Falling on ice

Это случается впервые, когда Виктор падает на одной из тренировок перед финалом Гран-при. Перекручивает каскад из тройного акселя-двойного риттбергера, не успевает вовремя разгруппироваться. Ничего сверхсложного, ничего из того, чего бы он не делал сотни и тысячи раз. Юри и сам спотыкается, когда видит, как Виктор потирает ушибленное бедро. Воздух будто пинком вышибают из легких, дышать становится трудно, он беспомощно ловит губами холодные морозные потоки, заведомо зная, что не стоит сейчас этого делать. Но делает, срываясь с места. Он не такой профессионал, и не в его силах до сих пор, даже спустя год, отделить личное от спорта. Сердце щемит, и он над этим не властен. Звук торможения лезвием о лед, протянутая рука, обеспокоенный взгляд. Внутри сжимается и пружинит. Не стоило, зря, не поймет. Виктор поднимает голову, сдувает прилипшие ко лбу пряди, и смотрит слегка изогнув бровь. Недоуменно. Отстраненно. Притворно-насмешливо. Юри очень хорошо знает этот взгляд, достающийся обычно поклонникам, но в его сторону он обращен впервые. Он хочет что-то сказать, уже открывает рот, но язык прилипает к небу, а голос не хочет слушаться. Так и стоит, наклонившись с протянутой рукой, а Виктор улыбается, качает головой, и поднимается без его помощи. Скользит по испещренному следами от лезвий катку, заново повторяя связку вращений. Не дожидаясь конца тренировки, Юри позорно сбегает. Стоит в туалете, прислонившись к стене, и рвано выдыхает, чувствуя, как трясутся руки. Липкая дрожь по всему телу, неприятная щекотка в области диафрагмы, смятение, охватывающее душу. Что хуже, он не понимает из-за чего. Не то чтобы он раньше не видел, как Виктор падал, такое случалось при отработке четверных, после бессонных ночей, после недолгих, но все же расставаний. Сборы, перелеты. За год после того, как Юри взял на Гран-при серебро, случилось многое. Как и обещал, Виктор вернулся в большой спорт, активно готовился к сезону, при этом, все еще оставаясь его тренером. Колоссальная нагрузка, но они оба как-то справлялись. Смеялись, дурачились при падениях, поддразнивали друг друга, сглаживая острые углы предстоящей конкуренции. Но сегодня что-то пошло не так. Это падение, с простого для Виктора элемента, выбило почву из-под ног, заставляя чуть ли не пополам согнуться от новых, ранее не испытываемых чувств. Страх. Паника. И боль, словно это он, как всегда неуклюже, шлепнулся на задницу с каскада прыжков. Дышать трудно, а руки сжимаются в кулаки. Какого черта? Юри жмурится, вдыхает. Выдыхает, заставляя себя расслабиться. Чего он боится? Отчетливый, явный страх, словно морозными хлопьями из-под лезвий, прокатывается по всему телу, парализуя движения, туманя ясность мыслей. Чего он боится? Голова тяжелая, сердце бешено стучит в груди, ладони потеют. Притворная улыбка Виктора, недоуменный взгляд, насмешливый, непринятая для помощи рука. Гордость ли? Отделить личное от спорта для Юри совсем непросто. Это Виктор до скрежета зубовного профессионален, спокоен, как удав, смотря, как раз за разом его ученик шлепается в попытках безукоризненно выполнить четверной риттбергер. На льду он, прежде всего, тренер. Требовательный, властный, понимающий. А Юри не может смотреть, как он падает. И дело совсем не в том, что Виктор не может не падать. Пусть он и гений, но все же обычный человек. Временами. Просто… Нелогичный, иррациональный страх охватывает и парализует, и он не способен найти этому хоть какое-то внятное объяснение. Юри идет домой медленно, всеми силами пытаясь успокоиться, потому что знает — Виктор сверхэмпатичен, и уловит любое, едва заметное колебание его настроения. До финала Гран-при в Нагойе остается чуть больше десяти дней. * Следующие три дня проходят так, что Юри готов собственноручно вскрыть себе вены, повеситься и застрелиться одновременно. Виктор отстранен и холоден, почти не улыбается, и до двух ночи оттачивает программу на катке. Они разговаривают, тренируются, и даже один раз вместе гуляют с Маккачином, но звенящее напряжение, повисшее между ними, можно ощутить физически и резать ножом. Оба измотаны, доведены до ручки, но упорно молчат о падении Виктора, после которого все изменилось. Юри чувствует, что может сорваться, но это последнее, что нужно им обоим, поэтому, прикусив щеку изнутри, он заваривает черный травяной чай. Завтра вечером вылет в Нагойю, и Виктор, позволивший себе отдохнуть и набраться сил, наконец, не торчит на льду, а сидит на диване, обнимая Маккачина, и что-то листает в телефоне. — Витя, — тихое, теплое, на выдохе, уже почти без чудовищного акцента. Юри как можно быстрее ставит чай на журнальный столик, боясь расплескать кипяток. Руки нещадно дрожат. В таком состоянии нельзя выходить на лед, но ему плевать. Все равно, Виктор будет первым, а он лишь сможет побороться с Юрио за серебро. Вся эта шуточная борьба за золото не имеет смысла, он и без медали знает, кто станет финалистом Гран-при 2017. Единственный человек в этом чертовом мире, достойный этого звания. И сколько бы Юри не тренировался, сколько бы не выполнял прыжков, это не имело значения, потому что совсем не в этих прыжках дело. А в том, насколько потрясающий человек был рядом с ним, в самом образе Виктора, который каждую минуту оставался для него недостижимым совершенством на льду, и самым обычным, теплым и любимым человеком вне его стен. Всем для него, и это было больше, чем ограниченная рамками романтика. Юри не умел отделять личное от профессионального в том, что касалось реакций, но он научился отделять «Виктора на льду» от «Виктора лишь только для него». И тот, второй, необходим был ему до звезд перед глазами, настолько сильно, что он даже не задумался, когда ему предложили переехать в Петербург. Куда угодно, хоть на край света, лишь бы иметь возможность зарываться ладонями в мягкие пепельные волосы, перебирать их сквозь пальцы, вдыхая смесь запаха шампуня и сладковато-терпкого аромата Диор. Взгляд случайно падает на старый плакат, повешенный на стену, где Виктор еще с длинными волосами, в костюме Эроса скользит по льду. С этим плакатом, как и со многими другими в его коллекции, вышла забавная, но весьма неловкая ситуация. Помогая разбирать коробки с вещами, после переезда Юри, Виктор все же нашел тщательно спрятанные, скрученные в рулон изображения. Он так и не смог расстаться с ними, однако точно помнил, что оставлял их в шкафу, в своей комнате, и точно не собирался привозить сюда. Вероятно, это дело рук Мари или Ю-чан, кидавших в чемоданы и коробки все, что попало. Тогда Виктор улыбнулся так загадочно, и в то же время открыто, искренне, ласково, что Юри прошибло судорогой по позвоночнику, остро кольнуло в сердце, и всей этой смесью дрожи и жара, резко ударило по всему телу. Сладко, щемяще, горячо. Взгляд на плакат, улыбка уголками губ, приятные воспоминания. Он тогда так жутко смущался, щеки горели, даром, что уже не мальчишка. — Вспоминаешь, как восхищался мной? — голос Виктора холодит ледовыми брызгами. Юри чувствует, как заходится сердце, как царапают душу незнакомые интонации, и отводит глаза. Не может, не хочет смотреть на синеватые льдинки, не понимает, в чем же он виноват Вероятно, Виктор по-своему истолковывает его реакцию, потому как невесело усмехается. — Так я и думал. Что, нестерпимо видеть падение кумира? Не оправдал твоих ожиданий? Непростительно легенде мирового фигурного катания грохнуться с простейшего акселя? — еще холоднее, еще больше едкой, уничижительной насмешки. Зрачки Юри расширяются, он потрясенно смотрит на Виктора, не в силах поверить, что тот говорит всерьез. — Это не так… Это… — он ловит губами воздух, пытается объяснить, но задыхается, давясь полувздохами. Привычный румянец сменяется мертвенной бледностью, так ему не свойственной. Предательски дрожат руки. И тут, он понимает. Так ясно, так просто — вот, что за страх это был. Вот, что Юри чувствовал, стоя в туалете катка, нервно подпирая стену. Страх того, что Виктор именно так и подумает. Заметит взгляд, считает эмоции — панику, боль, волнение, и решит, что это потому, что он боится увидеть закат своей звезды, своего совершенства. Упасть с невозможного четверного акселя было бы величайшей наградой для любого фигуриста, докрутить, пусть все же и упасть, но с тройного, простого, сотнями раз пройденного… Такие ошибки не совершают профи, по мнению легенды фигурного катания Виктора Никифорова. Юри уже знает, что сейчас сорвется, он слишком хорошо ощущает свой предел, и на этот раз, у него просто нет сил сдержаться. Гран-при измотал его не меньше, каждый так и норовил поддеть замечанием о том, что он не должен подвести тренера, и, в то же время, не имеет права отнять у Виктора его заслуженное золото. Последние несколько месяцев дались ему с огромным трудом, он не уставал так сильно даже год назад, выкладываясь без остатка для победы. Все к этому и шло, и вот, наконец, его накрыло. Вздернуть Виктора с дивана, и со всей силы приложить об стену, оказалось слишком легко — за все время, что они были вместе, тот еще никогда не видел Юри Кацуки в приступе настоящего гнева. — Не смей! Не смей, слышишь? — одной рукой он перехватывает запястья, а второй надавливает на плечо, сильнее прижимая к стене. — Не знаю, что ты себе надумал, но если бы ты удосужился хоть раз за эти дни поговорить нормально, то знал бы… Что не в этом дело. Виктор потрясенно смотрит на него, кажется, впервые не зная, как ответить. Сопротивляться не пытается, не отталкивает, хотя прекрасно представляя себе его темперамент и горячность, Юри вполне мог ожидать ответной реакции. Проходит еще несколько секунд перед тем, как первое оцепенение сходит, и Виктор дергает уголками губ, но ни усмешки, ни, тем более, улыбки, не выходит. — И… в чем тогда дело? — тихо спрашивает он, снова замирая, но не отпускает взглядом, не разрывает контакт глаза в глаза, не дает возможности избежать ответа. И в этот момент вся злость и ярость словно испаряется, Юри чувствует, как подгибаются ноги от привычных мягких интонаций голоса, от едва уловимого поворота головы, от того, как Виктор сдувает с глаз мешающуюся прядь волос. На место ярости приходит затапливающая сознание нежность, и трепет, и желание до хруста костей задушить в объятиях, стиснуть, сжать, не отпускать. Но объясниться надо. Необходимо. Да так, чтобы его поняли правильно. Чтобы эти три дня напряжения, льда на льду и вне его, были последними, по-настоящему холодными днями в их жизни. Юри делает глубокий вдох, и большим пальцем гладит запястья, извиняясь. — Мне больно, когда тебе больно, — голос слегка охрип, слова даются с трудом, и это сложнее, чем он предполагал. — Я не умею, как ты… Хотел бы, но не умею. Ты падаешь с акселя, и я боюсь, но… Не того, о чем ты сказал. Мне страшно оттого, что тебе будет мало только тренерства. Ты пытаешься выполнить четверной аксель, я знаю. И знаю, что ты не хотел, чтобы знал я. Мне страшно, что ты не сможешь вовремя остановиться, продолжая доводить до совершенства то, что и так совершенно. Из-за меня. Из-за этого дурацкого предположения, что мне нужен кумир, стимул к стремлению, а не сам ты. И я боюсь, что рано или поздно это окончится травмами. — Откуда ты знаешь об акселе? — Виктор прикрывает глаза. Его раскусили. — Видел. Вчера, когда зашел на каток с Маккачином. Думал, дождусь тебя, пойдем домой вместе. Виктору стыдно, поэтому он уже не смотрит в глаза. Вчерашние попытки до сих пор отзывались ноющей болью в пояснице, и парой гематом на обеих ногах. Удивлять — вот чего он хотел. Судей, поклонников, всех. Но, прежде всего, единственного человека, уважение и восхищение которого, сильнее всего боялся потерять. — Зачем? Ты и так возьмешь это золото, зачем ты… — Юри вздыхает, и утыкается лбом в его плечо. — Хотел, чтобы ты всегда смотрел на меня так, как сегодня на этот плакат, — очень-очень тихо, безумно искренне, и капельку горько. — А то падение… Глупо вышло. Не стоило полночи прыгать, как ненормальный. Ладони Юри скользнули вверх, вцепились в рукава мягкой домашней кофты, сжали предплечья, чуть ли не до синяков. Господи, какой же он дурак. Кретин, каких мало. Феерический идиот. И Виктор не лучше, и оба они… Так ведь нельзя. — Прошу, не бегай от меня, — глаза жжет влагой, но он все же смог поднять голову, и открыто взглянуть на него. — Я никогда не смогу перестать смотреть на тебя, перестать восхищаться тобой, равно как не смогу научиться не смешивать лед и… нас, — пару секунд Юри молчит, а потом все же добавляет: — И мне всегда будет больно, когда ты будешь падать. Прости. Он цепляется за Виктора не только руками. Всем своим существом, сердцем, стучащим в унисон, дыханием, смешивающимся с чужим теплым дыханием, душой, измученной за несколько дней почти одиночества. Смотрит. Широко распахнутыми глазами, в которых отражается тот маленький мальчик, однажды увидевший свою мечту. Который развешивал по стенам плакаты, который загорелся желанием стать хоть чуточку ближе, из года в год упорно идя к своей цели, не теряя надежды когда-нибудь получить улыбку, дарованную ему одному. Этот мальчишка внутри глубоких океанов глаз, каждый день, каждую минуту смотрит на Виктора, и нет разницы, готовит ли тот чай, играет с Маккачином, или же выполняет сложнейшие элементы на льду. Этот мальчишка, даже спустя полгода совместной жизни, сотни запальчиво-пылких признаний, тысячи поцелуев и ласк, все еще не может поверить, в то, что это реально. Виктор был, есть, и будет для него всем, и этого ничто не сможет изменить. — Юри, — потрясенный, ошеломленный выдох на ухо. — Lyubimyy moy mal’chik. Виктор стискивает его в объятиях так крепко, порывисто, и, в то же время, бережно, что он задыхается, а щеки все же обжигает слезами. Немыслимо, невероятно. Все чувствуется так остро и сильно, словно впервые, и к этому Юри тоже не может привыкнуть. Не хочет привыкать. Такой Виктор только его. Только для него. Больше никто не знает его вот таким — очень нежным, оберегающим, родным. Это сводит с ума, это пьянит сильнее сакэ, это разрывает на тысячи маленьких ярких снежинок. Они засыпают только под утро, прямо на диване в гостиной, потому что дойти до спальни нет никаких сил. Оба измотаны спортом, льдом и друг другом, но на этот раз, в их глазах плещется счастье. Перед тем, как окончательно провалиться в глубокий сон, Виктор оплетает руками и ногами Юри, прижимается к нему, не оставляя и миллиметра между телами. Целует в плечо, дует на влажный след, посылая по позвоночнику волну мурашек. Ты для меня все. Ты мое небо, свет звезд для меня. Ты упадешь и я упаду. Смотри на меня. Будь со мной. Верь в меня. Мой огонек. Мое сокровище.