Сателлиты

- У вас есть какое-нибудь оружие? – охранник предельно вежливо раздевает Хану глазами и мысленно имеет во всех позах; Гокудера только досадливо морщится: вот вечно с ней такое. - Беретта, - личная помощница Правой Руки дона Савады чуть приподнимает подол платья; пальцы с длинными, хищными ногтями сладострастно скользят по кружеву чулка; охранник шумно сглатывает. Хана, томно улыбаясь, позволяет ему увидеть почти кокетливую набедренную кобуру. – Не волнуйтесь, она на предохранителе. - Динамит, - коротко бросает Гокудера. - Приятного дня, - где именно у сеньора Гокудеры находится означенный динамит, охранник почему-то взглянуть не пожелал. - Хана, как ты с этим ходишь? – пропустив Курокаву вперёд, Хаято оценивающе оглядывает идеально сидящее платье того визгливо-красного оттенка, от которого нормальным людям хочется зажмуриться. – Неудобно же, небось? - Сумочку, если что, всегда отбирают в первую очередь, - шёлк взмётывается шуршащей алой волной, и пистолет, который Хана носит, оказывается, в кобуре с внутренней стороны бедра, уже нацелен её боссу точно в середину лба. – Он быстро вынимается, если ты об этом, Гокудера. - Всё в порядке, - небрежно отмахнувшись от сделавших стойку двух парней из внутренней охраны, Гокудера под локоток отводит Хану к ближайшему столику с напитками. – Курокава, у тебя генеральная уборка на чердаке? Выкинула половину мозгов, а оставшиеся разбросаны, как попало? - Он не звонил уже четыре дня. Гокудера, мне страшно, - Хана зябко передёргивает плечами, и Хаято чуть сильнее сжимает пальцы на её локте – словно крохи тепла, идущие от его пальцев, помогут ей согреться. - Я же при тебе говорил с Десятым. Час назад. Он уверен, что всё в порядке, - Гокудера бы налил ей выпить, а потом отвёз домой; но они здесь по делу. Дело – прежде всего. - Интуиция, да, - Хана снова вздрагивает; и Гокудера, не выдержав, вопреки всем правилам этикета накидывает ей на плечи свой пиджак. – Убери. Они подумают, что ты со мной спишь. - Он и так думают, - Хаято приторно улыбается группке разряженных женщин неподалёку: супруга хозяина раута и ещё какие-то влиятельные кошёлки. – Пусть сдохнут от зависти. - Я сейчас, - пригревшись, она немного успокаивается. – Пять минут, и буду в норме. Я сейчас. - Всё будет хорошо, Хана, - Гокудера уже не помнит, когда он научился «держать лицо»; и теперь закипающее раздражение не почуешь ни в расслабленной позе, ни в улыбке, ни в умиротворяющей зелени глаз. – Обязательно. Нельзя, чтобы она расклеилась. Только не сегодня. Три месяца тайных переговоров, уговоров и договоров; чёртова уйма денег потрачена; и вот, наконец, старый развратник Товштейн будет здесь для заключения контракта через каких-то полчаса. И Гокудере нужна Хана Курокава: её ошеломительно прекрасные ноги; её безупречный немецкий; и её острый, как шпилька босоножки от Маноло Бланик, скептически настроенный ум. Разумеется, Гокудера может справиться и один: его немецкий чуть хуже, зато интеллект – первое место в прошлогоднем ранге Фууты де ла Стелла среди пяти тысяч девятисот двадцати семи мафиози. Но ноги, как обычно, решают. Он достаёт из кармана телефон, чтобы позвонить Десятому; и тут же убирает обратно. Всё уже сделано. - Хана, - Гокудера наклоняется к притихшей девушке, - Сасагава приехала. Тсуна с Киоко женаты почти четыре года; и у них скоро будет второй ребёнок; но Гокудера до сих пор постоянно сбивается на «Сасагаву». Хороший психотерапевт в полчаса (а умный – в десяток-другой сеансов) разъяснил бы Гокудере и этот, и ещё кое-какие феномены; но сеньор Хаято считает психотерапевтов жуликами, и никогда не рассказывает им, что у него на уме. И уж тем более – на душе. Болтун – находка для шпиона. - Только поздороваюсь, - и Хана огненной жар-птицей упархивает навстречу подруге. Идеально, Десятый. Как всегда. - А ты не пойдёшь? – вернув на столик пустой бокал, подошедший Ямамото пытается опереться на так удачно оказавшегося рядом Гокудеру. – Приложиться, так сказать, к святыне? - Ты, погляжу, уже приложился, - морщится Гокудера. – Не рановато для положения риз? - Хочешь поговорить об этом? – двужильному Ямамото, чтобы его «заштормило», начать пришлось, похоже, с утра. А то и с вечера. - До смерти хочу, - Гокудера отбирает у Такеши очередную рюмку. – Видишь у меня на спине нашивку «Платочек для соплей»? Нет? Видимо, кто-то высморкался, и забыл вернуть на место! - Я уже готов идти, и трогать этот её живот, - разворачиваясь, Ямамото едва не падает. – Вдруг и правда помогает? - Дай угадаю, - Хаято оглядывается в поисках хоть чего-нибудь, на что можно посадить это чудо. – «Он не звонил четыре дня»? - Издеваешься? – тускло спрашивает Ямамото. – Он никогда не звонит. - И? - все стулья заняты какими-то старыми хрычами, и Гокудера обрушивает Ямамото прямо на бортик помпезного фонтана. Ничего, заодно и освежится. - Должен был вернуться позавчера, - Ямамото тупо смотрит на толстого красного карпа. – Он никогда не опаздывает! Любого другого хотелось бы утопить в фонтане: развесил нюни хуже Курокавы, которой по бабской слабости характера простительно. Но Ямамото так похож на заблудившегося щенка сенбернара, что у Гокудеры даже мысленно рука не поднимается. - Твой патлатый просто нашёл себе другого красавчика-спортсмена; и теперь катается где-нибудь на горных лыжах, и в ус не дует, - Гокудера поворачивается, чтобы посмотреть, как там Хана. Вроде уже успокоилась. - Ты и правда думаешь, что всё нормально? – спрашивает Ямамото у карпа. Карп таращит на него выкаченные глазища и глубокомысленно шевелит усами. - Ага, - хмыкает Гокудера как можно легче. – Не теряй времени, придурок, и тоже наставь ему рога. Ветвистые такие. Этому лосю к лицу будут. Точнее, к морде. - Почему лосю? - Ну, козлу. - Не любишь ты его, Гокудера. - Зато ты у нас весь такой влюблённый. В запое от одиночества. Если уж так припёрло, можешь отсосать у меня. В ближайшей уборной, - он нарочито груб; говорит - словно режет ломтиками ямамотовскую тоску и скармливает толстому карпу. Карп доволен. - Так тебе в тот раз всё же понравилось? – спрашивает уже улыбающийся Ямамото. - Мне – да. Это ты, блин, всю гостиную заблевал. Унизил, между прочим, моё мужское достоинство. - Я же не на него наблевал, - фыркает Такеши. - Фигурально выражаясь, придурок. Чего тебя вообще на это потянуло? - Ну, мы такие пьяные тогда были, - припоминает Ямамото, - а у вас брюки похожие. И всё, что под ними – тоже. Даже стрижка. Гокудера демонстративно зажимает уши ладонями. - А на вкус разные, - всё равно заканчивает Ямамото. - Если будешь столько бухать, однажды полезешь в штаны к Занзасу, - ехидно предрекает Гокудера. – Не волнуйся, похороны мы тебе шикарные закатим. Если будет, что хоронить. Он снова внимательно оглядывает разрозненную толпу. О, а вот и он – маленький, лысенький, очочками в золотой оправе посвёркивает. Товштейн. - Так, на исходную, - Гокудера сдёргивает Такеши с бортика. – Я за своей секс-бомбой, а ты мацаешь Сасагаву за пузико и приглядываешь, чтобы никто к нам не лез. Особенно – Валентино. Можешь даже грохнуть этого урода; только незаметно. Они подходят к щебечущим женщинам. Гокудера подхватывает под руку Хану – спокойную, томную, готовую очаровывать и соблазнять; и уводит её к похожему на неудачно полинявшего хомяка Товштейну. Такеши, помедлив мгновение, всё же кладёт руку на живот Киоко. В ладонь ему немедленно толкается что-то маленькое: ручка, или ножка – кто знает. - По-моему, он тебя уже узнаёт, - мягко улыбается Киоко. - Хороший удар, - не убирая ладонь, говорит Ямамото. – Наверное, будет боксёром, как семпай. Они негромко смеются; Ямамото взглядом выискивает среди гостей столь ненавистного Гокудере Валентино; Киоко просто стоит. Наверное, ей тяжело столько быть на ногах на таком большом сроке; но Киоко молчит и не уходит, чтобы присесть. И просто от того, что она рядом, Такеши окончательно приходит в себя. Собирается, выпрямляет спину, становится внимательнее. Дело – прежде всего. Мелодично тренькает телефон; Киоко недолго разговаривает, потом снова улыбается, глядя на Ямамото. Точнее, она смотрит сквозь него; но он не замечает. Переговорщики возвращаются с победой – видно издалека. - Хана, умка, с меня те туфли, которые ты хотела! – Гокудера весел, словно выиграл в лотерею НЛО или снежного человека. – Сколько бы они ни стоили! - Ха, я же говорила, что мы его сделаем! – иронично приподнимает бровь Курокава. – Киоко, ты так и стояла здесь? Ямамото, идиот, ты не догадался её усадить? - Я сейчас, Хана, - Киоко жестом подзывает Хаято. – Гокудера-кун, на два слова. После «двух слов» Гокудера уже не улыбается. - Хана, побудь с ней. Ямамото, за мной. - Да что случилось? – начинает было тот. - Бегом! – Гокудера лавирует среди гостей: вроде и плавно, но так быстро, что Такеши еле поспевает. Телефон он достаёт только в машине; руки дрожат, и он пару раз промахивается по кнопкам; шипит с досады и начинает набирать снова. - Гокудера, - осторожно зовёт Ямамото. Тот оборачивается – бледный, глаза бешеные, губа трясётся. - Заткнись. Только Ямамото да Тсуна знают, почему Гокудера, старый добрый «визг Вонголы», теперь почти всегда «держит лицо». Без маски он иногда такой страшный. - Десятый? – едва в трубке ответили – успокоился. Весь разговор дальше – сплошные «да, Десятый» да «конечно, Десятый»; волосы, не глядя, ерошит; чуть улыбается. Они всегда такие, их разговоры. Сам не замечает, похоже; а Ямамото ему не говорит. Какой смысл? Нажав «отбой», выруливает со стоянки. - Что случилось-то? - Любопытному на днях прищемили нос в дверях. Едут очень быстро – Гокудера хорошо водит, но правил не признаёт. Не за рулём. В резиденции суетливо; служащие снуют, словно мыши-переростки; пахнет водкой и какими-то лекарствами. Гокудера молча несётся по коридорам, и, поспевая за ним, Ямамото лишь у дверей медблока чувствует: что-то неладно. - Под руку не лезьте только, - у семпая такое непривычное лицо, когда он думает о чём-то важном. – Ямамото, и не вздумай его трогать. Экстремально выкину отсюда! Сквало. Лицо с правой стороны синее – как будто сковородкой ударили; волосы висят спутанной паклей: явно не до них было никому; форма вся изгвазданная; к левой ноге, от пятки до бедра, привязано что-то. Присмотрелся – и хоть плачь, хоть смейся. Лыжа. Обломанная на конце горная лыжа. - А я что тебе говорил? – Гокудера листает телефонную книгу. – Чёрта с два этот горный козёл так просто копыта откинет. Сасагава, а где твой суженый-ряженый? - Луссурия в реанимации, - у Рёхея красные от усталости глаза. - Ты один, что ли, тут на всех? А им кто тогда занимается? – изумляется Гокудера. - Там парню из скваловского отряда ногу оторвало; Лусс оперирует, - Рёхей выглядывает в коридор. – Снимки готовы? Ему суют целую пачку; рассматривает на просвет. Всё же Сасагаве удивительно не к лицу думать. - Только голень сломана, колено вывихнуто просто, - с видимым облегчением говорит он. – Я уж представлял себе в красках, как буду складывать сустав. Экстремально сложно! И вообще остальное цело всё; только трещина в нижней челюсти. - Это ведь хорошо? – неуверенно спрашивает Ямамото. - Ага, - ехидно подтверждает Гокудера. – Только представь себе: какое-то время он не сможет орать! Сасагава, если этот урод передумал подыхать, позвони Хане. Она там с ума сходит. - Связи не было, - Рёхей отбирает у него телефон. – А на обратном пути на этих вот наткнулись. Рёхей выходит в коридор. Ямамото, подойдя к высоким раскладывающимся носилкам, на которых лежит Сквало, осторожно гладит его перекошенную кровоподтёком щёку и закрытые глаза. - Волосы собери, - тихо говорит Гокудера. – Наступит ещё кто-нибудь. - Ты же его не любишь, - Ямамото привычными уже движениями скручивает висящие до полу патлы в тугой узел. - Лысым он будет ещё стрёмнее, - хмыкает Гокудера. Вернувшийся Рёхей отдаёт ему телефон; выяснив, что его помощь не нужна, Гокудера уезжает домой. Он выключает телефон и бросает его на заднее сиденье. Садится за кухонный стол и планомерно, размеренно, вдрызг напивается. Как всегда в таком состоянии, его тянет нажать «единичку» на быстром наборе и сказать всё, что думает; но Ямамото его раз застукал за этим делом; и телефон теперь «забыт» в машине. Они оба не знают, что Гокудера как-то всё же дозвонился. Пошёл и позвонил из автомата возле магазина. Они не знают, а Тсуна им не говорит. Какой смысл? Ямамото долго сидит в коридоре; потом, когда кончается операция – в палате; ему говорят, что наркоз не пройдёт до утра, но он пододвигает стул к кровати и остаётся. Он знает, как это выглядит. Но сегодня ему всё равно. Киоко провожает Хану до такси; потом подзывает водителя и едет домой. Дочка на прогулке с няней; Киоко ложится на диван в гостиной, подложив под гудящие ноги высокую подушку; смотрит в потолок и думает. О Хане и всё ли у неё в порядке; о муже и разных спальнях; о полупровалившейся варийской операции; о Гокудере Хаято. К тому, что написано у него на лбу, Киоко относится философски. И даже если Тсуна… это не имеет значения. Киоко – идеальная японская жена мафиози. Семья – прежде всего. Хана знает, что много раненых и Рё освободится только заполночь. Слишком долго. Она вызвала такси, едва они закончили говорить по телефону; и теперь ей хочется пинать ленивую машину в блестящий задний бампер: скорее, да скорее же! В резиденции суетливо; Хана бежит к медблоку, и острые шпильки морзянкой выстукивают по плиточному полу: Рё – Рё – Рё – Рё… Он со Сквало: смотрит, как того готовят к операции. Хана виснет у него на шее: они не говорили четыре дня, и не виделись две недели; и ей глубоко плевать на то, как именно на них смотрит младший медперсонал. - Вернусь через двадцать минут, - Рёхей вытаскивает её в коридор, и они идут, идут… В маленькой ординаторской душно; или это просто потому, что они вместе? Рядом с Рё Хане всегда жарко: хочется облизать губы; стянуть с плеча узкую красную бретельку; обмахнуть подолом платья ставшие враз лишними трусики… Рёхей тяжело дышит; скулы алеют лихорадочным румянцем; бисеринки пота на висках. Он и пахнет так же – потом; а ещё кровью, спиртом и какими-то лекарствами. Старый циник Грег Хаус называет это «запахом мужика»; и Хана с ним согласна. На сто процентов. Кушетка спартански жёсткая; но какая, к чёрту, разница? Швырнув кружевные трусики на какой-то медицинский прибор, Хана прижимается взмокшей спиной к гладкому тускло-синему дермантину; Рё путается в пуговицах (ох уж эти шитые на заказ костюмы с намертво застёгивающимися брюками – ну просто «пояс верности»), и Хана ловко управляется сама. Терпения хватает только на пару глубоких, отбирающих остатки дыхания поцелуев; а потом всё плавится – тело, мозг; может, даже и кушетка. Внутри Ханы – вулкан; не будь Рёхей Солнцем Вонголы, его сожгло бы без остатка. Его пальцы соскальзывают с её обтянутых чулками гладких коленей; и на каждом толчке Рёхею кажется – он сейчас упадёт. Прямо в лаву. Вдох-выдох; он сдерживается изо всех сил – Хана любит, когда долго; Хана – горячая женщина: только такая и может быть рядом с Солнцем. Кончая, она выгибается; и кричит – низким, грудным голосом; слышно, наверное, до самой операционной; но кому до этого есть дело? Не Рёхею. И не Хане. Нет места, чтобы лечь рядом; и он садится, привалившись спиной к холодной, крашеной в казенный грязно-зелёный цвет стене; Хана кладёт голову ему на колени, и не нужно ничего говорить – всё и так понятно. Хана Курокава, умная, как толковый словарь, и циничная, как немецкий фильм для взрослых, смотрит на давно немытый пластмассовый абажур на потолке; и от всей души желает, чтобы всё у всех было хорошо. И что-то есть в её желании такое, что оно не просто растворяется в душном воздухе; оно уходит – выше неба, куда-то к далёким звёздам и их верным спутникам. И возвращается обратно, одобренное свыше – уже поздней ночью. Сама Хана в это время спит: одна, но в обнимку с подушкой и твёрдой уверенностью – проснувшись, она увидит рядом Рё. Намылив голову сидящей в детской ванночке дочке, Савада Киоко, маленькая вонгольская мадонна, распрямляет уставшую за день спину, и улыбается – легко и загадочно. Как и полагается настоящей мадонне. Во второй палате реанимации Суперби Сквало открывает мутные от наркоза глаза; и через десять секунд впадает в бешенство от невозможности бегать и кричать. - А говорили – до утра, - Ямамото суёт ему карандаш и чистый листочек из медкарты; читает гневное «Где, нахрен, мой меч?!»; и отбирает карандаш, чтобы написать ответ. Сквало почти умильно думает, какой же Ямамото всё-таки идиот; но не улыбается: крутые мужики никогда не улыбаются от нежности. Особенно, если у них сломана нижняя челюсть. Гокудера Хаято просыпается от дикой жажды; тупо бредёт на кухню; перед глазами у него всё кружится, а в голове какой-то звон. Стоп. Телефон. Он же остался в машине. Точно, это городской. Гокудера долго ищет, где же у него стоит аппарат; взяв трубку, он думает, что услышит лишь гудки. - Я тебя разбудил, Гокудера-кун? – от этого спокойного голоса он моментально трезвеет, и только что не седеет. – Нужно поговорить. - Да, Десятый, - усевшись прямо на пол в коридоре, говорит Гокудера. – Конечно, Десятый. Может, и правда стоит желать счастья – просто так, глядя в ночное небо? Ведь далёкие звёзды, возможно, и светят именно потому, что у них есть те, для кого стоит светить. Их замечательные спутники.