Спаси меня

— Спаси меня, — голос настойчиво давил на виски, от него не было спасения, он появлялся, когда желал, исчезал без следа, оставляя после себя только воспоминания. Голос повторял два слова, страстно тянущиеся, медовые и пьянящие. Куда бы Тонери не спрятался, слова вплетались в его собственные мысли, часто не давая уснуть. — Спаси меня. Тонери не мог сдержаться, его переполняла ненависть к своей работе охранять Луну, он хотел спасти возлюбленную, освободить от тысячелетних мучений, но ничего не мог сделать. Беспомощность подолгу не давала ему уснуть, он молил голос не приходить, но без толку — знакомые слова слышались даже во снах -в скрипении двери, карканьи ворон и в льющейся воде. — Спаси меня, — слова сводили с ума, как будто мысль про вечное веселье или про вечную грусть. От них подкашивались ноги, а руки тянулись к ней, ведь лишь Кагуя могла спасти его от отчаяния. Он был слеп с детства, ему снились тёмные, мрачные и невзрачные сны, от которых он раньше просыпался, вскакивая на ноги. А теперь в них появлялся её голос, он спасал от кошмаров. Всё становилось правильным, мир наполнялся щемящей добротой, в груди становилось легко и тепло, его бросало в жар, будто он выпил саке, или побывал на гарячих источниках. Раньше ему не хватало её щедрой доброты к себе, он жил в одиночестве, а теперь у него появилась надежда. Они оба взаимно хотели спасти друг друга. Кагуя матерью извивалась над возлюбленным, охраняя его сны от несчастий, а он яростно пытался найти способ расколоть Луну и освободить возлюбленную. Их руки мысленно тянулись навстречу, но она находилась внутри Луны, а он её стерёг. Они всего лишь заключённые в вечные оковы безграничной, беспросветной любви, которой не стать явью. Он — Месяц, отбивавший свет Солнца, не сверкающий, а изменчивый, залитый молочной бледнотой, всего лишь мог бездумно тянуться к ней, находиться ближе. Он исхудал, ведь питался лишь её сладким голосом, поглощая его полностью, как божественный нектар. Луна окрасилась в алый цвет, когда Кагуя освободилась. Она могла лишь смотреть с земли на Тонери, зная, что он её не увидит, тянуться мысленно, как делал он все эти годы. В её глазах отчётливо просматривалась жгучая боль, она хотела навсегда остаться с ним, углубившись в его черты лица и, забывшись, искать в них свои собственные, утонуть в его голосе, который она слышала лишь мысленно, но вместо этого в ту секунду просто попросила, чтобы он её не забывал, всё так же, без глупых звуков и слов, ведь только они, особенные, могли понимать друг друга с полумысли. И их души были связаны узами крепче, чем какие-либо ещё. Однако её судьба была предопределена с самого начала. Странное чувство, что ей осталось недолго, преследовало по пятам, смерть дышала холодным паром в спину, напоминая, что выбор невелик: или быть вечность в Луне, или ходить миг под её свечением, долго топтать священную Землю она не сможет. Тонери не видел её, лишь чувствовал всем своим нутром. Что-то тёплое, родное, красивое и величественное, что отделилось от его души, ушло, уплыло от глупого слепца, по его щекам полились ручейки слёз. Хотелось дышать ею, жить ею, умереть ею. Но она не могла исчезнуть, уплыть между пальцев — она вернулась, правда, в своём низменном живом гробу, сделанном из Спутника. Она укуталась мглой, но Тонери помнил её силу, то чувство, когда она была рядом. В ночном бреду ему казалось, что она тут — сияющая королева, способная разогнать мрак его снов. Кагуя будто улыбалась ему, говорила что-то тёплое и ненавязчивое. Но, проснувшись, каждый раз он понимал свои ошибки, не стоило путать явь и сны, но ничего не мог поделать с этим желанием. Она была рядом, побеждённая, но такая… своя. И Тонери чувствовал её присутствие каждым миллиметром своего тела, он наслаждался болью того, что он никогда не сможет её увидеть. И лишь два слова вечным, болезненным эхом таранили раненного в сердце Тонери: — Спаси меня.