** Церемония в честь памяти падших на поле Камланна проходит тихо и тяжело. Артур говорит слова благодарности и печали, Гвиневра стоит рядом и крепко держит сына за руку. У юного Гэрита глаза красные от слез. Сможет ли Артур теперь, без Мерлина, объяснить ему, что слезы — это не стыдно? Что оплакать кого-то — как воздать должное, отплатить и отблагодарить? Гвейн думает — без Мерлина Артур сможет? А он сам? Мордреда назначают Верховным магом, и тот стоит перед своим королем снежно бледен, вцепившись в посох, будто бы боясь, что иначе упадет и сгинет, погребенный под возложенной на него ответственностью. Слова клятвы летят из приоткрытых губ, что осенние листья. Артур отпускает Мордреда и стоит у трона, будто бы чужой, не снимая ладони с рукояти Экскалибура. Камелотский стяг алеет, как пожар. Так начинается эра Альбиона — со слез, опущенной руки, откровений, что почти неслышны после призывов к битве, с крови, льющейся, как вино из разбитого кувшина, и меча Кларент, созданного для защиты, но оскверненного смертью невинного. Так начинается Альбион — с последней улыбки Ланселота, крика ненависти Морганы и короткого вдоха Мерлина перед тем, как дышать перестать совсем. Так начинается Альбион — лишь бы продолжился. Гвейн смотрит на Альбион и видит лишь скорбно молчащего короля. *** Вечером, молчаливым привидением блуждая по замку, Гвейн видит где-то вдалеке Артура, и скорее уходит прочь, малодушно решая сбежать от своего короля. Почему-то ему кажется, что тот видел его побег, но ему все равно. У него нет сил с ним встречаться. Он прячется от мира в таверне и единственным его спутником становится кувшин вина, что кончается очень быстро. Гвейн не чувствует никакого опьянения и тупо глядит в стену. Ничего. Просто ничего. — Составлю тебе компанию? Гвейн отмирает и смотрит на фигуру перед собой. Под капюшоном плаща синеют серьезные артуровы глаза. — А зачем? — спрашивает Гвейн, потому что единственное, что было у них общего, умерло вместе с Мерлином. — Будем говорить, — поживает плечами Артур. — И пить. — Уже, — Гвейн показывает на кувшин. — И говорили мы тоже, принцесса. Плохо вышло, помнишь же. — Указывает на разбитую артурову губу. В таверне нешумно, немного дымно и душно. Артур трезв, спокоен и смотрит внимательно, собранно. — Из меня сейчас плохой собеседник. Все мысли об одном и все — не для тебя. — Знаю, — грустно усмехается Артур. — У меня тоже. Он садится рядом и просит принести еще вина. — Компания иногда нужна не только для разговоров, — добавляет он. — Временами даже молчать в одиночестве опасно. — М. – Вот и весь ответ. Что же. Король как-никак. За всю ночь никто их них не произносит ни слова. Лишь уже под утро, когда Артур, так и не выпив, ведет пьяного, но тихого Гвейна в его комнату, тот говорит: — Ты сказал, что не только я его любил, — язык заплетался, — Не только я. Это правда? — Да, — тихо отвечает Артур, — Так оно и есть. — Было, — поправляет Гвейн, сонно щуря глаза. — Нет, — как-то странно упрямится Артур. — Это — есть. *** С той ночи что-то меняется в Гвейне. Он по-прежнему непривычно нелюдим, его все также грызет тоска, и боль в душе и не думает утихать, но тем не менее он может вздохнуть полной грудью, не боясь, что распадется на части. Плечо заживает, и Гвейн потихоньку начинает тренировки, тем самым избавляясь от тяготившего его безделья и бесцельных блужданий по замку, словно призрак. Он не участвует еще в спаррингах с рыцарями, но медленно разрабатывает поврежденные и отвыкшие от нагрузки мышцы другими упражнениями, радуясь, что для этого ему не нужна компания. Ему не хочется с кем-либо разговаривать. Разумеется, никому нет до этого дела. — Давай помогу, — предлагает Персиваль, глядя на беспомощные попытки Гвейна облачиться в доспех: он ни к чему, восстановлению после болезни не поможет, лишний груз один, но Гвейн упорствует. На самом деле, обмундирование рыцаря просто помогает ему чувствовать себя менее жалким. — Не надо. — Надо, — веселится Персиваль, глядя на глупо отнекивающегося друга. — Тебе нужна помощь, — добавляет он уже серьезнее. Гвейн упрямо поджимает губы. Ему хочется огрызнуться и уйти вон, но это Персиваль, добряк Персиваль, что на голову выше любого из них, с руками-веслами, на которых враз помещается по три грозди детей, с постоянно смешливыми светлыми глазами и звучным голосом, который так хорошо слышен у камелотских ночных костров. Персиваль осторожно хлопает Гвейна по плечу, и тот невольно улыбается, умиляясь этой медвежьей нежности. — Нет ничего зазорного в том, чтобы оплакивать того, кого любил. Но ведь ты не оплакиваешь, — мягко говорит Перси. — Ты мне пореветь на его могиле как брошенная жена предлагаешь? – недоверчиво спрашивает Гвейн. У Мерлина и могилы не было. Его тело Артур положил в лодку и пустил по озеру к Авалону. Не осталось ничего, кроме дюжины несуразных шейных платков, книг и запылившихся настоек с зельями. Ну и памяти, конечно же. Конечно. — Нет, — морщится Персиваль. — Ну, или да, если тебе станет легче. — Ничего не прочищает голову лучше, чем вино, друг мой, — жалко шутит Гвейн. — Ну, так пей, — внезапно говорит Персиваль, заглядывая ему в лицо, — Ты вообще когда в таверне был в последний раз? — Недели три назад, — после встречи с Артуром в подобные заведения больше не тянуло, — Да толку-то, мне от этого не легче. — Гвейн… — Слушай, все хорошо, правда, — не выдерживает он. – Я не в запое. Не обошел все таверны аж до самой Мерсии — это же хорошо, друг мой. А то ведь я обычно… — Вот именно, — перебивает Персиваль. – Обычно ты заливаешь проблемы, штурмуешь все питейные заведения в Верхнем городе и успеваешь очаровать половину камелотских девиц. То, что с тобой происходит, это ненормально, Гвейн. — Ну, надо думать, — начинает злиться Гвейн, — Это Мерлин. Это, черт возьми… — Ты еще не отошел, — тихо осаждает его Персиваль. – Ты еще не смирился. Боги, Гвейн… — выражение его лица становится настолько сочувствующим, что хочется отвернуться, — Лучше бы ты пил. Правда. Гвейн нервно теребит пряжку ремня, разозлившись, дергает, и потом обессиленно опускает руки. Да кого он обманывает, в самом деле. Он не справляется: ни с доспехом, ни с собственной жизнью. — Спасибо, Перси, — тихо говорит он, надеясь, что это не звучит с упреком, потому что он правда благодарен. Персиваль, конечно же, все понимает. — Я просто не знаю, что дальше делать, — вздыхает Гвейн. – Вообще. Я годами шел туда, куда глаза глядят, лишь бы забыть о том, кем я являюсь. А потом я встретил Мерлина, и все вдруг обрело смысл. Я остался в Камелоте лишь из-за него. Пойми меня правильно, друг мой, здесь чудесно. Но… — Он неопределенно махнул рукой. Всегда эти «но», а он даже и не знает, что они значат. — Но это не то, — хмыкает Персиваль и снова кладет руку ему на плечо, — Слушай, Гвейн. Никогда бы не поверил, если бы не увидел своими глазами, как такой свободолюбивый человек как ты, может быть прикован к кому-то, будто кандалами. — Это Мерлин-то кандалы? – невесело улыбается Гвейн. – Что же ты про принцессу думаешь. И вообще — разве и не должны люди так жить: привязываясь друг к другу, рядом, не скача с места на место, не кружа по всей земле, как птицы? — Камелот — это вся жизнь Артура, — возражает Персиваль. – Это и кандалы его, и его свобода. Он не будет счастлив нигде, кроме этого места. Гвейн, — просит он, — привязаться и дать себя привязать это разные вещи. Захотеть остаться и остаться лишь потому, что некуда больше идти — тоже. — Я знаю, — опускает плечи Гвейн. – Правда знаю. Просто тогда это казалось правильным. Персиваль снова улыбается: — Веришь ли, но я понимаю. С той только разницей, что я действительно захотел здесь остаться. — Да, — вот и весь ответ. – Поможешь с доспехом? Персиваль кивает и берется за дело. Уже после тренировки, когда Гвейн, неловко ухватив все свое снаряжение, уходит в сторону своих комнат, Персиваль окликает его, отвлекшись от метания молота: — А что до птиц, то все они по неизвестным никому способом всегда возвращаются домой. «В отличие от людей» — остается несказанным. *** — Что тебе опять, принцесса? Артур входит в комнату медленно, но неотвратимо. Стоит над душой и снова прячет глаза. Гвейн демонстративно отворачивается. Он знает, что это глупо, не по-рыцарски и не по-взрослому, но присутствие Артура угнетает его больше, чем он сам мог бы себе признаться. Артур давит его, вызывает чувство иррациональной обиды, ревности, что должна была умереть вместе с Мерлином, но осталась, вросла в душу, что и не вырвешь уже. Потому что это несправедливо — то, что Гвейн любил Мерлина больше всего в своей жизни, а тому это было не нужно. Артур для Мерлина навсегда остался чем-то наиболее важным и любимым, и чувство это заставляет Гвейна раз за разом ощущать себя лишним — и с ними двумя, и даже в собственной жизни, ведь его любовь так легко отвергли, не посчитав за ценность. Гвейн не знает, что больнее — мерлинова смерть, или его неприятие, что длится уже много дольше. Гвейн утыкается носом в подушку Мерлина. Запаха на ткани почти нет, ведь Мерлин давным-давно не проводил здесь ночь. Гвейн неосторожно поворачивается и кривится от боли в плече. — Расскажи мне о нем, — вдруг просит Артур, безмолвно наблюдая за ним, и звучит это так жалко, и с такой болью, и так… Так не по-артуровски, что Гвейн все же начинает говорить. — Он спал, подложив ладонь под щеку. Почему-то любил эту отвратительную гаюсову стряпню. Платок на шее носил, не снимая, потому что мать велела, ведь он по малолетству постоянно застужал горло. Артур кивает после каждой фразы, ибо все это знает, и понимание этого заставляет Гвейна снова хотеть сделать ему больно. — У него родинка была на внутренней стороне бедра. А когда он кончал, то дергался и ключицы сходились клином. И лопатка правая у него чуть выпирала. Как крыло, — цедит он, глядя как с монаршего лица, как и в самый первый вечер, сходит весь цвет. — И кости у него явно были птичьи, — сипит Артур и прокашливается, будто бы в горле проросло что—то. – Кости полые, и бледные веснушки на плечах. — Не было у него никаких веснушек, — возражает Гвейн, раздраженно кусая губы. Ей-богу, ему ли не знать. Но Артур лишь смеется, и впервые с битвы у Камланна с глаз его сходит пелена. — Видимо с тобой не было. А тогда были. Весной. Когда ему было семнадцать, — говорит он, улыбаясь, и Гвейн понимает. — Ты с ним спал, — неверяще шепчет он, и когда Артур кивает, он сцепляет руки в замок, лишь бы не разукрасить венценосного мерзавца. — Вон, — отворачивается он и падает на кровать, снова утыкаясь носом в подушку. Как будто ему было недостаточно. Он смирился же: да, нелюбимый, да, не тот, но Мерлин был в его постели, у него под боком, клал голову на его грудь. Уж в этом-то Гвейн Артура обошел, в этом его победил. Оказывается, что нет. — Да что с тобой не так? — вдруг спрашивает Артур. — Ты о чем? — недовольно бурчит Гвейн, не отрывая головы от подушки. — Да о тебе же, — рычит Артур. — Тебе больно, я знаю, я понимаю. Но злоба твоя вообще не поддается никакому объяснению! Гвейн вскакивает. — Ах, ну простите, Ваше Высочество, что посмел на вас разозлиться! — кричит он. — Мне спасибо сказать за то, что он умер? За тебя погиб и за твое королевство? Что жил ради тебя и себя не жалел? — И это был его выбор! — не выдерживает Артур. — Он был не ребенком и не глупцом. За меня и мою землю всегда умирают люди, нравится это мне или нет. Ты же рыцарь, Гвейн, черт бы тебя побрал, должен такие вещи понимать! К тому же — знаешь, что? Ты не на меня злишься. А на него. — Вовсе нет, — отрезает Гвейн, — Как ты вообще можешь… — Потому что это правда! — обрывает его Артур. — Ты любишь его, тоскуешь по нему, но он ранил тебя — тем, что не любил. И ты не можешь смириться с тем, что тебя оказалось недостаточно. — Я бы ему все отдал! – горячится Гвейн, в душе понимая, что Артур прав. — Я знаю. Только вот за любовь не благодарят, — вздыхает Артур. – За доверие, кстати, тоже. Так доверься ему, Гвейн, поверь в то, что Мерлин был в состоянии решать, кого ему любить и как жить, и успокойся. Потому что ты был не виноват в том, что он выбрал не тебя. — Легко тебе говорить, — огрызается Гвейн, скрывая боль в сердце, — Ведь это он не твои чувства выкинул, словно ненужную ветошь. Легко рассуждать, когда любовь сама идет к тебе в руки. Артур долго смотрит на Гвейна с потрясением, а потом, прокашлявшись, сипит: — Ты вообще не слышишь, что я тебе говорю? Гвейн вдруг теряет весь запал и смотрит чуть настороженно. — Да. Только вот, принцесса, мне от этого не легче. Он тебе был не нужен. Я — ему, сколько бы из кожи вон не лез. Тебе же довольно было просто существовать. Только вот ты ведь его при себе держал всю жизнь, вздохнуть не давал. Зачем? Если он тебе не нужен, то… Зачем? Артур снова молчит и пристально смотрит на Гвейна. — Он мне был нужен, Гвейн, — медленно говорит он. — Я тебе это уже говорил. — Тогда почему... — Потому что не все в жизни случается так, как ты того хочешь, — отвечает Артур. Гвейн смеется: — Да. Мне ли не знать. И это просто — свалить всю ответственность на судьбу и случай. Правых нет, все они жили, как умели. Мерлин вон выбрал истекать чувством по человеку, который по определению не мог ему принадлежать. Следовал за ним, старался осчастливить. Смех да и только. Гвейн провел рукой по лицу. Глупо искать виноватых, когда ничего не вернуть и не изменить. Он подкидывает в камин дров. Вечереет. Артур думает о своем. Гвейну сдается, что «свое» у них разное. — Почему ты хочешь говорить о Мерлине? — спрашивает он наконец. — Потому что я скучаю по нему, — отвечает Артур, — Ты напоминаешь мне о нем. Забавно то, что и Артур Гвейну тоже. — Хорошо. Гвейн похлопывает по месту около себя на кровати, а когда Артур устраивается рядом, они шепчутся до глубокой ночи, рассказывая друг другу о том, что в памяти обоих зарубцевалось, как рана, и что отныне навеки останется только мечтой. *** Они продолжают говорить ночи после. Встречаются раз в несколько дней, вспоминая о Мерлине, о всех тех, кто уже с не ними, о времени, когда были чуточку моложе и целее, чем сейчас. Гвейн не знает, как реагировать на эти беседы. Они с Артуром никогда не ладили, но именно с ним переживать смерть Мерлина легче, это кажется правильным и единственно верным. Он помнит слова Артура, когда тот впервые к нему пришел: «Мне некуда было больше идти». Теперь Гвейн понимает, о чем он говорил. Неважно, что их связывало до, куда нужнее для принятия то, что осталось после, — память. И им обоим есть о чем вспомнить. *** — На охоте он специально наступал на все возможные ветки, когда видел, что ты наметил цель — Я знал это. — Знал и все равно брал с собой? — Без него было скучно. — Издеваться над ним было весело? — Над ним поиздеваешься, как же. Ядом изойдётся пуще Морганы. — Но тебе это нравилось. — Тебе тоже. И острый язык, и улыбка, и неугомонность. — Да. Разве мог кто-то его не любить? *** — На счет Мордреда… — Из него выйдет хороший маг, вот увидишь. — Почему ты так уверен? — Потому что он слишком боится сделать что-то, что не понравилось бы Мерлину. — Мерлин ради тебя натворил много чего такого, о чем сам жалел. — Как и я ради Камелота. Цена оправдывала средства. — И это было легко? — Выбирать между честным и правильным? *** — Знаешь, никогда бы не подумал, что из всех людей — ты, а не кто-либо другой, — так полюбишь. Когда мы встретились, у тебя ветер был в голове. — А Перси бы сказал, что ничего удивительного. Он вообще умный. Не то что наш король. — Да. Персиваль мудр, хотя по виду и не скажешь. В этом они с Мерлином схожи. Но почему..? — Потому что до Мерлина ничего не было. Разве влюбляются так — чтоб о себе забыть, о мире, — когда есть хоть что-нибудь еще? *** — Ты не справился. — Ты о чем? — Я много за что на тебя злился. До сих пор злюсь, честно говоря. Я думал, что ты решил забыть обо всем, оставить в прошлом, пережить. Но ты не смог. Это сразу не увидишь, но… Ты пришел ко мне и говоришь о нем. Ты не справился. Еще нет. — Ты прав. — Поверить не могу, что думал, будто бы ты в порядке. — Говорил же я тебе — ты вообще меня не слушаешь. *** Так проходят недели. В один из дней Гвейна навещает Персиваль. Он мнется и это выглядело бы даже забавно, не будь это так непоправимо — Персиваль не знает что сказать, не знает, как утешить. Наконец он спрашивает: — Тебе лучше? — Да, — легко врет Гвейн. Перси, конечно же, поймет, что это ложь. — Не прячься, хорошо? Вы с Артуром оба прячетесь. Даже не знаю, кому из вас хуже. — Больше месяца уже прошло. Не волнуйся, мы со всем разберемся. — Не только в Мерлине дело, — возражает Персиваль. — Но и в вас самих. Он долго смотрит, как Гвейн чистит свою кольчугу, а потом вдруг вздыхает: — Тебе хуже. — Это еще почему? – чуть ли не обижается Гвейн. — Потому что Артуру есть к кому привязаться, кроме Мерлина. Но не тебе. Я… — он замолкает и кладет руку Гвейну на плечо, успокаивая, — Если ты решишь уйти, попрощайся с нами, ладно? Не исчезай просто так. — Уйти? – удивляется Гвейн. Он бы солгал, если бы сказал, что не думал об этом. Камелот без Мерлина чужой. Война закончилась. Другое дело, что Гвейн никогда не задумывался об уходе всерьез. Он помнит дни в дороге и ночи в постоялых дворах, а иногда и на сырой земле; незнакомых женщин с завлекающими улыбками и разбойников с большой дороги, ощущение непричастности к творящемуся вокруг и чувство свободы. Или бездомности? Гвейн не знает, готов ли он снова бросить все, как и когда-то давно, но ничего не держит его здесь. Мир огромен, а Гвейну слишком много от чего хочется убежать. — Хорошо, — соглашается он. Персиваль улыбается и уходит. *** Посреди ночи Гвейн просыпается от того, что кто-то оглушающе барабанит в дверь. — Какого черта?.. — осекается он, увидев у порога еле стоящего на ногах короля. — Ты чего, твое Высочество? — спрашивает Гвейн, не давая Артуру прохода в комнату. — Дай зайти, — почти нормальным голосом отвечает тот, держась за косяк. — За каким, принцесса? Ты в слюни. Трезвый пьяному не товарищ, — огрызается Гвейн, пытаясь прикрыть дверь. Артур и в лучшем расположении духа подарком не был, а уж когда напивался и становился слезлив… — Я не настолько не в себе, как хотелось бы, — говорит Артур, поднимая глаза, и взгляд этот абсолютно точно не может принадлежать человеку, так смотрят звери — загнанные в угол, раненные и мечущиеся в попытках убежать от собственной боли. Гвейн знает, что от себя не убежать. И насколько же Артуру было плохо, если он позволил себе напиться. — Пройди, — устало вздыхает он. Артур, пошатываясь, проходит внутрь, натыкается в темноте на кровать, растягивается на ней поперек так, что ноги остаются на полу, и затихает. От него несет вином, и он явно намеренно напивался в своих покоях в одиночестве, а потом его понесло к Гвейну. Чего только у пьяного на уме не бывает. Они молчат, пока тишина не становится оглушительной, а потом Гвейн не выдерживает: — Значит, — начинает он, потому что должен знать, потому что думать не может ни о чем ином, — ты с ним спал. Артур медленно кивает. — Ты знал, что он тебя любил, — не верит Гвейн. Артур чертыхается и кладет руку под голову. — Знал. Ну, в первый раз еще нет, но потом… — он пожимает плечами. — Потом? — ревет Гвейн. — Ты знал, что он чувствует, и все равно трахал его? Ты считал, что это смешно? Подумаешь, влюбленный слуга, почему бы не поиграться, м, Артур? Тем более, тебе бы он никогда не отказал. Гвейн понять не может — это же Артур, он заносчивый засранец, забияка и выскочка, но он в жизни не был жестоким. Да и вообще — как можно быть жестоким с Мерлином? Силы его сердца хватило бы на мир весь, а тут – Артур. Все равно что обидеть ребенка. Гвейн ждет криков или даже удара, но ничего не происходит, а потом Артур бормочет что-то так тихо, что не разобрать. — Что? — Я сказал, — уже громче повторяет он, — что как только я узнал, что он меня любит, все прекратилось. — И почему же? — Потому что вопреки твоему мнению я жил не для того, чтобы делать Мерлина несчастным, — негромко говорит Артур и, прокашлявшись, добавляет с болью в голосе: — Эти отношения с самого начала не имели смысла. Но мы заигрались, поэтому выдирать пришлось с корнем. Гвейн не может смеяться, потому что это просто смешно, как люди могут быть настолько нелепыми и настолько несчастными. Выдирать с корнем. Ну надо же. Все старо как мир. — А я-то думал, у кого он научился, — усмехается он и морщится, чувствуя вопросительный взгляд Артура. — Ты о чем? — Ну, принцесса, это явно монаршие замашки – все взваливать на себя и думать, что в одиночку сможешь все исправить. Вот и Мерлин пытался всех счастливыми сделать, поэтому как только он узнал, что я его люблю, то сразу обрезал все концы, — объясняет Гвейн, кривя губы в жалком подобии улыбки, — Он, понимаешь, не хотел, чтобы мне больно было. Мило, правда? У Гвейна все дерьмо в жизни начиналось одинаково — он или язык не мог сдержать, или член. А тогда просто не стерпел того, как Мерлин, разморенно льнувший к Гвейну, нежничал и тыкался носом ему в шею. — Я люблю тебя, — выпалил он, чувствуя, как заходится сердце в груди. Надо было сказать: «Я знаю, что ты — нет, но ничего страшного, я приму», и это была бы почти правда. Но Гвейн промолчал, Гвейн вдруг онемел, и все уже не имело никакого значения. Он помнит: Мерлин смотрел тогда на него так, будто бы Гвейн его предал, а потом замотал головой, собрал с пола разбросанную одежду и сказал, что больше так продолжаться не может. Пару дней спустя, уже успокоившись, он говорил, что лучше не надо, что это просто временная привязанность и ничего не получится, смотрел так мягко и заботливо, обещал, что они навсегда останутся друзьями, и — Гвейн абсолютно точно это видел, — бесконечно винил себя, чувствуя подобное на собственной шкуре. Гвейн никогда не думал, что получив отказ, можно лишь сильней влюбиться. Сердце с того момента ныть так и не перестало. — Очень на Мерлина похоже, — тоже смеется Артур, — отрекаться от себя. И это взаимопонимание так странно. Господи. Это же Мерлин. И почему все получилось так несправедливо? — Тебе он отдал больше всего. — Знаю. — Даже чертов Великий дракон сказал, что вы — две стороны одной монеты, понимаешь, принцесса? — не унимается Гвейн, ибо кто за Мерлина отомстит Его Высочеству как не он, — Интересно, сколько в Альбионе от тебя, а сколько – от него, м? — Знаю, — снова тянет Артур. Глупо было бы отрицать очевидное. Они с Мерлином мир надвое поделили – люди и колдуны, магия и меч, — и властвовать должны были каждый в своей вотчине, только вот Мерлин этого не захотел. В конце концов, место на троне только одно, отныне и вовек, иначе бы Моргана так не старалась бы, и отдано оно было Артуру, ставшему с легкой руки самого могущественного мага в истории Королем Былого и Грядущего. Да, быть может, предрешено это было на заре времен — и Камланн, и Альбион, и чертов Круглый Стол, только вот судьба не высечена на камне, каждый из них свой выбор сделал сам. Мерлин предпочел подчиниться и отдать себя в руки тому, кого любил больше всего на свете. Кто бы его осудил? Кто посмел бы? Гвейн понимает, честно. Но он всего лишь человек, про него не станут слагать легенды, а деяния его не снились прорицателям за века до его рождения. Он просто хотел любить и выполнять свой долг, только и всего. Поэтому он снова раздирает не зажившую рану, которая – он уверен – не заживет никогда. — Знаешь, значит, — тянет Гвейн, — Но вы, как ты сказал, заигрались… И невольно вздрагивает, когда Артур вскакивает с кровати, не выдержав. — Вот поэтому-то ты и не признаешь своего отца, Гвейн, — говорит он, мечась по комнате, как обезумевший от запаха крови волк, — Ты считаешь, что в мире все так просто. Но твой отец – король Лот, благородный, и теперь ты рыцарь, черт бы тебя побрал, так пойми – существуют правила. Между нами ничерта не могло быть – между двумя мужчинами, принцем и слугой, рыцарем Камелота и магом. Я не мог дать ему ничего — ничего из того, чего бы он заслуживал. Трахать его в редкие ночи, которые не проводил бы с женой? Заставлять его греть мне постель, оставлять в тени, выставить его своей любовницей? – к концу голос срывает почти в крик. Гвейн пораженно молчит и вдруг осознает, что его короля бьет крупная дрожь. Тот запускает руку в волосы и тянет, а потом Гвейн видит, как обессиленно опускаются его плечи. Артур глубоко вдыхает, пытаясь успокоиться, и шепчет: — Я надеялся, — и звучит так, будто бы он говорит через силу, — что оно переболит. — Не переболело, — также тихо отвечает Гвейн и уже не понимает, что должен чувствовать. Комната погружается в молчание. Спустя некоторое время Гвейн все же осмеливается спросить: — Как долго это все продолжалось между вами? Как началось? Когда закончилось? Каким был Мерлин с тем, кого он любил? Гвейн ожидает что-то похожее на «это было несерьезно, пару раз и по глупости», но вместо этого Артур сипит: — Полтора года. — Что? Нет, думает Гвейн, не может быть, что все настолько нелепо, трагично и глупо. Но Артур неумолим. — Полтора года, — мертвым голосом говорит он. — И мы не просто трахались. Мы вместе были, Гвейн: целовались по углам, засыпали на одной кровати, даже за руки держались, как чертовы девчонки. Я вообще не понимаю, как отец не заметил. А быть может, Утер видел. Только знал наперед, чем все закончится. — И ты,— в ужасе лепечет Гвейн, — ты смог после этого жениться. — Конечно, — странно всхлипывает Артур, — даже хуже. Я в какой-то момент подумал, что все прошло. А потом… — он прокашливается, будто бы ему опять трудно говорить, — Потом выяснилось, что Мерлин маг. И я его изгнал, и будто бы оказался в аду. Веришь ли, но Мерлин был единственным человеком, который, как я думал, никогда меня не обманет. Как обманули все другие – дядя, сестра, жена и отец. И какова ирония, что король Камелота в итоге мог довериться лишь магу, существование которого уже само по себе было предательством. — Ты его простил. Гвейн сам не знает, хочет ли он Артура утешить или наоборот ранить еще глубже. Но правда одна – Мерлин всегда делал Артура лучше. Всегда. — Я даже не считал его виновным, — качает головой Артур. — Он годами нарушал закон, а мне было плевать. И это – самое паршивое. — Почему? – непонимающе моргает Гвейн, и Артур морщится. — Потому что существуют правила, — стонет он, повторяя самую главную в жизни короля истину. – Законы пишутся прежде всего для правителей. Мерлин сделал из меня короля, он же мог меня и уничтожить. И как бы я не ненавидел себя за это… — У Артура опускаются плечи, и он снова ложится, обессиленный, пряча лицо в сгибе локтя. — Как бы я не ненавидел себя, Камелот важнее одной единственной жизни. — Даже если это жизнь Мерлина? — Да. — А если твоя? — Тем более. Тишина снова обволакивает комнату. В окно смотрится бледнеющая в предчувствии утра луна, Артур лежит неподвижно, и грудь мерно поднимается с его вздохами. Гвейн укладывается рядом и старается не думать о том, что весь мир — одна чудовищная несправедливость. Уже сквозь сон он слышит удивительно трезвый голос Артура: — Просто некоторым вещам так и не суждено сбыться. *** Гвейн просыпается от бьющих в лицо лучей солнца. Рядом с ним тихо похрапывает Артур, и у Гвейна не хватает сердца его разбудить — настолько тот выглядит разбитым и усталым. Тем более, королю явно не дадут проваляться без дела весь день. Он решает пойти на тренировочное поле, забыться усталостью. Он берет заботливо затупленный оруженосцами меч и избивает чучело, пока руки не начинают дрожать от резкого перенапряжения. Время клонится к обеду. — Артур ведь у тебя, да? – доносится из-за спины. Гвейн оборачивается и видит Гвиневру. Подол ее нежно-голубого платья полощет ветер. Гвейн кивает. — Я рада, — говорит Гвиневра, — Он почти не спит с того дня. Пусть хоть у тебя отдохнет. Все же королева слишком добра. — Ты не удивлена тому, что он пришел ко мне, — без титулов. Это же Гвен. Та пожимает плечами: — Куда бы ему еще деться? … и слишком прозорлива. Хотя можно ли говорить о проницательности, когда раз за разом смотришься в зеркало? К кому за утешением пошла Гвиневра после смерти Ланселота? — Ты не ревнуешь, — понимает Гвейн. — Артур никогда не ревновал меня к мертвецу. К тому же, мне ли не знать, что в этом случае никогда не отдается предпочтение живым, — грустно улыбается Гвиневра. — Но все изменилось совсем недавно, — не соглашается Гвейн. Мерлин был при Артуре годами, постоянно рядом. Ланселот погиб давным-давно. Почему Гвиневра вышла замуж за Артура? Как смогла – после такого? — Да, — кивает она. — Но веришь ли, я правда люблю Артура. И мы с ним пытались стать счастливыми. Как умели. Просто… — и на ее красивом лице появляется тень, — Я не хочу думать о том, что мы могли бы иметь. Все мы. Потому что это слишком больно. Гвиневра нервно теребит рукав. Глаз от нее отвести невозможно. Она красивая, возможно, самая красивая женщина, что видел Гвейн. Она мудра, милосердна и терпелива, она мать и жена, королева и все еще дочь кузнеца. Даже после смерти человека, который любил ее беззаветно и вечно, Гвиневра могла бы найти другого мужчину — тоже сильного и отважного, который ставил бы ее желания выше всего на свете, который ради нее отрекся бы от всего. Но она выбрала того, кто никогда не принадлежал себе, кто был прежде всего слугой своего народа и его защитником. Гвиневра сознательно пошла за тем, кто никогда не отдал бы себя в ее руки, кто никогда не называл ее Гвен – только Гвиневра, титул, звание, роль. Она пошла за Артуром, но существовал только король Артур. Понимала ли это Гвен также хорошо, как понимал Мерлин? Неважно. Ей пришлось понять это, как и многое другое. В конце концов, она оказалась умнее их всех – смогла смириться с прошлым. В жизни никогда ничего не складывается так, как ты хочешь, пытаться идти дальше нужно вопреки всему. И лишь одну слабость королева Гвиневра себе позволила – не думать о том, что могло бы быть. Что же. Не Гвейну было ее судить. — И ты можешь с этим жить? — спрашивает он, потому что ему хочется знать, как. — Я должна, — разводит она руками, — Неважно, что я чувствую, если это ранит дорогих мне людей. Есть Камелот, Артур и наш сын. Нельзя страдать вечно, хотя и кажется, что некоторые раны не заживают. — Но остаются шрамы, — качает головой Гвейн. Внутри или снаружи – не все ли равно? Он смотрит на замок. По внутреннему двору снуют туда-сюда слуги, Леон читает нотации кандидатам в рыцари, раздраженно помахивая мечом, даже здесь слышен запах выпечки и тушеного мяса из кухни. Солнечно. Тепло. Лето только лишь перешло за середину. — Как Гэрит? – спрашивает Гвейн. Гвиневра вздыхает с облегчением, и лицо ее светлеет, как и всегда, когда она думает о сыне. — Все хорошо. Ну, настолько, насколько может быть, — отвечает она. – Скучает по дяде Мерлину. Мерлин любил Гэрита едва ли меньше, чем любил Артура – его плоть и кровь. Возился с ним пуще кормилицы, собственноручно вырезал колыбель из дуба, позволял играть с Айтусой, словно бы та была котенком, а не драконом. Разрешал играть с крестьянскими детьми. Рассказал о магии и законах жизни и смерти, о том, о чем не смог бы ему рассказать родной отец. — Да, — только и сипит Гвейн, — я тоже по нему скучаю. Гвиневра смотрит на него с таким пониманием, что хочется прикрыться, спрятать свою уязвимость. — О, Гвейн, — шепчет она с нежностью, — Честно говоря, я не уверена, что хоть одно сердце еще осталось не разбитым. Так можно жить, ведь Мерлин смог. Мерлин, что всю до самой смерти оставался под своей могущественной всесильной маской мага и повелителя драконов одной сплошной искалеченной душой. Поэтому Гвейн отмахивается: — Переживу. Но Гвиневра не сердится и не ужасается. Она кивает и все так же смотрит с заботой и поддержкой: — Да. Самое ужасное, что переживешь. Они молчат еще немного, а потом Гвен подходит к нему и гладит его по голове. — Не исчерпывай Мерлина одной лишь его болью, ладно? Он был больше этого. Не унижай его этим. Гвейн пораженно смотрит на свою королеву, а потом кивает, пытаясь понять. — А как же Артур? — Он лучше всех нас знает тяжесть долга. Ему нужно время, но он справится, — обнадеживает его Гвиневра, вздыхая устало. — Так и не могу понять, как ты можешь настолько спокойно об этом говорить, — нервно смеется Гвейн. Каково быть женщиной, способной получить любого мужчину, кроме собственного мужа? — Невозможно потерять то, что никогда тебе не принадлежало, — говорит она. — Боже, Гвейн, как же ты не видишь! — Не вижу чего? Гвиневра снова ласково ведет ладонью по его волосам и удрученно вздыхает – мол, как можно быть таким недогадливым? — Не только Мерлин был Артура, — медленно говорит она, глядя своему рыцарю в глаза, — Но и Артур — Мерлина. Гвейн кивает. Гвиневра убирает руку и снова улыбается ему. — Все будет хорошо, сэр Гвейн. — Я надеюсь, моя королева. Засим она удаляется, и Гвейн не может не смотреть ей вслед — сильной и все такой же милосердной, как и когда-то годы назад. Сумевшей жить дальше. Простившей. Гвейн понимает, почему Мерлин никогда не мог на нее злиться. *** Позже, ближе к ужину, проходя мимо коридора, ведущих к покоям лекаря, Гвейн краем глаза замечает мелькнувшую невдалеке фигуру Артура, и замирает. Им не о чем разговаривать, не о чем думать, все, что можно было, они вместе промолчали. Хватит. Гвейн всего лишь человек, нечего бредить вновь и вновь раскрывающуюся рану, должен же когда-то этому прийти конец. Должен же? Гвейн разворачивается и идет прочь. 3. Дни тянутся, как сосновая смола — будто бы медленно, но все равно незаметно. Приходит сентябрь и первые заморозки. На тренировках Гвейн движется бездумно, тело по привычке отвечает на приказы, и если потом ему все же удается устать, то это благословение, что позволяет спать без задних ног. Гвейн не может назвать кошмарами сны, в которых он из ночи в ночь видит Мерлина, но они изматывают его и каждое утро он просыпается разбитым. Замотанность помогает сделать эти сны чуточку мутнее. Так проходит около месяца. Замок и воины понемногу восстанавливаются, Гэрит уже не выглядит таким измученным, народ веселеет. Альбион вступает в свой Золотой век. Ближе к концу лета прибывают купцы с большой земли и привозят заморские специи, ткани и травы. Приплывают послы с островов на больших кораблях с изжелта-белыми парусами и высокими мачтами. Вслед за ними являются друиды для переговоров, а потом Круглый Стол заседает несколько дней подряд. Гвейн не чувствует ничего — даже тоски. Без Мерлина он утратил ту нить, что связывала его с Камелотом. Он понимает, о чем говорила Гвиневра – принятие и смирение. Но ему не за что зацепиться, все, к чему Гвейн был привязан в своей жизни это Мерлин. Также он видит, что Артур отмирает и это задевает его, потому что Мерлин заслуживал много больше, чем пьяные признания, сказанные в темноте и от избытка эмоций, много больше, чем сухие официальные речи и пару дней траура. Что уж говорить: Гвейн абсолютно уверен, что больше всего Мерлин заслуживал жизни. Но она оборвалась. В спарринге какой-то безымянный новобранец легко выбивает меч из рук Гвейна и кладет его на лопатки. Гвейн смотрит в серое небо и видит птиц, караванами летящих прочь из дома. Им есть откуда лететь. Им есть куда возвращаться. Гвейн не чувствует ничего и думает, что из всех птиц Мерлин уж явно был неперелетной. *** Одним вечером Гвейн не выдерживает. К черту. Если уж Артур — сам Король Былого и Грядущего, - сломался и позволил себе напиться до беспамятства, то и он право имеет. Ему надо отпустить — ситуацию, себя, Мерлина. Освободиться. Осознать, что всему приходит конец и что это есть обыкновенное течение времени, а не причина ставить на себе крест. Что все еще будет. Что жизнь идет дальше. Гвейн не понимает, насколько он выпал из жизни, пока не замечает удивленные взгляды завсегдатаев таверны. Точно. Он ведь не был здесь так давно. Он берет для себя кувшин вина и старательно напивается, стараясь не думать ни о чем. Но мысли все равно приходят — странные, не оформившиеся. Обрывки воспоминаний, желаний, похороненных глубоко в душе. Гвейн не может не представлять Мерлина и Артура тогда, годы назад, еще до его прихода в Камелот. Их полтора года. Вчерашние мальчики, ничего еще толком не знающие, забывающиеся в первом своем чувстве, оказавшимся таким сильным. Нерешительные взгляды и кривоватые улыбки. Нервные ладони и горячая под губами кожа. Долгие прикосновения и поцелуи под подбородком. Тайность — сначала игра, потом — пытка. Молодость. Упоенность друг другом. Взаимность. Гвейн понимает, что наверное самом деле все было не так — не настолько трепетно, не впервые у каждого, не свято и нежно. Но оно было – по-настоящему, искренне, всерьез; было и осталось — на всю жизнь. Каково всю жизнь быть рядом с человеком, которого хочешь больше всего, и ни разу его не коснуться? Гвейн с размаху ставит кружку на стол. Он уже не ревнует, Гвен права как-никак, это глупо, больно и напрасно. Ему надо знать лишь одно, одну только истину, ведь без нее весь этот бесконечный круговорот искалеченных сердец и раненных душ не имеет никакого смысла. Он резко встает, неуклюже покачивается и, бросив пару монет на стол, идет прочь. Гвейн почти не видит, куда идет, но в том нет нужды — ноги сами несут туда, куда надо. Невдалеке от покоев Артура он останавливается и пытается отдышаться и изобразить прямую походку и ясный ум. Когда стражники пропускают его, пышущего алкоголем, словно винный погреб, Гвейн знает, что никого не смог обмануть. Неважно. Ясно, что Гвейн не причинит королю вреда. Артур сидит за своим столом, окруженный бумагами, и непонимающе смотрит на ввалившегося в комнату Гвейна. — Ты чего… — Заткнись, принцесса, — смеется Гвейн. — Ты ж ко мне гулял. Вот и я в гости пришел. Он пьяно озирается. Потрескивающее пламя в камине. Кровать. Неубранная до ночи слугами лохань с уже остывшей водой. Рубашка, небрежно кинутая на спинку стула. Никаких напоминаний о Мерлине, ну, кроме самого Артура, конечно. Это хорошо. Гвейн медленно подходит к Артуру и останавливается совсем рядом. — Гвейн… — снова начинает он, но Гвейн резко наклоняется к нему и целует его — неторопливо, властно. Артур не отмирает, даже когда все заканчивается. — Я вас видел, — объясняет Гвейн, отходя и приваливаясь к стене. Облизывает губы, надеясь найти на них один-единственный вкус. Перед самым началом той последней битвы, в последнем мгновении тишины перед началом бури, он заглянул в шатер короля и просто не смог отвести взгляд. Мерлин и Артур стояли близко — непозволительно близко, — будто бы не в силах отпустить друг друга, отойти даже на шаг. Рука Мерлина скользнула по светлым волосам, и губы изогнулись в улыбке. Они застыли, обнявшись, вжавшись друг в друга, не смея опустить глаза, не замечая ничего, что происходило вокруг. Пальцы Артура вцепились в мерлиновы одеяния, а сам он выглядел настолько бестолково и уязвимо, что на это было неловко смотреть. Мерлин нежно провел рукой по артуровой щеке и зашептал что-то тому на ухо, не прекращая ласкать и гладить. С Гвейном он никогда не был таким — ручным, спокойным, счастливым. Артур кивал и лишь крепче прижимал Мерлина к себе, прикрыв глаза и будто не дыша. Гвейн ушел тогда, не выдержав того, что видел, того, что последует после. — Вы ведь были вместе тогда, да? — тихо спрашивает он и не ждет ответа. — Были. В последний раз. Поэтому я тебя и поцеловал — чтобы мне хоть что-то осталось. Чтобы хоть что-то осталось мне. Уж прости, принцесса, не все тебе одному. Артур сглатывает и поднимает глаза на Гвейна. Тот не может понять, что значит этот взгляд. — Доволен? — говорит он наконец. Какое уж тут довольство, когда весь мир осыпается осколками. — Я все понять не могу, — тянет свое Гвейн, проигнорировав вопрос. — Столько лет. День за днем. Такая верность, боль и тоска. Чего ради, Артур? — Если ты хочешь, чтобы все на свете имело смысл, — прости, но это не так. Все мы люди. Некоторые вещи просто случаются, — говорит Артур, откидываясь в кресле. — Но не все, — протестует Гвейн, — Далеко не все. Ни одной, если речь идет о Мерлине. — Что ты хочешь от меня, Гвейн? – устало спрашивает Артур, прикрывая глаза, - Зачем раз за разом говорить об одном и том же? Что бы я ни сделал, ничего не изменится. Так для чего? — Но это не так! — перебивает Гвейн. — Я просто хочу, чтобы это было не зря. Не из-за Альбиона, людей, что Мерлин спас, или Камелота. А из-за него самого! Отблагодари. Придай значение. — … и из-за меня тоже, — заканчивает он уже тише. — Не может все так закончится, не может не оставить след. Артур хмурится, а потом прячет лицо и говорит еле слышно: — А тебе не кажется, что все мы уже достаточно наследили в жизнях друг друга? — следы-шрамы, не залечить и не забыть, — Что уже хватит, уже достаточно? — Достаточно, — кивает Гвейн, — Только я не хочу забывать, и разве ты хочешь? — Я не могу, — чуть сумасшедше смеется Артур, — Не могу, даже если захочу. Черт тебя дери, если ты этого еще не понял. Я люблю его, Гвейн. — Что? — поражается Гвейн, застывая. — Я его люблю, - говорит Артур. — Я столько раз повторял тебе это, а ты так и не услышал. И Гвейн, в конце концов, понимает. Не только Мерлин был Артура. Но и Артур — Мерлина. Черт возьми. Дело не только в том, насколько Мерлин отдавал себя Артуру, но в том, как Артур любил Мерлина. Абсолютное равенство. Полная самоотдача. Чувство, настолько сильное, что осознавать страшно — больно и невозможно двигаться дальше. Плечом к плечу, рука об руку, но не больше. Всю жизнь. — Как ты с этим вообще живешь? — ужасается Гвейн. — Мне приходится, — пожимает плечами Артур. — Гвиневра говорит, что станет лучше, но не намного. Как старая рана, с болью от которой смиряешься с течением времени. Вот так. Весело, да? Но это не смешно — это ужасно, чудовищно, несправедливо. — Вам Судьбой было предсказано рядом быть, — говорит Гвейн почти с ужасом. За что так с ними? Сплести, дать врасти друг в друга намертво и разорвать, прижигая, как прижигают гниющую плоть. — Рядом, — кивает Артур, усмехаясь. — Но не вместе. И это самый исчерпывающий ответ, который бы Гвейн мог получить. Мерлин был прав. Все закончилось. Все. — Мне стоит найти свою судьбу, да? – спрашивает он все же, стоя на пороге абсолютно трезвый. — Возможно, — тихо отвечает Артур, не отрывая взгляда от огня. — Лишь бы судьба твоя не оказалось такой же великой, как у нас с Мерлином. И Гвейн знает, что это «мы», что не сбылось и не случилось, не оставит Артура всю жизнь. *** Наутро Гвейн приходит к Артуру, и тот не выглядит удивленным. — Ты уходишь, — не спрашивает он. — Да, — кивает Гвейн. — Мой долг выполнен. После смерти Морганы ничто больше не угрожает Камелоту или вам, милорд. И так странно звать Артура милордом и так правильно, потому что как бы Гвейн не хотел, чтобы было иначе, жизнь его принадлежит его королю. И даже сквозь годы мерлиновых страданий он видит, что Артур этого достоин. — Я понимаю, — говорит Артур. – Спасибо. — За что? – бездумно спрашивает Гвейн, не думая, что ответ имеет значение. Но он ошибается. — За то, что был рыцарем Мерлина несмотря ни на что, — слабо улыбается Артур, и Гвейн слышит умалчиваемое – когда я мог быть только рыцарем Камелота. Артур поднимается с трона. — Подойди. Гвейн не может отказать своему королю. Корона на голове Артура сияет так, что больно смотреть, солнце струится сквозь витражи, и в главном зале тихо так, что будто бы даже слышны удары их сердец. — Твоим рыцарем, милорд, я тоже был. Потому что Мерлин принадлежал тебе, — шепчет Гвейн, и Артур так близко, и глаза у него небесная синь, и ресницы рыжие. И Артур вдруг наклоняется ближе и целует Гвейна – нежно, невесомо. — Зачем? – выдыхает он в губы своего короля, когда тот отступает. — Потому что ты ошибся, — также тихо говорит Артур, заставляя Гвейна в очередной раз разбиться вдребезги. – Последним он целовал не меня. Я лишь решил вернуть то, что навеки принадлежит тебе одному. И Гвейн очень хорошо понимает, почему Мерлин так Артура любил. Он становится на колени и позволяет снять плащ Камелота у себя с плеч. — Я отпускаю тебя, сэр Гвейн, — говорит Артур с какой—то тихой лаской. — Спасибо, милорд. Гвейн знает, что Артур его совсем чуточку любит — в благодарность за Мерлина. И потому что мерлиновой любви всему миру хватило бы с головой. — Прощай, сэр Гвейн, — и звучит так, будто бы Артур прощается с Мерлином – навсегда, даря напоследок всю беззаветную, несбывшуюся любовь, оплакивая и хороня в сердце то, что так и не случилось и случиться не могло. Гвейн уходит, и за закрывшейся за ним дверью остается в прошлом то, на что судьба Артуру с Мерлином так и не дала права. *** Гвейн покидает Камелот ранним утром, когда край темно-синего неба, начинает алеть, как подожженный лист бумаги, и солнце лишь только у истока своего пути. Гвейн идет куда глаза глядят и врет всем встречным, что у него квест, а вечерами засыпает в тесных комнатках захудалых постоялых дворов. Мерлин не снится ему первую ночь. На вторую же у Гвейна перед глазами — воды озера Авалон, улыбка Морганы и меч в камне. В третий раз он наконец-таки видит Мерлина. Гвейн тянется к его руке, но вдруг понимает, что пытается объять пустоту. Сидя в лучах бледного весеннего солнца, Мерлин чистит артурову кольчугу речным песком, и глаза его синие, как и всегда, направлены на своего короля. Мерлин смотрит на Артура — через времена и собственную смерть, не отрываясь, смотрит, — и Артур — отныне и навсегда — смотрит на него в ответ.