Между Явью и Навью

То ли дело публика в Диканьке - диво, а не люди. Они, вот такие, и в столице, конечно, встречаются, но не в той концентрации. Беспробудно темные, суеверные, от слова “эксгумация” приходящие в священный ужас. Сказать, что Яков от этих мест пришел в полнейший восторг, означает как минимум скромно промолчать. А вообще - сами виноваты, сказано было в депеше - на льду покойницу хранить, так слушаться надо высокого начальства, а не своевольничать. Порядок должен быть, порядок. Покойников тревожить Гуро и сам не очень-то любил, редко когда, но находились беспокойные души, с которыми из-за такой мелочи потом проблем не оберешься. Но тут не для пустого интереса, тут для дела, так что взбелениться деревенской девке не из-за чего. Ну а методы вскрытия у Якова самые классические - никакой чертовщины. Только врачебные инструменты и собственные навыки. Николай сидит в углу сарая, старательно не глядя ни на покойницу, ни на Гуро, только в свои записи смотрит, не поднимая глаз. Дышит через раз, вздрагивая от каждого звука - что от чьих-то криков во дворе, что от треска костей. Но пишет старательно, Яков слышит, как он пером по бумаге водит, записывая каждое его слово. - Вам, может, проветриться сходить, Николай Васильевич? - сжаливается Гуро, вдоволь налюбовавшись обескровленной покойницей и вытирая руки. - Я подожду. - Нет-нет, - писарь мелко трясет головой, поворачиваясь к Якову, но все еще избегая смотреть на покойную. - Давайте закончим. - Ну как прикажете, - каплю насмешливо соглашается Гуро, вновь склоняясь над девицей и заглядывая в разверзнутую грудную клетку. - Записывайте, Николай Васильевич. Николай записывает. И в обморок не падает, хотя, наверное, грохнулся бы, если б Яков его подозвал посмотреть, но Гуро не до этого - дело и правда пахнет нехорошо. Чужой темной волей, которой не место в этой деревне, не время в этом веке, да и вообще нечего делать на этой земле, уж без ведома Якова так точно. Пока Николай на свежем воздухе все силится отдышаться, Яков перечитывает его записи, проверяет и остается вполне доволен. - Отобедаете со мной? - предлагает между делом, возвращая писарю бумаги, и, глядя на его несчастно нахмуренные брови, отмахивается. - Бросьте вы это, Николай Васильевич. Что ж вы, после каждого покойника будете мне голодовку устраивать? Пойдемте, я вам о деле расскажу, а вы отдышитесь между прочим. За обедом Яков рассказывает ему о Всаднике, во всяком случае то, что написано в официальных бумагах, не вдаваясь, пока что, в собственные мысли. Мысли эти еще стоило организовать в стройную идею, а потом и Николая подготовить к их восприятию. Делать это сейчас, когда он с отсутствующим видом пилит туповатым ножом кусок мяса и размышляет - зачем все-таки Гуро согласился его с собой взять, зачем теперь мучает, то покойниками, то обедами - совершенно безжалостно. Смотреть на беднягу сил нет никаких, даже бесовских - хоть по волосам его трепли и спать укладывай - да и кроме него у Якова дел пока невпроворот, так что мальчонку он отпускает погулять-проветриться, наказав не влипать в неприятности. Дело, конечно, бесполезное, по лицу Гоголя видно, что в неприятности он влипнет, даже если ему придется долго и упорно за ними идти, но не держать же его на привязи, как собачонку. Да и уйти далеко все равно не сможет, заплутает или в беду попадет - так Яков его отыщет, не великое дело. Примерно об этом Яков думает, глядя в спину удаляющемуся писарю - тот в своей крылатке похож на попуганного кошками вороненка: зрелище немного трогательное, немного грустное. Яков думает. О начальнике местной полиции, который скорее язык свой проглотит, чем слово лишнее скажет - все боится какие-то свои оплошности, недоделки выдать. Бинх, так-то, человек условно неплохой. Смелый, делу преданный, но скользкий, хитрый. Таких легко использовать, а вот работать с ними трудно, особенно, когда информацию проще клещами вытянуть, чем вопросами. А за клещи пока рано браться. Думает Яков о девицах покойных, обескровленных, между которыми и связи толковой не углядишь, и людям пока не объяснишь, как эти убийства вписываются в концепцию современного мира, потому что не вписываются они ровным счетом никак. О местных Светлых Яков тоже думает, даже в церквушку решает заглянуть, посмотреть, как там дело обстоит, потому что на улице ни одного златоглазого не видать, хотя и дети бегают, и девки вполне приличного вида шастают. В большом-то городе Светлые часто по домам своих подопечных отсиживаются, на улицу носа не кажут, а в деревнях такое поведение редкость. В часовенке, сырой, пропахшей святой водой и подгнившим деревом дело не намного лучше обстоит - народу почти никого, но несколько крылатых толпятся в углу, на Якова смотрят надменно, но по самим видно - запуганы до дрожи своих дурацких крылышек. А хоть и запуганы - слова Якову не скажут о том, что происходит, негоже им с бесами якшаться. К отношению такому, беспросветно дурацкому, Яков давно уже привык, хотя сам, из своей извечной тяги к прогрессу считал, что сотрудничать иногда было бы вовсе неплохо. Поп из другого угла тоже смотрит недобро, следит будто, но не потому, что хоть что-то понимает в происходящем или в Якове лично, а потому что выкопанной девки простить не может, как и тонких насмешек, которые Гуро даже и не хочет при себе держать. Но сейчас Яков держится ровно, по-деловому, подходя к священнику ближе, заглядывая через его правое плечо на Светлого - тот такой же бледный и пуганый, как и остальные, что Якову попадались. Смотрит на беса сердито, мол, совсем, черт, обнаглел, со своими рогами в храм Божий соваться. А Якову плевать. - Сами-то вы что думаете, отец Варфоломей? - интересуется Гуро у нахмурившегося еще сильнее - куда уже? - старика. - Вам будто дело есть, что я думаю, - ворчит тот, всем своим видом намекая, что ему Третье отделение не указ и не авторитет. - Вы ж, столичные, сами все лучше нас разумеете. - Так-то оно так, - соглашается Яков, не сдержавшись, - но послушать мнение местного духовенства все равно было бы интересно. Все эти мистические выдумки весьма… правдоподобно выглядят. Старик сверкает взглядом в ответ на “мистические выдумки” и сквозь зубы цедит, что рассказать ему нечего. Светлый за его спиной весь дрожит от возмущения, того и гляди руками на Якова начнет махать - потеха будет еще та. А Гуро пока не до потехи. Мало того, что по окрестностям надо пройти, оглядеть и так, и этак, так еще и Николай, судя по смутному ощущению, свербящему где-то у виска, таки нашел неприятности. Впрочем, кажется, не слишком неприятные - Гуро тянется легонько, глянуть, где его подопечный, поднимает взгляд на стоящий вдали от деревеньки особняк, и пожимает плечами. Ну не съедят же там Гоголя, право слово. Вроде как приличные люди, хотя это тоже еще надо будет проверить. Но вот так, в первую же встречу, официальное лицо в любом случае не сожрут. Из-за полной в этом уверенности беспокоиться за Николая всерьез Яков начинает только к вечеру, когда на бескрайние поля вокруг опускается сначала сизая дымка, а потом и темно-синий ночной мрак. Яким по двору бродит, места себе не находит - то порывается пойти куда-то, искать, то возвращается в постоялый двор, гремит чем-то в комнате Гоголя, громко ворча под нос что-то о бестолковом барине. Яков полностью с ним согласен - не дело это, пусть даже ничего особо прискорбного с Николаем и не происходит - Гуро бы почувствовал. Но все равно тянется проверить, не столько из недоверия к собственным ощущениям, сколько из полной уверенности, что от Темного можно ждать чего угодно. Так почти и оказывается. Гоголь бредит, причем бредит почти наяву, на ходу, болтаясь между сном и явью на полпути от особняка Данишевских к деревне. Кажется ему то, что в гробу его закрыли - тут Гуро с его паникой совершенно согласен, быть заживо похороненным - пренеприятнейший опыт, то что он, Яков, вскрытие ему делает - вот уж дурость, даже немного обидно, то еще какая-то совсем уж бессвязная свистопляска, а потом Николай неожиданно просыпается. Только не в ту сторону, куда люди обычно выныривают из сна, а в обратную. Яков, уже задумавший пойти да встретить непутевого подчиненного, чтобы в канаву какую не завалился, остается на месте, затаивается, наблюдает. - Оксана я, дочка мельника, - говорит склонившаяся над растянувшимся на земле писарем мавка, и продолжает еще о чем-то его расспрашивать, не замечая Якова. А тот обходит круг света от костра, оставаясь в тенях, любуется пару мгновений на мавкину спину - прогнившую, позеленевшую, с серыми мешками легких за искрошенными ребрами, и замирает в тени дерева, прислушиваясь - Оксана как раз усаживает Николая у костра, а с лица она намного приятнее, чем со спины. Интересного-то она ничего не говорит, кроме одного - что девиц-то убитых больше, чем три, да намного больше, так что Яков не может вспышки раздражения сдержать - вот ведь Бинх, сволочной скользкий человечишка, да и поп этот не лучше, как с такими людьми работать? А мавка его раздражение чувствует, пугается, по сторонам оглядываясь, но не найдя никого, решает дело по другому - будит Николая и тот снова проваливается к своим обычным, в меру бредовым снам. Яков ступает в круг света, без Николая ставший зеленовато-голубым, больше привычным утопленнице, опирается на трость, вопросительно глянув на мельникову дочку. Ей-то все видно - и рога витые, черные, и пламя в глазах, и раздраженно пощелкивающий хвост, и когти, длинные да острые, даже для неё, уж тридцать лет как мертвой, очень и очень опасные. - Оксана, значит, - тянет Яков, рассматривая мавку повнимательнее. Та хоть и дрожит, но держится на удивление для мавки молчаливо и спокойно. - Зачем он тебе, милая? - Гуро чуть наклоняет голову, выразительно двинув бровями. - Да помощь мне нужна, - девчонка хмурится, поджимая губы, и обхватывает себя руками за плечи, словно надеясь согреться. - Он мне поможет, а я ему. Ну и вам, видно, коли вы вместе. - А так-то, без белиберды всей этой не поможешь? - на всякий случай интересуется Яков, даже чуть поднапрягшись, чтобы облик принять человеческий и не такой жуткий - все-таки девки деревенские и после смерти народ пугливый. - Только по обмену, - бормочет Оксана, опуская руки, словно чуть успокаиваясь от наведенного Яковом морока. - По другому никак нельзя, барин, сам знаешь. Услуга за услугу. Это Яков знает, хотя надежда на то, что все разрешится проще, все же была. Но с мертвыми всегда какие-то сложности, впрочем, как показывает долгая и насыщенная жизнь, сложности - они со всеми. Обеты, правила, условия. Оксана снова хмурится и отступает в сторону, собираясь выйти за границу холодного света и явно надеясь, что Яков не захочет рыскать за ней по лесу. - Куда собралась? - Гуро качает головой и выпрямляется, поудобнее перехватив трость - мавка вздрагивает, видит, что там внутри за клинок. - Девка ты, видно, умная, Оксана. Вот тебе задание от меня лично - приглядывай за Николаем, когда он здесь блуждает. Не убережешь - меня зови. Сама ему навредишь - знаешь, что будет… Мавка медленно кивает, едва глянув Гуро в глаза. - Не собираюсь я ему вредить, - сердито бросает она, словно Яков и сам этого не видит. - А приглядеть - и без ваших наказов пригляжу. Им, таким, всегда среди мертвых проводник и друг нужен. А вы, барин, не подходите, вы больно живой. Как будто этого Яков тоже не знает. Удивительно другое - что бестолковая деревенская утопленница в таких вещах разбирается. Это-то как раз очень на руку. - Но вас кликну, если сама не справлюсь, - серьезно кивает Оксана. На том и сговорились. Уже неплохо. В два часа по полуночи Гуро имеет сомнительное удовольствие наблюдать за тем, как Николай - без крылатки и сапог - последние, впрочем, он несет в руках, тихой сомнамбулой проходит в свою комнату и, не раздеваясь, валится на кровать, как покойник в гроб, только руки на груди не скрещивает. Яким уже спит, да что уж, вся деревня спит, кроме Якова, который на сон время тратит только удовольствия ради, так что больше понаблюдать за этим безобразием некому. Николай пахнет землей и лесом, а еще застоявшейся гнилой водой - так мавки всегда и пахнут. Хмурится во сне, словно опять что-то неприятное видит, но Гуро уже не лезет в его голову, просто кладет ладонь на холодный мокрый лоб и неторопливо, не подглядывая, приводит чужие мысли в порядок, приглаживая, успокаивая. Ну что ж, у спящего-то и разрешения не спросишь, так ведь? Дыхание писаря понемногу выравнивается, успокаивается, глубокая складка, неуместно выглядящая на юном лице, разглаживается и веки перестают дрожать - тогда Яков и руку убирает, еще раз оглядывая Николая и покачивая головой. Сказал бы кто, что Якову придется приглядывать за юным Темным - Яков бы поверил. Но что делать это придется, взяв в напарницы по ту сторону мавку - вот это действительно забавный казус, почти не укладывающийся в голове. Гуро отгоняет желание прямо сейчас наведаться к Бинху и надрать ему уши за сокрытие материалов по делу: остается только надеяться, что Николай не забудет рассказанное ему утопленницей, а то довольно непросто будет объяснить, откуда у господина столичного следователя такие сведения. Прежде всего - самому Николаю, перед остальными отчитываться Гуро и не собирался. Но тот - вот умничка - с самого утра, за завтраком еще, как на духу выкладывает Якову все, что с ним вчера произошло, все что помнит, хотя сам еще трясется то ли от холода, то ли от избыточного нервного напряжения. - Вы чай-то пейте, Николай Васильевич, пейте, - Яков неодобрительно смотрит на тонкие дрожащие пальцы, обнимающие горячую кружку. Замерз все-таки. Да еще и нервничает. Крылатку свою потерял, таскался всю ночь босой по лесу. Нет, ну ровно как ребенок. Пока Гоголь старательно следует его совету, Яков окликает хозяйку постоялого двора, спрашивает про мельницу, и вот тут-то происходит странное. То есть еще более странное, чем Гуро уже в этой деревне насмотрелся. Яков видит ведьму. Только когда Ганна, ответив, что мельницы давно уж нет, смотрит на Николая, Яков наконец-то углядывает старушечье лицо под моложавой кожей, седые космы под аккуратно убранными черными кудрями и согнутое едва не вдвое сухое тело за стройным станом. Ведьмы, хоть и живут долго, стареют еще быстрее людей - в чем удовольствие большую часть жизни проходить старой развалиной, только с виду кажущейся молодой, Яков совсем не понимал. Да и ведьм не любил. Они, если по хорошему, еще хуже Светлых. Те просто молчат - а эти и наврут с три короба, и себе подчинить попытаются, да еще и вреда от них завсегда больше, чем пользы. Вот знахарки Гуро нравились - варят свои отвары, кого врачуют, кого травят, с темным миром связываются неохотно, но вежливо, уважительно. А эти - тьфу, морока одна. Вот и Ганна - сразу видно, что одна морока. С Всадником связана, но не она его вызывает. Сила, темная, живая, текучая, не от неё исходит, не её воле подчиняется местный кошмар, а напротив - ею кто-то извне управляет, но издали, не напрямую, не отследишь. А сказать ничего не скажет - ни бесу, ни ангелу, ни самому Господу Богу, хоть живая, хоть после смерти. А уж на Темного такой взгляд бросает, что Николай чуть чашку из рук не выпускает. Впрочем то, что ведьма пялится на Тёмного, Гуро только на руку - беса, сидящего под боком она не видит, даже не чует. Прогулка к старой заброшенной мельнице ничего особенного уже не дает - разве что Николай находит свою крылатку, Яков выслушивает историю о старых убийствах, а Бинх мучительно нервничает, доставляя Гуро ни с чем не сравнимое удовольствие. Красота да и только - к Якову даже почти утерянное благодушие и хорошее настроение возвращаются, но ровно до тех пор, пока Николай, краснея, заикаясь и мямля не спрашивает у него насчет проверенного мозгоправа. Вот еще не хватало, вбил же себе в голову. Успокоить его парой мягких слов несложно, но это только пока - а тянуть с открытием правды не стоит, а то надумает еще себе какое психическое заболевание, да и ухнет в него со всей увлеченностью, свойственной романтическим натурам. Это было бы нехорошо, но и до второй встречи с Оксаной карты раскрывать не хочется. Якову самому интересно - сможет ли Гоголь мавке помочь, а что до задания, которое она ему даст, так оно и ежу лесному понятно - убийцу её найти, все как всегда. А через мгновение в жизнь столичного, видавшего виды беса на сером коне въезжает еще одна диковина, окончательно настроение ему портящая. Девицу эту Яков уже видел - глазами Темного, вчера, когда его, в обморок грохнувшегося, отвезли в её дом. Лиза, значит, Данишевская. Гуро сначала смотрит на неё так: красивая, молодая дева с умными глазами и невинной улыбкой, а потом этак: и вмиг невинную улыбку перекашивает нездоровой судорогой, в умных глазах обнаруживается пугающая даже беса бездна, бледную гладкую кожу заливает багряной кровью, пропитывающей дорогую ткань наряда, а вокруг вьется, пульсирует темнота. Очень нехорошее зрелище, особенно из-за того, что девица эта не ведьма, не колдунья, и уж точно не бесовских кровей, да и живая - пока что - живее некуда. Яков уходит раньше, чем его восторженный подопечный решит их друг другу представить - Николай может что угодно этой странной твари о нем рассказывать, но лично представляться ей Гуро не собирается. Не сейчас. Слишком уж к многому подобные вещи обязывают.