***
Этот день, ставший последним, должен быть прекрасным. Несмотря ни на что — должен, и пусть в его районе полно многоэтажек, он будет сегодня радостным и оптимистичным, и пройдет путь прощания до конца, обойдя каждую улицу, зайдя в кофейни, в которых он обычно флиртовал с официантками и писал конспекты, прислонившись к батарее у столика в углу помещения, заглянув в те здания, с которыми была связана его лишенная удовольствий и счастья жизнь. Он будет благодарным и хотя бы попробует быть счастлив, насколько сможет, попробует вкусить наслаждение от простых вещей, которыми наполнен каждый день, попробует надышаться перед смертью. Рон протискивался сквозь толпы людей, замечая выражения лиц, обращая внимание на то, что люди были такими же, как и он сам — спешащими, опаздывающими, недовольными собой и миром вокруг. Он замечал и другое: улыбку на лице маленькой девочки, смех школьников, наслаждение на лице девушки, пола пальто которой раздувал ветер и словно прекращал ее в огромное летящее ярко-синее облако, бродячих котов, которые терлись о ноги прохожих, и думал о том, что вот он, мир, мир, в котором есть множество прекрасных и удивительных вещей, мир, который он вскоре покинет. Лица людей перестали различаться после того, как он два часа пробродил по городу. Силуэты зданий стали похожими друг на друга через четыре часа. Названия улиц перестали запоминаться с наступлением сумерек. Город медленно отходил ко сну, но причиной этих явлений было лишь его сознание, твердящее, что он избрал неверный путь, что еще пока можно повернуть назад, что стоит пройти всего лишь до остановки, а дальше — до метро, доползти до квартиры, и… И вернуться в бесконечный круг из которого не было выхода, вновь бежать и опаздывать, снова пьяным приходить к Мейлин и жаловаться на судьбу, в ответ слыша холодное «человек — это существо, которое всегда делает выбор». Рональд Нокс сделал выбор, и его уже нельзя переменить. Неверным будет верить, что осознание того, что ты падаешь, и ничего нельзя изменить, приходит после этого спасительно-уничтожающего шага вниз. Оно приходит задолго до этого дня, уютно обосновывается в голове и смеется в ответ твоим планам, добавляет, прикрыв глаза: «Ты слаб, а будешь еще слабее». А когда ты уже поднимаешься на негнущихся ногах по лестнице в доме, в котором открыт выход на крышу, тьма вечера, что давно окутала твою душу, вытесняет это назойливое желание все вернуть. Останется таки выйти на открытую площадку, вдохнуть такой свежий, последний воздух сегодняшнего дня, с затаенной грустью посмотреть на голубые звезды в безоблачном небе, и… И сделать единственный (не)верный шаг.***
Рональд проснулся от резкого звонка будильника, поставленного накануне. Первое время он тупо смотрел в белую стену, но вскоре нашел в себе силы подняться. Коридор его квартиры приветственно белел впереди. Часы показывали шесть двадцать утра. На календаре были отмечены красным старые даты, и черным — вчерашняя. Рон помнил эти пометки, оставленные за пару дней до вчерашнего дня. Он не понимал, что произошло, почему он не разбился, ведь он совершенно точно спрыгнул вчера. Он помнит это кратковременное ощущение полета, помнит, как перед глазами проносились этажи, помнит, как перестал что-либо понимать, но сейчас на теле не было ни следа соприкосновения с асфальтом: даже если прошло несколько лет, и врачи смогли вернуть его к жизни, должны были остаться шрамы, но не было никаких изменений. Совсем никаких. Рон лишь знал, что происходящее было непонятным, глупым и невозможным. В его голове проносились, одна за другой, невозможные мысли: в том, что он вновь оказался в своей обшарпанной квартире он видел то наказание за самоубийство, которое заключалось в вечном заключении в том, от чего он бежал, то второй шанс, преподнесенный ему для того, чтобы все можно было исправить, то глупую шутку рока. Тем не менее, это был полнейший абсурд. В этом он убедился, когда нашел в холодильнике съеденный вчера творог и услышал по радио прогноз погоды, который передавали вчера. Последнее насторожило его больше, чем что-либо еще. Не веря себе, он по-быстрому надел драповое пальто и выбежал на улицу, перепрыгивая через ступени. Странная мысль требовала подтверждения, и… — Постойте! Вы не знаете, какой сегодня день? — крикнул Рон, задев плечо какой-то женщины. Она обернулась и некоторое время ярко-зелеными глазами через стекла очков недоуменно смотрела на него, а затем произнесла слова, повергшие Рона в ужас: — Двенадцатое ноября. Дата звучала в голове набатом, но, сколько бы времени он не повторял ее, пытаясь осознать полный смысл этих слов, ничего не выходило. По улицам шли люди, у ног терлись дворовые коты, школьники шли и смеялись. Повторялся день его смерти.***
Рону казалось, что произошла странная, пока не ясная для него ошибка, причины которой он не знал и не мог знать. Нечто такое, что обнуляло все его знания о мире и разрушало все, даже самые хрупкие, надежды. Рон не верил этому, когда встречал тех же людей на улице, не верил, когда к вечеру не нашел ничего лучше, кроме как снова подняться на крышу, не верил, когда вновь ощутил миг падения вниз. Не верил, когда снова проснулся в своей постели в холодном поту, а по телевизору шли те же самые новости. Уже через пару дней Нокс потерял счет времени, и каждый новый повторяющийся день проживал точно так же, безмолвно ожидая конца и судорожно понимая, что его не достичь. Бесконечное повторение череды людей, бесконечное повторение мешающих мыслей, бесконечное повторение собственного конца. Возможно, это и есть наказание? Через некоторое время он правда пытался что-то изменить. В один из дней он остался дома и сидел около входной двери на холодном полу, не реагируя на шум вне квартиры. Только лишь, заснув возле этой двери, он на утро очутился в своей постели, и совсем не было следов того, что вчера (или сегодня?) было прожито иначе. И исправить происходящее Рон не мог. Он не видел совсем никакого выхода. Запертый во временной петле по неясной причине, отчаявшийся, не верящий в счастливый (или даже в не самый худший) конец, мальчик на нуле упал еще ниже. Но, сколько бы времени не продолжалось отчаяние, ничто не могло быть вечным. Рон стал делать робкие попытки изменить если не мир, ты хотя бы самого себя, осторожно пробуя то, о чем раньше не смел и думать. Сперва это были экстравагантные поступки в заснувшем городе, вроде угона автомобилей и разбитых витрин. Прежде законопослушный и верящий в справедливость Рональд был согласен на что угодно, чтобы прекратить этот день, чтобы остановить бесконечно длинную жизнь, вырваться из порочного круга, но даже если его забирали полицейские, утром наступало двенадцатое ноября. Он узнал об этом случайно, услышав разговор двух девушек в кофейне. Когда родственная душа видит другую, для них начинает бесконечно длиться день их встречи, пока они не поймут, что они предназначены друг другу. Рональд, уже давно искавший хотя бы бестолковое оправдание тому, что происходит, уцепился за эту соломинку так, словно давно тонул, и это было его единственным спасением. Да. Да, слова ее были расслышаны верно, как он узнал на следующий день, заговорив с ней на улице. Нет, она не сталкивалась с подобным, но ее сестра прожила так целую неделю (по ее словам, она была ужасно долгой и страшной, ах, мистер Нокс, если бы вы только представили). Кажется, в его душе даже затеплилась надежда после того, как он узнал об этом. Вместе с этим появился и новый повод для самобичевания — стоило ли в день суицида обходить весь город, смешиваясь с сотнями, если не тысячами людей? Каждого стоило теперь разговорить, понять, узнать, определить, будет ли он твоим соулмейтом. Рон думал о том, что его соулмейт, должно быть, тоже проживает которую вечность в этом дне, что ему наверняка будет тяжело знать о том, что его родная душа — суицидник, и неясно, что случится после их встречи, а еще… Сколько лет он еще будет искать его, проживая двенадцатое ноября? Отыскивая разгадки, которые уничтожатся уже на следующее утро? Говорить с людьми не с целью потом использовать их в своих целях, а чтобы, чисто по-человечески, понять их?***
Тщетно обходить кварталы, теряя счет времени, всматриваясь в каждое лицо, осознавая собственную ничтожность, понимая, что его судьба напрямую зависит от того, кто мог предпочесть бесчисленные прогулки по городу чему-то более важному, посвятить свою маленькую вечность науке и саморазвитию. Рон не видел выхода из этого замкнутого круга, но все еще надеялся. Не на то, что все закончится и что все будет относительно хорошо, а на то, что его смерть таки зачтется, и после встречи с ненавистным соулмейтом его ждет спокойствие и вечность, проходящая не в суете, а в покое и бездействии. С другой же стороны, именно исследуя людей Рон начинал понимать, что такое — жить по-настоящему, на полную катушку, полностью реализуя свои потребности и стремления. Не идти вперед сломя голову, а наслаждаться редкими мгновениями счастливого настоящего.***
Этого человека звали Уильям, фамилию же Рональд в спешке не запомнил. Элегантный, строгий, холодным взглядом серых глаз упирающийся куда-то вдаль, совсем не смотрящий в глаза собеседника. Такой обычный и достаточно серый человек, на которого Рон бы никогда раньше не обращал внимания. Пожалуй, стоило бы запомнить о нем хотя бы какую-то информацию, но Рон, перекидывающийся банальными фразами с этим человеком, думал совсем об ином. Он думал о том, что небо в этом повторяющемся дне такое серое и пасмурное, но даже несмотря на это надежда есть. Надежда на то, что тучи разойдутся и солнце осветит проспекты города, или надежда на то, что этот день когда-нибудь закончится? С Уильямом было удивительно легко говорить. Казалось бы, мало что смогло бы стать для них двоих общей темой: он был человеком совсем другого образа жизни и мыслей, но внезапно Рон понял, что все, сказанное Уиллом, для него очевидно и понятно. Он не мог придумать этому нужное определение: многие люди, с которыми он познакомился в этом дне, были интересны чем-то, у многих было с Роном гораздо больше общего, чем могло показаться, но именно разговаривая с Уильямом он абсолютно точно понимал все сказанное, а еще… — Тебе, должно быть, нужно на работу? — мягко произнес Рон, когда понял, что они говорят ни о чем уже целый час. — Да, — легко согласился Уилл. — Но даже если я не приду на нее, не случится ничего страшного. Я бы мог объяснить тебе, отчего, но боюсь показаться психом, поскольку это настолько глупо, что близится к мистике. Эта речь не могла не показаться подозрительной, поэтому Рон весьма осторожно начал: — Сопровождает ощущение того, что вся жизнь — один и тот же день? Уильям ответил долгим взглядом: — Вся жизнь и есть один день. Не надеяться на слишком нужный сейчас ответ, нет, не надеяться. Это может быть метафорой, крылатой фразой, которой Рон из-за своей ограниченности не знает. Не надеяться ни на что. — И сколько лет продолжается двенадцатое ноября? — равнодушным, скрывающим эмоции тоном, утопая в наслаждении от того, что Уильям смотрит ошарашенно и недоверчиво. Если это действительно то, о чем они оба боялись думать… …То новый день скоро настанет, а об этом диалоге они оба будут готовы молчать.***
— Знаешь, я на самом деле рад нашей встрече — тогда мимолетной, а сейчас полноценной, — абсолютно счастливым тоном пробормотал Рон. Они сидели в кухне маленькой квартиры Рональда, но стены казались не такими уж обшарпанными, а солнце пробивалось сквозь оконное стекло. В его вечерних лучах волосы Уильяма казались светлее, чем они есть на самом деле, и было заметно, что в усталых серых глазах тоже мерцает что-то теплое и светлое. — На самом деле, это время смогло полностью изменить меня. Я не помню, почему я не видел в жизни всего того, что стало обыденным сейчас. Знаешь, мне серьезно казалось, что моя жизнь идет под откос, что ничего нельзя изменить. А этот день словно стал рубежом, через который никак не получалось перешагнуть. Тот самый рубеж, после которого все вокруг становится совсем иным, и все предшествующее словно теряет свое назначение и смысл. И пусть тебя не было в эти моменты переосмысление рядом, Уилл, спасибо тебе за это, — Рон говорил немного сбивчиво, но ему самому это нравилось, хотя чаще он за все, что бы ни случалось, ненавидел себя. Уильям улыбался, и взгляд был обращен не куда-то во внешний мир, а именно на мальчика с желтыми волосами. — Я понимаю тебя. Впереди был новый день, после которого начиналась новая жизнь, полная закатов и рассветов, горячего глинтвейна, светлых дней, наполненных солнцем, и совместного пути, которому не будет видно конца. Приближалось новое начало. Приближалось тринадцатое ноября. Тринадцатого ноября Уилл проснется на диване в своей пустой квартире, а в новостях скажут, что вчера ночью молодой человек совершил самоубийство, спрыгнув с крыши небоскреба. Это было тем самым началом новой жизни, в котором первое воспоминание — тело, обведенное мелом на асфальте.***
— Нет уж, мистер Ти Спирс, сверхурочно я из принципа работать не буду! — возмутился Рональд, услышав слова о том, что из зарплаты вычтут премию, если сегодня в ночь он не выйдет на работу. — Алан Хамфриз болен, — раздраженно ответил Уильям, поправляя двумя пальцами очки. — Жнецы должны усердно трудиться и не пропускать ни одной ду… — Я все это уже сотню раз слышал, — развязно ответил Нокс. — Отправьте Слингби или Сатклиффа. Все равно они оба занимаются чем угодно, кроме сбора душ. — Вам лучше приступить к исполнению задания, пока я не добавил вам еще сверхурочных. Рональд уходит раздраженным, хлопая дверью и ругаясь за дверью. Уильям вздыхает и поправляет очки привычным жестом. Как хорошо, что оперативникам стирают память.