Кенотаф

Все пришлось делать второпях — искать костюм, подбирать цветы, отпрашиваться с работы. Он бы смог сделать это раньше и быстрее, кабы не пришлось вытягивать из пугливой Ленки, Пашкиной сестры, все, что было связано с похоронами. Каждый разговор с ней превращался в пытку неловкости, какой-то мелочной и суетливой несуразности, начиная от вполне естественного денежного вопроса (у них с Пашей были небольшие сбережения, но все равно пришлось залезть в кредит), заканчивая неудобным моментом с их квартирой, Пашиной квартирой, который он ожидал, но позже, хотя бы через неделю после, а так — пришлось убеждать, торопливо и почти взахлеб, что да, да, он понимает, что вот скоро съедет… Он её действительно понимал, он их всех понимал и в какой-то момент уже почти готов был сдаться, плюнуть и прекратить эту изнуряющую, унизительную череду разговоров-допросов, просто сдать ключи и деньги, а потом исчезнуть с радаров, но тупая, ноющая боль в груди становилась почти невыносимой от одной этой мысли. Хорошо хоть девчонка в цветочном магазине оказалась понимающая — он плохо помнил, что говорил, он вообще в последнее время мало что запоминал четко, но в какой-то момент она просто остановила его жестом, ушла и вернулась с десятком темно-красных роз на пару витков обмотанных черно-серебряной шелковой лентой. В зал прощания он пришел почти вовремя. Минут пять уговаривал себя зайти, прислушиваясь к приглушенному бормотанию за тяжелой дверью и сминая в кулаке не затушенную сигарету — легкая боль от ожога на пару минут отгоняла тоскливую, мутную пелену перед глазами, сквозь которую он видел мир в последние три дня. Когда же бормотание, наконец, закончилось, он перехватил букет, так, словно щитом укрываясь им от того, что его ждет и толкнул дверь. Конечно, все они знали, что он придет, все, кто сидел на двух коротких скамейках по обе стороны от гроба, но, похоже, никто из них до конца в это не верил и ему на какое-то мгновение захотелось засмеяться, коротко, неловко, неуместно и почти истерически, глядя два ряда удивленных лиц, обращенных к нему. Этот приступ ему удалось подавить, но, занимая место у входа, рядом с Пашкиным двоюродным дядькой, которого он видел всего лишь один раз, мельком, на странице Вконтакте, он чувствовал, как кривая, горькая ухмылка ломает линию его губ и ничего не мог с этим поделать. Эти похороны не были его первыми, но только сейчас он начал в полной мере чувствовать и понимать неровный, смазанный ритм этого действа — короткие покашливания, между затянутыми и все-таки скомканными прощальными словами, тянущуюся, невыносимую паузу перед каждым монологом и нетерпеливое, гудящее в воздухе ожидание слов, которые действительно станут последними. Они оба это понимали. В какой-то момент, ему начало казаться, что в этом зале нет никого, кроме них троих — его, Пашки и маленькой, седовласой женщины, не отнимающей руки от узкого носка начищенной черной туфли, чуть выглядывающей из-за края лакированного гроба. Когда же он навис над ними, наконец, найдя в себе силы оторваться от стены, она лишь крепче сжала ладонь, не поднимая взгляда, сжавшись, словно ожидая удара. И ровно в этот момент он понял, что все пропало, что все, что ему хотелось сказать им всем про него и про Пашу он теперь просто не вышепчет, не выдавит из себя и, вглядываясь в теперь уже почти незнакомое лицо покойника, он лихорадочно и второпях подбирал слова для лучшего друга, лучшего коллеги, лучшего, лучшего, чувствуя, как медленно и безнадежно задвигается крышка его собственного кенотафа.