Специфика отчаяния

Кируми–это легчайшее безе на пирожном, пенка на кофе, бисквит в торте.. Кируми–это мягкая полуулыбка и грусть в глазах, накрахмаленый передник и чуть уловимый запах молока и кофе. Кируми–это стучащее сердце, обожённые стыдливым жаром щёки, и стиснутые кулачки милейшей Каэде. Горничная для девушки–Джейн Доу: загадочный аноним с холодными руками, пробирающимися в самое сердце. Её уста складываются в калейдоскоп ухмылок чеширских котов, волосы впутываются в паутину постыдного влажного воображения, обвивающего Каедэ на холодных простынях её ложа. Девушка ходит вкруг Тоджо, словно голубь пред горлицей; смеётся, дурачится, подставляет под материнские похлопывания по макушке, как щенок-несмышлёныш, которому пообещали сахарную косточку. Жмётся к ней в, вроде бы дурашливых, объятьях, чувствуя заполошный стук сердечка и растягивая рот в глупой, неконтролируемой улыбке. А потом...всё оборвалась. Ограничение времени. Гибель Рантару. Рвущие на суде горло слёзы и подозрения, корчующие эмоции из грудной клетки, вырывая их с мясом и кровью. Отчаяние. Пианино под пальцами рыдает, плачет, истекает мелодиями, словно слезами и горечью играющей. Супер пианистка разбивает пальцы о клавиши, ломает накрашеные когда-то –она ещё помнит–Рантару ногти. Хруст, треск и обжигающие, разъедающие щёки слёзы. Она должна играть. Играть, пока не подохнет. Каэде не слышит ни скрип двери, ни тихий взволнованный вскрик. Она играет свою мелодию иррационального отчаяния, предательства и первых потерь, играет, с силой опуская пальцы на клавиши и отталкиваясь от себя чужие руки, стремящиеся её остановить. Она скулит сквозь сцепленные зубы и вздрагивает, когда её пальцы сжимают в тёплых ладонях, а в уши врывается крик:"Достаточно!". Крик. Нет, не крик–приказ. Жёсткая плеть по струнам непокорных нервов, металлический прут по звеняще-застывшему разуму. И, как завершение театра одного актёра – хлесткий удар по вмиг заалевшей щеке. Черта пройдена. Она видит, видит горячечную липкую похоть на дне зрачков Кируми, мешающуюся с жаждой липкой крови и не противится рукам, толкающим её на пианино. Она лишь захлопывает крышку–так сказать во избежание. Они целуются пошло, мокро, сталкиваясь зубами и, кажется, прокусывая губы до крови. Юбка Каэде оказывается бесстыдно задрана чуть ли не до талии, а чужие пальцы, словно издеваясь, оттягивают резинку трусиков, правда, лишь за тем чтобы отпустить с негромким щелчком. Акаматсу изнывает, закидывает ноги на талию Тоджо, притираясь ближе, подставляясь под узкую и неожиданно жёсткую ладонь. Искусанные губы сочатся кровью, стекающей на подбородок и марающей форму этой безумной школы и на её красивом личике это смотрится так же пошло, как и..красиво. Настолько красиво, что Кируми вновь скалится и впивается в откинуто-открытую шейку, по-собачьи вылизывая и лаская мягкую кожу, наслаждаясь стонами пианистки. Руки горничной пробираются под влажное бельё, раскрывая вход в чужое лоно и скользя вкруг, дразня и провоцируя, вырывая из судорожно сжавшегося горла хриплые, пробные стоны не доверенного удовольствия. Каэде чуть ли не плачет, подкидывает бёдра и выгибается под руками, скользнувшими на аккуратную грудь. Её глаза, чёрные от возбуждения, шарят по любимому лицу и она быстро, почти сухо прижимается к чужим губам, достигая горячего пика и проваливаясь в пряное небытье. А Тоджо мягко улыбается, баюкая на руках ослабевшее, обмякшее тело и сцеловывая редкие хрустальные слезинки.