Дороже свободы

Джеймс Мориарти так бледен, что обычный черный в его одежде кажется сотканным из ночи. Белее серебра его волосы, а вены его прозрачны, как хрусталь. Его губы как алый первоцвет, и эти губы произносят жестокие слова: — Оскар, вы должны немедленно покинуть Англию. Он не слушает моих возражений, с ним бессмысленно препираться, он знает больше меня и видит дальше башни из слоновой кости. — Я понимаю, что вы художник, ваше оружие – изящная словесность, и вы привыкли остроумно разоблачать английское лицемерие на бумаге. Но на суде ваши изящные афоризмы в цель не попадут и обернутся против вас. Вам предъявят факты и с фактами нужно будет что-то делать. Вы понимаете это? — Им нечего мне предъявить. Он знает, что я лгу. Милый Джеймс, если бы ты тогда сказал одно лишь слово, я бы никогда не посмотрел в сторону Бози. То есть, конечно, посмотрел бы, но не так. Но ты слишком осторожен. Ты и сейчас пришел таким поздним вечером, чтобы никто не видел тебя со мной. Джеймс очаровательно педантичен, он достает свои записи, листает их прозрачным тонким пальцем, сотканным из белого тумана, и когда начинает говорить, тон его становится монотонным, как будто он читает занудную лекцию про основы астрономии: — Нечего? У меня другие сведения. Вы опрометчиво настроили против себя свору голодных псов, и они вцепятся вам в глотку. Во-первых, они уже ищут свидетелей ваших утех. И, смею вас уверить, они их найдут. Вы спали с этим Дугласом? Я горько усмехаюсь. Он в совершенстве владеет собой, но «этот Дуглас»! Он кажется довольным моим не-ответом. — Я так и думал, что нет. Но с кем-то же вы спали, и если эти люди будут свидетельствовать против вас на суде... Я стараюсь не слышать, что он говорит, но слушать его голос: такой чистый, нездешний, далекий. Лампа повернута к нему и я вижу, как сияние луны оттеняет тонкие черты его красивого лица. Я знаю, что он хочет мне добра, как и все мои друзья. Он хочет, чтобы я спасся бегством, чтобы не пытался бороться за право любить того, кого люблю. Любовь в этой стране не напрасно вынуждена таить свое имя, какой бы она ни была на деле, в глазах общества она останется мерзостью и низменной страстью. Джеймс, мой мифический змей, ты ирландец, но с чисто английским лицемерием убеждаешь меня отказаться от истинной любви, ты убиваешь мою любовь сталью своих глаз, и я уже готов подчиниться этим чарам, но мимолетное воспоминание о златокудром нарциссе охлаждает кровь. Он видит, что я не отступлю, и грустно качает головой: — Очень жаль, я сделал, что смог. Что я могу поделать, если нарциссы для вас дороже свободы? Он поднимается, чтобы уйти, и я целую его в алые уста. — Вы останетесь ненадолго? Он остается.

***

В постели я стараюсь не думать о Бози, о дивных юношах, пахнущих лилиями и розами, я отбрасываю все, что было и что будет, ради настоящего. Джеймс такой восхитительно настоящий. Он отбросил свою гордыню, чтобы дать мне временное утешение, он закрыл свои страшные серые глаза, и я могу целовать его где хочу и как хочу, не опасаясь смертоносного взгляда из-под тяжелых век. Он принимает меня таким, какой я есть, только сейчас, только сегодня. Я погружаюсь в него, как будто он источник жизни, тесный сосуд, в котором таится волшебство. Трепет и страх охватывает мои члены, мой член, я боюсь, что все это происходит в нездешнем мире, и когда я открою глаза, то пойму, что он подарил мне смерть. Но нет, все продолжается, он подхватывает мой стон, смертельная бледность сходит с его щек, я впиваюсь в его рот губами и пью соки его тела, наслаждение обладать им несравнимо ни с чем, я не смогу найти слова, чтобы описать. Когда его волосы были черны, он не захотел дать мне блаженство. Но сегодня он сжалился надо мною перед лицом грядущего позора. Я знаю, что он будет следить за процессом, я знаю, что причиняю ему боль нежеланием спасти себя, но также я знаю, что если бы я уехал, он не перестал бы меня любить, но перестал бы уважать. Я знаю, ему известно, что между любовью и свободой нет выбора.