***
Слава, вообще-то, никогда не был наблюдательным человеком, большую часть времени он клал большой и толстый на незначительные детали. Так же он не любил все эти «сюсю-мусю» и «люблю-гараж куплю», короче говоря, его воротило от розовых соплей. Но, как говорится, пиздец подкрался незаметно, и Славу как будто обухом по голове ударило осознание того, что и сам он не без греха и уже давно задерживает свой взгляд на одной такой, а может даже и не одной, незначительной детали. Эти блядские уши.***
Мирон Янович, как и полагается еврею, имел те ещё огромные уши, эдакие два блюдца. Слава не мог отвести взгляд от того, как Оксана, затягиваясь сигаретой около 1703 в одной только рубашке в мороз, растирает эти злополучные уши, чтобы согреться. Притом его лицо было почти белым, как недавно выпавший снег, но уши — красные, красные, как сочные яблоки, как дешевое вино или летнее закатное солнце. Слава прекрасно осознавал, что такие сравнения присущи только сопливым тринадцатилетним щёлкам, но ничего не мог с собой поделать и изредка все же кидал быстрые взгляды в сторону Великого-и-Ужасного, ухмыляясь своим же мыслям. В данный момент он был готов не то что признаваться в вечной любви этим багряным ушам, но и петь им баллады или серенады под окном, слагать про них текста и уверять в вечной преданности и верности.***
В следующий раз Слава пересёкся с Мироном на одной из бесконечных вечерних Московских улиц, причем совершенно случайно. Эта лысая клуша, как ни странно, была без своей «семьи», в абсолютном и беспросветном одиночестве. Мирон сидел около фонтана и бессовестно, совсем не подобающе своему статусу интеллигента, без пафоса и напускного лоска, лакал какое-то пойло без этикетки прямо из горла. Лавочка, на которой восседал Король, находилась около тусклого фонаря, но и этого было достаточно, чтобы Слава смог разглядеть Окси досконально. «Видимо, наша принцесса перебрала», — мелькнуло у Славы в голове, и он был чертовски прав. Щёки, губы, глаза и эти, мать их, уши, покраснели настолько, что Мирон походил на Сеньора Помидора из детского рассказа. Секунду позднее Слава заметил вторую бутылку, стоявшую у ног Окси, что как бы намекало. Спивающаяся лысая башка не спешила замечать незваного прохожего, продолжая пялить свои мутные зенки в никуда, видимо, пытаясь разгадать загадки бытия. «Вот так, выйдешь спокойно за пачкой Бонда на ночь, а сука-судьба приводит тебя к этому лупоглазому уёбищу и его красным ушам…», — не успел Слава додумать мысль и решить, пройти ли ему мимо или подойти и обстебать неудачливого алкоголика, как Мирон заметил его. Пару секунд между ними как будто шел немой диалог, взгляды были намного выразительнее слов и, наконец, Слава как можно непринужденнее пошел в сторону своего оппонента, ухмыляясь, как лиса. Мирон говорил много. Его необычно звонкий голос, казалось, заполнял Славу и все вокруг него, рвал и резал тишину. Окси проклинал бессонницу и кошмары, которые с каждым днем становились все хуже и хуже, говорил о нежелании просыпаться по утрам и засыпать по ночам, о сдающих нервах и резких перепадах настроения, о застоях в работе и о постоянном чувстве тревоги. Слава же молча слушал, слушал и смотрел на быстро жестикулирующие тонкие руки, на выпирающий кадык и дорогущую рубашку, две верхних пуговицы которой были расстегнуты. Сейчас перед Славой сидел не Оксимирон, сейчас ему изливал душу настоящий, искренний Мирон Фёдоров. Почему именно Слава, почему не кто-нибудь из постоянных дружков? На этот вопрос Мирон только махнул рукой и задумчиво посмотрел на бутылку у себя в руке, а потом, как бы опомнившись, невзначай спросил: — Будешь? Слава не мог ответить «нет» этим вымученным и до смерти уставшим глазам.***
Слава смог лицезреть эти прекрасные уши только через месяц. Он стоял на балконе, гипнотизируя вечерний город, убивал свои лёгкие обоссаным Винстоном, пачку которого нашел у себя под кроватью. Дым эстетично завивался в колечки, пропитывал пальцы, одежду и всё нутро Славы запахом табака, как вдруг эту идиллию прервал глухой звонок в дверь. С досадой выкинув бычок, хозяин квартиры поспешил к двери, дабы доходчиво и весьма детально объяснить, что внезапный гость должен идти нахуй прямо сейчас и безотлагательно, но, открыв входную дверь, никак не ожидал оказаться нос к носу с этим арийским шнобелем. Его обладатель ехидно скалил все свои тридцать два зуба, от него несло перегаром и улицей, а глаза бешено метались, пытаясь сфокусироваться на Славином лице. Тогда Слава ещё не знал, что такие полупьяные визиты спустя какое-то время станут постоянными, а позже плавно появятся и осознанные, трезвые посещения. Он не успел понять, когда нанялся к Мирону личным психологом, терапевтом или подушкой для слёзок, но, впрочем, не возражал. Получалось так, что именно Слава мог понять Мирона лучше других, а иногда даже и без слов. Все, что происходило и говорилось в пределах Славиной скромной прокуренной съемной квартирки не выносилось за её пределы, оставалось там и накапливалось, как необъятный снежный ком, росло и росло, копилось и грозилось перерасти в нечто большее. Наверное поэтому Славе доставляло какое-то особое удовольствие каждое утро видеть эти красные от смятения уши, забавляло, как Мирон старался сохранить абсолютно невозмутимый вид, уходя от него в шесть утра, сетуя про себя, мол, я не собирался вновь приходить к тебе, ебаная дылда, и унося с собой это ощущение полноценности и свободы.***
В один из теперь привычных сеансов психоанализа ситуация круто изменилась, вертанулась с ног на голову и полетела прямиком в пизду. — Лысая башка, а можешь ушами пошевелить? — Слава и Мирон сидели на кухне, не спеша потягивая какую-то стремную алкогольную смесь, сделанную Славой, который клятвенно заверял Мирона, мол «я пьяный мастер, будет сочно, ты че, мне не веришь, жидяра?». Внезапный вопрос ненадолго повис в воздухе. — Слав, ты же понимаешь, что тебе уже давно двадцать семь лет и такие вопросы — это просто верх долбоебизма? — Мирон вопросительно приподнял бровь, желая всем своим видом показать, насколько Карелин умственно отсталый, но не смог удержать серьезную мину и тихо прыснул в кулак, отворачиваясь. Алкоголь уже успел ударить его по мозгам. — Не, ну правда, ты че, застеснялся, карлица? Ну че тебе стоит? Или король до такой пошлости не снизойдет, иначе уронит свое невъебенно огромное достоинство? — Слава изобразил своеобразную корону руками и заржал, как конь, а после влил в себя ещё одну стопку. Мирон выдержал драматическую паузу, а потом, со свойственным ему пафосом, дёрнул ушами дважды, выглядя при этом, минимум, как королева Англии. Этот уморительный диссонанс окончательно заставил Славу согнуться пополам от неконтролируемого хохота, заливаясь, аки павлин. Еле отсмеявшись, Слава вновь посмотрел на Окси, который тоже тихо посмеивался, но его замешательство предательски выдавали алеющие, ярко выделяющиеся уши. Тут-то Славу и переклинило. Слава, к слову, всегда делал то, что было по кайфу. Если тебя прёт от чего-то, то смело окунайся в это с головою, рви, метай и поебать вообще. Примерно так он жил и шагал по этой самой жизни. Карелин медленно встал с табуретки и так же медленно зашел Окси за спину, ловя на себе недоуменный взгляд блеклых глаз. Слава помедлил секунду, а потом благополучно послал разум нахуй. Мирон почувствовал легкий укус за мочку уха и вздрогнул всем телом от неожиданности. Славе пришлось не хило так наклониться, чтобы провернуть такое, эта большая разница в росте казалась ему забавной, но в данном случае это было пиздец как неудобно. Горячий рот проложил дорогу из укусов от мочки и вдоль ушной раковины, а потом и вовсе переключился на шею, вбирая в себя горящую кожу и оставляя на ней багряный засос. — Вот я и нашел твою ахиллесову пяту, — Слава усмехнулся и укусил Мирона в плечо. Тот вдохнул воздух сквозь сжатые зубы и резко развернулся, притягивая Славу к себе за затылок для дерганного и горького поцелуя. Мирон зарылся руками в волосы Карелина, путая их и превращая в нечто похожее на воронье гнездо. Он сминал Славины губы, наращивая темп, кусаясь и вжимаясь в своего бывшего оппонента, совсем уж по-блядски сжимая Славин полувставший член сквозь ткань домашних шорт и сбивчиво издавая неразборчивые звуки. Славу несло, несло как от самого дорогого и крепкого алкоголя, как от кислоты или от нормальной бошки, как от ушей ёбаного Фёдорова, который сейчас засасывает его по самые гланды. Мирон никогда не замечал за собой тяги к уродливым дылдам, а Славе никогда не хотелось выебать мистера Пропера, но факт оставался фактом; оба прекрасно понимали, что к этому всё и шло. Но, несмотря на это, первенство никто уступать не хотел, каждый пытался то ли сожрать, то ли задушить другого своим языком, мокро, грязно и совсем не по-пидорски. Слава подхватил Федорова за бедра и усадил его на стол, мысленно молясь, чтобы ебаные шведы и ИКЕЯ его не подвели.***
Мирон затягивается какими-то модными и сладко пахнущими сигаретами, втягивает свои пухлые щёки, задерживает дым в лёгких на пару секунд и медленно выдыхает в потолок кухни. При этом сам он совершенно невозмутимо сидит в своих чёрных боксерах на еле уцелевшем Славином столе, грозясь расшатать его ещё больше. Слава же находится в какой-то прострации, как в трансе на автоматизме повторяет за Мироном, только комкая в руках какую-то дешевую сигу, нервно сминая фильтр. Все тело окутала нега, мышцы приятно ломило, а голова полнилась образами, яркими и сочными. Слава спрятал лицо в ладонях, как будто не давая Мирону проследить за быстро сменяющимися эмоциями на его лице. Ярко-красные губы, сбивчивое дыхание, шальные закатывающиеся глаза, которые то и дело с вызовом смотрели на Славу. Ебать самого Мирона Яновича оказалось так незабываемо ахуенно, супер, комильфо, но Слава вряд ли когда-нибудь в этом признается, особенно самому Мирону, которого, казалось, произошедшее совсем не смущало. Его абсолютно невозмутимое ебало выражало, как минимум, царское спокойствие, либо являлось примером выдающегося самоконтроля. Докурив сигариллу и потушив её в стакане, Мирон встал с табуретки и, еле пошатываясь, направился в сторону Славиной спальни. Если раньше, приходя к Славе, он засыпал на полу, на диване, на балконе и иногда около батареи, то теперь посчитал абсолютно нормальным занять Славину кровать, даже не спросив хозяина. Впрочем, сам Слава не возражал, его нетрезвый мозг, правда, находил невероятным нахождение самого Эмси Всея Руси в своей постели. Они вырубаются за считанные секунды, отдаваясь на волю Морфея и оставляя недомолвки, объяснения и угрызения совести на потом.***
Славу разбудило тихое шуршание где-то рядом с ним. Лениво приоткрыв один глаз он смог лицезреть нечеткий силуэт Мирона, который плавно передвигался по комнате, собирая свои шмотки и напяливая их с какой-то утренней грацией. Выглядел он неважно: глаза слезились от выпитого вчера, а меж бровей залегла морщинка, намекающая на прекрасное и так всеми любимое состояние жутчайшего похмелья. Слава, наверное, со стороны выглядел никак не лучше. Он размышлял о том, насколько же бредова ситуация, в которой они оказались. В такой охуенно солнечный и мирный денек Слава должен был пойти и набухаться в бар, или к кому-нибудь на квартиру, или писать текста для нового альбома, но нет же, вот он, лежит в своей, блять, кровати и наблюдает за Федоровым. Вздыхая, как самый большой страдалец всея Руси, Слава утирает лицо и смотрит на корень всех его проблем сквозь пальцы. Мирон, аки бабочка, упорхнул в прихожую, а Слава, совершая, наверное, самое большое усилие в своей жизни, встал и последовал вслед за ним. Окси уже собирался уходить, прикрыв дверь, как делал до этого, если просыпался раньше хозяина квартиры, только ступил за порог, как Слава окликнул его. — Знаешь, хоть ты мне и противен всеми фибрами души, но мне всегда нравились твои уши. Мирон вздрагивает от неожиданности, резко оборачивается и окидывает хозяина квартиры взглядом, из которого прямо-таки сочится надменность и презрение. Но когда он отворачивается и прямой походкой направляется прочь, Славе видны алеющие уши и, может ему и показалось, тихий смешок, отдающийся эхом в засраном подъезде. Слава давит лыбу и чувствует не что иное, как давно забытое счастье.