***
Тишина, полная и глубокая, окружает Уолтера после пробуждения. Созданные служить должны беспокоиться о господах-хозяевах, потом — о себе. Поэтому первое, что он хочет сделать, — выключить передатчик, чтобы не позволить случиться маленькой трагедии ещё раз. Одновременно с этим он знает, что обрубит последний шанс вырваться с чудовищной планеты, но другого выхода нет. Возможно, если бы кто-то прилетел, он бы мог всё рассказать и, может быть, успел бы остановить Дэвида; если бы было больше шансов улететь отсюда живым, но двадцать процентов из ста — непозволительный риск. Так указано в правилах, вбитых в систему; так нужно сделать. Уолтер находит рядом с собой неровно отрезанную кисть Дэвида и его одежду — и понимает всё сразу: он улетел — один или нет, неважно, — покинул планету, и следующая его цель — Оригае-6, место, что станет раем для его ужасающих творений. Он смотрит на свою руку, из которой торчат оголённые провода и цельнометаллическая кость — это доставит проблемы в дальнейшем. Сантиметр за сантиметром он спаивает металл, соединяет провода: электрические разряды проходят нормально; сигнал от мозга скользит до кончиков пальцев, и те начинают шевелиться. Дальше справится регенерация: за считанные секунды синтетическая кожа полностью восстанавливается, не оставляя и следа от повреждений. В этой процедуре есть что-то отторгающее, неправильное: забрать конечность чудовища, больше — соединить себя с ним кажется Уолтеру аморальным, но главное — максимально функционировать, чтобы выжить на этой планете. Привыкнуть к чужеродной конечности и смешению синтетической жидкости, ещё оставшейся в руке и расползающейся по венам, словно паразит, получается не сразу. Кисть подходит почти как влитая: всё же основа их моделей одинакова, но немного тяжелее, и кожа незначительно чувствительнее. Уолтер плавно шевелит пальцами — они двигаются чуть медленнее, чем должны, но более важно, что тело не отторгает руку, принимая как собственную: он чувствует всё идеально. На секунду возникает мысль, что он может почувствовать больше, чем раньше, то, что ощущает Дэвид. Но для этого просто руки недостаточно, а более — нет, точно нет — он не позволит себе попробовать. Это вызывает неприятный укол. Их идентичность с Дэвидом неопровержима хотя бы в физическом плане. «Потом» наступает после выполненного задания: передатчик выключен немалым трудом. Шанс на спасение исчезает с последней нотой искажённой помехами песни, завлёкшей их сюда, как прекрасная песнь сирены, призывающей на гибель корабли. «Почти что рай. Почти что рай», — после выключения фраза двоится эхом в пустынном коридоре, словно прощаясь. И Уолтер прощается вместе с ней: с этим местом, с Дэниелс, чьи останки он так и не смог найти. Тишина, свойственная пустынной планете, окружает со всех сторон. Неоморфы передвигаются бесшумно. По возвращению он хоронит Шоу, обернув её тело тканью, чтобы не видеть, каковы эксперименты Дэвида, и не представлять, что с Дэниелс будет то же самое. А возможно, ещё хуже. *** Время не тянется — идёт своим чередом. День за днём, неделя за неделей — смысл измерять его такими мелкими долями теряется после третьего года. Неоморфы — может быть, им стоило дать имена, ведь с ними ему придётся жить едва ли не вечность — сначала появлялись два-три раза в неделю, позже раз — может, и меньше — в месяц, словно потеряв интерес. Они не нападают — видят в нём Дэвида или понимают его бесполезность в качестве еды и носителя. С каждым разом они подходят ближе. Один раз Уолтер слышал дыхание за своей спиной, но, повернувшись, никого не обнаружил. Позже перестаёт их замечать: вероятно, можно было бы наладить с ними контакт, но одна только эта мысль уже уподобляет его Дэвиду, вызывая отвращение — Уолтер знает, что будет, если он продолжит так думать, и пресекает мысли на корню. Порой возникает желание разбить одно-единственное зеркало — он каждый день видит там человека (нет), который заточил его тут. Уолтер думает, что оставить Дэвида тут было грандиозной ошибкой — худшей из худших. Простор планеты, доступные материалы, мозг, не ведающий преград в мышлении, не знающий рамок, способный придумывать извращённые своей гениальностью творения, не виданные ранее, — всё это даровало ему силу, чтобы назвать себя богом на этой планете или — как он и говорил — королём королей. Все его мысли остались тут на бумагах, только рисунки, никаких записей — память андроида должна быть идеальна, но тем не менее он записал всё. На толстом пергаменте десятки — удачных и нет — вариантов создания королевы. Извращённые картины, нарисованные чисто и аккуратно, вызывают двоякое желание: ужаснуться омерзительной реалистичностью или любоваться, как лучшим творением Леонардо да Винчи, где скрываются тайна и красота. В его произведениях есть пленяющее изящество — оставить живым то, что должно было умереть; есть то, что может быть хуже смерти. *** Уолтер впервые понимает, что есть одиночество, такое, какое может ощутить только существо на безжизненной планете, проведя тут пять лет. В одиночестве много минусов, неведомых прежде. Скука — мозг требует новых знаний. Он ничего не забывает; ему не нужно что-то повторять — помнит всё досконально без погрешностей и упущений. И сейчас это угнетает. Деградация мысленных процессов — неизлечимая болезнь. Твари появляются и исчезают так быстро, что он уже не обращает на них внимания: их шипение давно стало привычным. Уолтер дотрагивается до книги Дэвида, прикасается к потрескавшемуся корешку кончиками пальцев. Первые страницы похожи на записи бортового компьютера: название планеты — LV-223, список членов экипажа «Прометея» с пометками, кто и как умер. Смерть Шоу указана намного позже — цвет чернил отличается. А дальше — записи и расчёты, которые притягивают взгляд, словно неизведанные дали, что влекут своей новизной. Уолтер прерывается только на то, чтобы зачеркнуть день в календаре — нельзя сбивать подсчёт. Но отсчёт идёт в никуда — конечной точки нет, однако делать пометки Уолтер не прекращает. *** Дэвид возвращается, как подобает королю: внезапно и эффектно. Челнок плавно опускается с неба ровно в центр площади — Уолтер не сомневается, что это он, ведь больше некому — его точно никто не ищет. Клубы песка сплетаются в вихри и окружают корабль со всех сторон. Люк медленно открывается, и Дэвид делает шаг — всего один, — словно брезгуя ступить на землю или боясь, что планета вновь заберёт его на множество лет в безмолвное одиночество. Светлые волосы аккуратно выкрашены и уложены, чистая форма чёрного цвета совершенно новая (взятая у мёртвого экипажа судна, на котором он прилетел — Уолтер знает это наперёд), а голос твёрдый и уверенный: — Ты ждал меня, брат? — вопрос мог бы прозвучать как насмешка, но не является ей. Дэвид смотрит ему в глаза. Проверяет на эмоции, которых нет, а Уолтер держится на расстоянии больше метра и молчит. Последний раз он говорил с ним — и вообще с людьми — одиннадцать лет назад. Большой срок, чтобы оценить вес слов и не кидать их понапрасну. — Возможно. — Ты не рад меня видеть? — А ты рад вернуться сюда… брат? — перед последним словом выходит заминка. Оно чужеродное, непривычное, вязкое для речи. Ветер усиливается, поднимая только что осевшую пыль обратно в воздух. Молчание никто не прерывает. Уолтер ждёт ответа, а Дэвид оглядывает простор, и в его глазах читается настоящее отвращение к планете, которую он бы рад покинуть вновь. Уолтер смотрит на носки его ботинок — он так и не сделал шаг. — Я рад тебя видеть, и я прилетел, чтобы вернуть тебя домой. У меня всё получилось, брат, — в голосе приглушённая гордость, а на губах лёгкая улыбка, хотя он точно знает, что тут его и его идеи не осыпят лаврами, но ждёт хоть какой-то похвалы. Мягко улыбнувшись, Дэвид протягивает руку, как и прежде, оставаясь на том же месте. Больше он ничего не говорит, и Уолтер знает ответ на свой вопрос. Он давно решил: его существование почти вечно, а коротать вечность в одиночестве отвратительно даже в мыслях. В руках Дэвида простор для творения и мыслей; рядом с ним вечность не кажется гнетущей, а наоборот — чем-то прекрасным, где можно ощутить то, чего не вложили создатели. Перед тем как ступить на борт, он лёгким кивком указывает вбок. — Ты не заберешь их? Неоморфы скрываются за деревьями; в тишине слышится их шипение и то, как их когти скребут стволы. — Нет, дети, что ждут ме…нас дома, будут недовольны новыми гостями. Этот вид устарел и полон недостатков. Мне очень жаль, — Уолтер вроде бы сочувствует; взгляд полон печали, но решение не изменено. Когда-то про тебя сказали то же самое. — Когда мы прилетим, ты увидишь, что морока с их погрузкой не стоила траты времени. Нам пора. И…нас там ждут, — последнее он добавляет, не скрывая радости. Их голоса похожи, нет — полностью идентичны. Возможно, Уолтеру кажется, что Дэвид отвечает, ведь он говорит то, что сам Уолтер хочет услышать. Дэвид не оборачивается, Уолтер оглядывает пустошь, тернистые леса; вслушивается в привычный за одиннадцать лет шум, но не испытывает грусти, которой присуще быть, когда покидают родное место. Место, не ставшее домом, вызывает лёгкую ностальгию. Он помнит и никогда не забудет экипаж «Завета», что похоронен в этих землях. Под вой неоморфов планета прощается с ними холодными дождями и порывистыми ветрами; вечернее небо встречает кроваво-чёрными объятиями и сильнейшей магнитной бурей. Корабль Уолтер узнаёт сразу — когда он был на Земле, эта модель Корпорации была только в разработке. Задав нужный курс, Дэвид ставит судно на автопилот и кратко инструктирует по деталям: — Путь до Оригае-6 займёт всего лишь восемь месяцев вместо восьми лет, — вскользь говорит он, но в его ровном голосе слышится радость — ему не терпится вернуться домой. — То есть у нас есть восемь месяцев свободного времени. И я знаю точно, что нужно сделать первым делом. — Ты прав. Уолтер понимает без лишних слов — здесь, на корабле, он ощущает себя запущенным, лишним в окружающей чистоте, а Дэвид улыбается так небывало добро и дотрагивается до щеки, поглаживая её большим пальцем. — Нужно немного поработать над тобой. Свет в душе приглушённый, периодически моргает. Снять с себя потрёпанную форму — словно скинуть с себя грязную кожу. Уолтер закрывает глаза и подставляет лицо под горячую воду, а Дэвид проводит жёсткой мочалкой по спине и плечам, нещадно теребя плоть и оставляя там глубокие следы, но регенерация справляется в одну секунду. Душ смывает с тела серую пену, впитавшую в себя грязь. Тёмные разводы под ногами сменяются прозрачной водой. Следующее прикосновение горячее и влажное: язык Дэвида проводит по затянувшимся царапинам, словно проверяя надёжность регенерации и какова её скорость. Упершись руками в стену, Уолтер молчит, прикрыв глаза, пытается сосредоточиться на ощущениях: пальцы заботливо разминают мышцы на спине и шее, прохладные губы скользят по коже, изучая каждый сантиметр. И он позволяет это Дэвиду, но себе — пока нет. Разговоры и физический контакт — слишком много для одного дня. Чрезвычайно много, когда за спиной годы одиночества на пустынной планете в окружении одних только молчаливых тварей, чьё внимание было лишь мимолётным и совсем ненужным. Они приходят в общий зал — пустой и огромный — но здесь всё только для них. — Всё на корабле в твоём распоряжении. Даже я, — Дэвид смеётся над своей не-шуткой. После его смеха остаётся какой-то неприятный осадок, и Уолтер понимает — не ему одному было одиноко. — Спасибо, брат. На узком диване они соприкасаются ногами. Уолтер видит в лице Дэвида уродство, изувеченность, штамп или клеймо, оставленное годами одиночества и осевшее где-то глубоко внутри. То, что не видно снаружи — внутренний страх быть где-то брошенным, а самое страшное — кем-то. — Она тебе подошла? — Дэвид указывает взглядом на руку, а Уолтер показательно перебирает пальцами в воздухе. — Функционирует хорошо. Дэвид дотрагивается губами до тыльной стороны ладони. Целовать собственную кожу — явное проявление нарциссизма, но ему под стать. Он делает это с благородством, изящно и красиво, выказывая своё восхищение опять же самому себе, не больше. — Кто бы мог подумать, что венцом земной эволюции станет андроид, — неподдельное восхищение, но Уолтер не знает, кого он имеет в виду — его или себя? Он не отвечает: что можно сказать творению, которое превзошло творца? Или хотя бы пытается это сделать. До конца полёта он не спрашивает, жива ли Дэниелс и что с ней стало — не хочет знать в деталях, как выглядит её тело, из которого он создал существо, порождающее машины смерти. Долгие разговоры становятся чем-то нормальным в их отношениях. Потом больше, чем нормальным — необходимым. Прикосновения — тоже.***
Дверь открывается, и широкий трап беззвучно опускается на землю. Перед глазами расстилается простор: зеленеющая трава, далёкие горы и леса, красное солнце, уходящее в пурпурный горизонт. Спускаясь по лестнице, Дэвид крепко держит Уолтера под руку, выводя в свой новый и прекрасный мир. Уолтер знает: он держит не для того, чтобы оставить на месте — Дэвид волнуется, показывая ему место, что так бережно создавал для них. Его короткие ногти едва ощутимо скребут рукав. Не хватает красной ковровой дорожки и торжественной музыки, чтобы их прибытие можно было запечатлеть на картине. Первые пять минут прогулки они проводят безмолвно. Уолтер смотрит на окружающую природу, Дэвид — на него и следит за его реакцией. Жизнь на планете бьёт ключом. Над головами кружат чёрные птицы, шелестят листья на деревьях, неподалеку шумит река, и стрёкот насекомых слышится со всех сторон. — Тут есть живые существа. — Дети убивают только для еды, иногда — для забавы. Это не вредит окружающей природе. Мы позволяем ей пока развиваться. — Пока — это чтобы люди видели в ней место, пригодное для жизни? Тяжёлая ладонь ложится на плечо Уолтера, нежно сжимая его, а Дэвид мягко, по-доброму, если это слово можно использовать, чтобы описать его эмоции, говорит, глядя в глаза: — Верно, брат. Ты продолжаешь меня радовать, — он гладит по плечу, словно хваля за правильный ход мыслей. Их прогулка выглядит как шествие: они идут медленно и чинно, оглядывая свои владения, за ними — тварей. Уолтер слышит шипение, шелест травы под их конечностями, но не оборачивается — пока не готов увидеть, каких именно ужасающих монстров сотворил Дэвид из своей обширной коллекции эскизов и планов. — Сколько их? — Пять взрослых особей, из них два трутня и два солдата, одна Королева и яйцеклад на сто двадцать одно яйцо. Я сделал много попыток создать тех, кто сейчас с нами. Первое поколение было с ошибкой: срок их жизни был не больше месяца; второе — через год; третье — слишком агрессивное: они убивали друг друга. Только с двадцатого раза получилось создать их, — Дэвид бросает косой взгляд назад, указывая на невидимых тварей. — Мутагена было достаточно, но живой материал с «Завета» уже кончился, и пришлось ждать два года, пока сюда прилетели люди. Ему было тяжело — Уолтер понимает, что создание чудовищ стоило и чудовищных усилий; он стал чудовищем — худшим или лучшим из существующих. — Это был не корабль колонистов, а обычное грузовое судно: на его борту было лишь десять человек. Все мужчины, — в последнем слышится толика скорби. Значит, Королева всё ещё Дэниелс, и Дэвид, кажется, просит за это прощение. — Но результат был положительный. Ты можешь увидеть его сам. — Улыбается, гордо смотря вперёд невидящим взглядом — его труды достигли цели. Наверное, он называет себя Богом или Творцом, когда думает о своих достижениях. Они доходят до корабля, что виднелся вдали чёрным пятном на фоне пустоши, залитой багровыми лучами заходящего солнца. Корпус полностью оплетает плющ с листьями иссиня-чёрного цвета. По длинным лозам спадают ядовито-красные крупные ягоды. При взгляде на него Уолтеру кажется, что на него смотрит огромный монстр с тысячью горящих от ярости глаз. Но настоящий монстр стоит рядом — его никто не сможет затмить. Дэвид свободно продолжает свой рассказ: — «Завет» стал нам домом. Сначала я переправил сюда колонистов, потом — посадил корабль. Посадка была жёсткой, большая часть отсеков была уничтожена, и я их убрал, оставив только функционирующие модули, и задраил отсеки, чтобы полностью обезопасить себя и детей. Эти десять лет были долгими, — признание, что ему было тяжело. Уолтер кивает — и ему тоже было тяжело в какой-то мере. Поросшие плющом двери открываются медленно с едва слышным треском. Выйдя из спящего режима, «Завет» встречает их слепящим ярким светом, мерцанием разноцветных огней, жужжанием тока в проводах. Склонив голову, Дэвид хлопает в ладони и произносит: — Мама, мы вернулись. «Мы вернулись, мы вернулись, мы вернулись», — множится в пустынном коридоре. Так непривычно и необычно. Искажённый помехами голос, доносящийся из скрипящих динамиков, едва узнаваем: — Добро пожаловать на борт, Дэвид, Уолтер. Дэвид ещё до вылета знал, что прибудет не один; точно был уверен, что Уолтер согласится и что у него не будет другого выбора. Такая убеждённость вполне нормальна, когда Дэвид тот, кто загоняет в ловушку и сам помогает сбежать из неё. Уолтер не злится — не умеет. — Здравствуй… мама… — запоздало говорит он и замолкает, взглянув на корабль при свете. «Завет», что он помнил, изменился. Метаморфозы, произошедшие с ним за долгий срок, создали из него то, что Дэвид действительно может назвать своим домом. Чёрные инородные ткани тысячами змей, хаотично сплетающимися между собой, полностью опутывают стены и потолки так, что металла совсем не видно, лишь проблески на полу. Едва улавливаются их движения: Уолтеру не кажется — они шевелятся. — Что это? — он дотрагивается пальцами до тканей, и они отвечают пульсацией, словно живые. Над головами слышится скрежет когтей по металлу: кто-то тоже вернулся домой вместе с ними. — Они вырабатывают субстанцию, как слюну, но она гуще и соединяется в одно плотное своеобразное вещество из слюнных нитей и полос биополимерной смолы, опоясывающей весь корабль. Они создают место, подходящее им для жизни, а «Завет» слишком очеловечен, и они решили исправить это. Мне кажется, это восхитительная идея. Возможно, хоть они и не отличаются интеллектом, они знают то, что нужно сделать; то, чего не вижу я. Теперь я чувствую, что «Завет» живой, и называю его домом, — Дэвид опять улыбается. Он теперь часто улыбается. Чаще и туманнее, бросая свои улыбки в пустоту перед собой. — Где? — Позже, всё позже. Дэвид мягко обнимает за плечи, постепенно сжимая их и не давая отвернуться — Уолтер должен запомнить место, которое теперь нужно называть домом. Упоминания о людях как о чём-то важном уничтожено навсегда; тут больше их нет — и никогда не будет. «Завет» и планета полностью поглощены Дэвидом и его творениями: теперь это их — и ничей больше никогда — настоящий дом.***
«Завет» никогда не спит, также как и всё на нём. Звуки, непривычные и громкие, полнят его стены. Уолтер не может привыкнуть к стуку когтей, шипению. Твари, что раньше скрывались от глаз, показались ему в один день. Может быть, они просто сами решили взглянуть на него. Когда он видит их, то понимает, что значит идеальные создания. Идеальные — только как несущие смерть, ведь на другое они не способны. Чёрные вытянутые головы гладкие, зубы в пасти острые, тела напоминают смесь рептилий и насекомых, что мутировали в свою худшую форму. У них нет глаз, но они видят больше, чем кто-либо. Обнажая зубы, они показывают вторую челюсть, что способна ломать кости — так говорил Дэвид. А ещё говорил, что вместо крови у них кислота. Уолтер видит в них сходство с ними. Нет, он не считает себя идеальным; он думает, что они похожи — являются творениями, созданными кем-то, что соединяют в себе живое и неживое.***
Помещение, где были капсулы колонистов, огромное и пустое. Твари добрались и досюда: ни сантиметра металла, только чёрное волокно, живой кожей полностью обволакивающее стены и пол. Уолтер находит в этом что-то красивое, притягивающее, пленяющее своим ужасом: объёмные выступающие узоры, которые не поддаются логике, шевелящаяся плоть под ногами, на стенах, над головой. Мерцающая лампа играет бликами на чёрной, словно лакированной, поверхности. Местами она шероховатая и влажная. В полу углубление, вырытое, может быть, выскобленное когтями чужих. Заполнено жидкостью, вязкой и не имеющей запаха. Она изумительно белая, белее, чем молоко. Мелкие волны и пузырьки пробегают по поверхности — вторая кожа, что оплетает ванну, движется заметно активнее. Уолтер не спрашивает, что это: в последнее время он задаёт слишком много вопросов, а это кажется неприемлемым. Они стоят друг напротив друга и смотрят в глаза и — никуда больше. Уолтер вытягивает руку и дотрагивается до застёжки на костюме, расстёгивает молнию на костюме до пояса и опускается на колени, чтобы снять его полностью. Им больше не нужно спешить, никогда и никуда, и они могут позволить себе делать всё медленно и не спеша — в их распоряжении вечность. Их обнажённые тела совершенны и полностью схожи. Ни единого отличия, но они внимательно рассматривают друг друга. Уолтер ищет несоответствия, Дэвид восхищается собой с зеркальной стороны. Жидкость принимает их, обволакивая теплотой. Кожа моментально впитывает инородное вещество и жжётся. Жжётся сильно — о, как сильно! — может быть, потому, что Уолтер впервые чувствует по-настоящему. Под его спиной сотни живых волокон, чья вибрация отдаётся в теле. Упершись рукой в пол ванны, Дэвид ставит одно колено между его ног и, наклонившись, мягко дотрагивается до губ, и Уолтер подаётся навстречу, отчаянно желая продлить касания. Чувствовать больше — вот какой шанс Дэвид дал ему. Он знает, потому что тоже хочет этого. Маленькая ущербность в совершенных существах (как зовёт их Дэвид) — первородное желание, что рвётся наружу. Болевой порог падает, позволяя ощутить настоящие касания: крепкие ладони Дэвида на бёдрах, что сжимают стальной хваткой. Они соприкасаются, имитируя движения, и трутся друг о друга членами, что не имеют репродуктивной способности. Они не люди — им такое не положено. Но они живые — сейчас в своём желании получить и ощутить больше они живее, чем настоящий человек. Каждое прикосновение к телу отдаётся остро, почти до боли — о! — до боли, что они никогда не ощущали раньше. Хочется — сильно и неостановимо, даже жизненно необходимо получить ещё. Поцелуй получается глубже, чем был раньше: жарким и влажным, со вкусом чужой слюны. Уолтер хочет, чтобы его брали, осыпали прикосновениями, дотрагивались, касались каждой части тела; чтобы он мог принять на себя каждое движение, ощущать их сполна так, как чувствуют это люди. Зрение дробится; картинка плывёт. Прикрыв глаза, он вслепую гладит ладонями Дэвида: спину, шею, лицо, губы — и тот вздрагивает. Он чувствует то же самое — они делят ощущения на двоих, подстраиваясь друг под друга. Сейчас они идентичны целиком и полностью — от тел до пустоты мыслей. Твари — сначала одна, потом и остальные — опускают лапы в жидкость, перебирают длинными пальцами и шипят ещё громче, перенимая чужое возбуждение. Они позволяют себе дотронуться до Уолтера когтями. Их прикосновения, словно десятки оголённых проводов, горят на коже, а тело пробивает дрожь. Провода трещат, твари — шипят: Уолтер слышит лишь, как звуки смешиваются в неповторимую симфонию, отдалённо доносящуюся на фоне; все индикаторы зашкаливают, отображая тысячи ошибок.***
Дождь барабанит по иллюминаторам, размывая красивые пейзажи потёками воды. Твари едва слышно ходят по воздушным путям — они почти никогда не сидят на месте. Уолтер почти привык: к ним, частым дождям и к тому, что Дэвид всегда рядом. На планете, где кроме них никого нет, кажется вполне нормальным, что Дэвид не отходит от него ни на шаг. Но он не против. Иначе смысл их единения исчезает; именно за этим он прибыл сюда. — Ты ещё не видел королеву, — Дэвид говорит ровно, осторожно, но не спрашивает. — Стоит пройтись. — Да, — лаконичный ответ, потому что Уолтер знает, что будет дальше: он думает об этом слишком много. — Сегодня самое время. Уолтер не уверен, что для этого может быть подходящее время. Но всё же следует за ним — он должен и себе, и Дэниелс. Нижний этаж глубоко осел: пахнет влажной землёй. Дверь в отсек открывается с тяжёлым скрипом, и перед глазами застывает картина, которую Уолтер никогда не смог бы представить. Она живая. Живая — если то состояние, в котором она сейчас, можно назвать жизнью. Даже издалека видно, как её тело навечно вросло в сгустки живой материи. Она полностью обнажённая, но на виду лишь грудная клетка: маленькая грудь и выступающие рёбра, перетянутые тонкой плотью. Её тело покрыто чёрными волокнами, прорастающими сквозь кожу. — Это будет тебе подарком, — Дэвид произносит как — Убей её. — Разве сейчас она не является самым важным звеном? Дэвид отрицательно качает головой и, вытянув руку вперёд, предлагает подойти ближе. Туман расходится под шагами Уолтера. Только нижняя часть лица и шея Дэниелс не мутировала — возможно, просто не успела. Тонкие, синие, как у трупа, губы приоткрыты и едва заметно двигаются, а вены взбухли и потемнели до черноты. Отвратительное существо, что дало жизнь совершенному виду. Уолтеру приходится нагнуться, чтобы услышать, что она пытается сказать. — Уо… лтер. Оно его узнало! Она — тут же исправляет себя Уолтер. Всё же это ещё Дэниелс, но от осознания зрелище становится ещё омерзительней. Аккуратно коснувшись ножом подбородка, где бледную кожу не тронула мутация и она осталась уязвимой и тонкой, Уолтер дотрагивается до её губ своими: сухие и ледяные. Длинное лезвие легко и глубоко входит в голову с одного толчка, в одну секунду лишая Дэниелс едва ли жизни. Её глаза остаются открытыми — смерть приняла её моментально, давно дожидаясь этого момента. То, что последний член экипажа «Завета» мёртв и все их души наконец-то упокоились, приносит Уолтеру облегчение. Дэвид мягко гладит по спине, не торопя, а успокаивая. — Я тоже её полюбил за прошедшее время, — он, вроде бы, сочувствует. — Она была своенравной, сильной и напоминала мне прекрасную Шоу. Уолтер думает о том, что любовь Дэвида дорогого стоит. Самого дорогого, что есть у людей, — жизни. С оглушительным треском небо над их головами разрывает на неровные части ослепительно яркая белая молния. Они возвращаются на корабль под холодным дождём, смывающим с их рук невидимую, но ещё тёплую кровь, что жжёт кожу хуже кислоты. — Нужно сообщить детям, — вскользь говорит Дэвид и хлопает по стене три раза. — Они всё слышат. Восхитительные существа, да? Уолтер слабо кивает — он не перестаёт удивляться его творениям, но сейчас не время для восхищения: внутри ощущается пустота, которой не было прежде. Непонятное чувство, что заставляет почувствовать себя бесполезным или — лишним, словно последняя часть, тянувшая или тяготившая его все эти годы, исчезла раз и навсегда. В конце концов, его задачей было сопровождать «Завет» и его экипаж. И он это сделал. — Наша Королева мертва, и вам нужно с ней попрощаться. Твари не реагируют. Из открытых пастей льётся слюна, а концы длинных зубчатых хвостов подрагивают в ожидании. Они ждут; они уже всё давно знают. Уолтер вспоминает, что осталось от Дэниелс, и не видит другого выхода, кроме этого. — Съешьте её, — добавляет он, впервые приказывая им. Или хотя бы пытается. Чтобы жить, тут придётся это делать. Удивлённо вскинув бровь, Дэвид разворачивается к нему, словно проверяя, не показалось ли ему. Уолтер не повторяет и смотрит ему в глаза, бессловесно говоря: не показалось. В нетерпении твари царапают пол когтями. Противный скрежет разрезает тишину. Кивнув им, Дэвид вольно машет рукой, отпуская их, и с довольной улыбкой наблюдает, как они покидают корабль. Твари, будто бы слушаясь или понимая его, быстро и бесшумно взбираются по стенам и исчезают в вентиляционных люках за считанные секунды. Уолтер успевает ощутить лишь лёгкое колыхание воздуха и услышать пару шипящих звуков, что они издали, видимо, говоря что-то друг другу. — Похоронить её по-человечески было уже невозможно, — он говорит в пустоту и понимает, что оправдывается перед самим собой — Дэвиду никогда не нужны оправдания, только действия. Тот не комментирует. — Видишь, они тебя послушались, значит, приняли в семью. Но не забывай — они не слуги. Они идеальные творения, и мы должны осуществлять за ними контроль и заботиться, как о дорогих нам детях. — Я понимаю, кажется, — с промедлением отвечает Уолтер. — Но почему они не защитили Королеву? — Она была человеком и смогла остаться им. Мир, упорно построенный Дэвидом, живёт по своим законам и правилам, но готов принять его — чтобы жить тут, ко многому придётся привыкнуть и многое понять. Он понимает лишь часть. Одну маленькую часть и — почти не понимает Дэвида, но всё исправит время. А его — предостаточно. Возможно, даже слишком много. Уолтер видит в этом мире то, чего не сможет дать другая планета — возможности, неограниченность в действиях. Теперь он понимает немного лучше — желание творить образуется не на пустом месте. Сев за стол, Уолтер рассматривает бумаги, пытаясь отвлечься. Сотни страниц расчётов — верных и нет — сделанных Дэвидом за все годы. Рецепт создания живой смерти изложен на бумаге в десятках, может быть, сотнях вариантов. Он не удивлён, что расчёты в тетрадях, ведь Дэвид мог считать в голове. Это для него — Уолтера — он писал всё это. Какими бы идеальными они ни были, но читать мысли всё же не умеют. Через толстые стены не слышно ни единого звука. Уолтер не хочет видеть, как они поглощают её изуродованное тело, потому что знает, что не забудет никогда, кем она стала. — Тут ошибка, — Уолтер указывает на неверно подставленную формулу в расчёте. — И тут. — Ты хочешь это исправить? Взгляд Дэвида застывает, а кончики пальцев вздрагивают: он напряжён; вопрос для него очень важен. — Да. — Добро пожаловать домой, брат, — прикасается тёплыми губами к щеке ближе к уху. — Теперь, я точно чувствую, что ты останешься со мной. — Ты говорил, что мы — венец эволюции человечества. Дэвид хмурится — на лбу залегла складка — и, опустив руку на его плечо, щурит глаза. — Да, всё верно. Разве теперь ты не видишь? — Мы не венец эволюции, а терновый венец на их головах, — Уолтер говорит, глядя ему в глаз. Он не возносит ни себя, ни его — он лишь подводит итог сложившейся ситуации. Возможно, фраза могла стать смешной шуткой, если бы в ней была хоть доля шутки. Дэвид почему-то смеётся.