Я надену твою футболку?

      Все начинается совершенно спонтанно: Ваня как обычно валяется на кровати, смешно раскинув руки в стороны и, откровенно говоря, бездельничает; Даня, по обыкновению, тихой тенью проскальзывает в их комнату и, не произнося ни слова, плетется к рабочему столу, наверняка мечтает заняться своими скучными ботанскими делами или еще чем-то, что зевающего Ваню мало интересует. Но происходит странное, да все, что касается этого зануды, априори странно, но это прямо выходит за грань разумного: юноша, поравнявшись с их шкафом, в котором хранится одежда, неловко замявшись, зовет названого брата по имени. Ваня не сразу понимает, что от него, собственно, требуется, наверняка тому виной маленькие наушники-пуговки в ушах и может имеет смысл переспросить, чего там понадобилось его комнатному червю, но Ване попросту лень, так что он, не размениваясь на лишние красивые слова, кивает пристально следящему за ним парню.       То, как парень напротив резко выдыхает, стоит понять, что ему не собираются отказать или еще хуже - грубо послать, просто не может не напрягать, но метаться поздно, он, Ваня, уже дал свое согласие, правда пока и сам не знает на что. Приподнявшись вверх, он, нетвердо упираясь локтями в гибкий матрац, внимательно следит за тем, что вытворяет его однофамилец.       Легко отодвинув деревянную лакированную дверь в сторону, Даня, погрузившись в шкаф, буквально с головой принимается что-то сосредоточенно выискивать, а в следующее мгновение Ваня видит в его руках свой галстук. Полосатый серо-голубой, кажется подаренный ему матерью неизвестно когда и так и не надетый, потому что, мам, ты смеешься, я не стану таскать удавку и вообще... стоп. Даня что, попросил его одолжить чертов галстук? Да вы смеетесь.       Тогда это казалось нормальным, вполне себе приемлемым, Ваня даже не обратил на сие маленькое происшествие должного внимания, честно говоря, почти тотчас забыв, стоило только брату покинуть их комнату. Надо было, но это он понимает слишком поздно, как и всегда, надо было что-то сказать, уточнить может или еще что в этом роде, потому что неделю спустя он видит на Дане свой свитер, небрежно наброшенный поверх белой в красный мелкий горох рубашки и, откровенно говоря, понимает он это далеко не сразу.       Пару минут тупо пялится на узкую, сгорбленную спину, отрешенно думая о том, как, черт побери, его братцу идет бордовый цвет в отличие от него самого, а потом осознание резко обрушивается на него, словно большая волна, потому что это, черт возьми, это абсолютно точно его свитер: крупная, знакомая вязка, затяжка повыше ворота, это он зацепился за вешалку, и кто их вообще натыкал в таком бешеном количестве по всей раздевалке, да даже пахнет от сего шерстяного великолепия его, ваниными, духами, только носом поведи, и почти сразу острый нюх ошпарит ясно ощутимый, разлитый, кажется, в воздухе горьковатый терпкий запах. Черт побери. Сердце неясно отчего пропускает удар, а во рту становится сухо и горько, и только пару секунд спустя, Ваня наконец понимает, что случайно, будучи поглощенным созерцанием чужой, размеренно вздымающейся спины, прокусил собственный язык. Что он чувствует, глядя на своего так называемого брата, облаченного в его, пусть и не самый лучший, свитер? Злость на то, что зануда в наглую стянул у него почти прямо из-под носа его же вещицу? Нет, не то, что злость, Ваня и легкого раздражения-то не ощущает, наверное, всегда странно в таком признаваться, но... все выглядит так, как и должно, будто бы картина, для завершения которой не хватало красивой деревянной рамки.       Иванов со вздохом откладывает остро подточенный карандаш и, подперев впалую щеку рукой, принимается в открытую разглядывать мирно себе трудящегося Даню. Разумеется, это не может длиться долго, секунда-две, может несколько больше, и вот юноша напротив, оцепенев словно от страха, тихо и неожиданно зло произносит: - Что? - пока Ваня, усмехнувшись, решается выдать нечто колкое и вновь вернуться к своим делам; брат, ощутимо повысив голос, жестко прибавляет: - Чего ты пялишься? Ваня, ты мне уроки делать мешаешь! Говори наконец, что надумал или отвернись!       Звонко прицокнув языком, парень, приподнявшись с кровати, с тихим вздохом принимается собирать разбросанные по всему покрывалу и даже, кажется, полу (вон там под полкой точно его ручка) вещи, а потом, когда за спиной слышится недовольное бурчание, почти безэмоционально говорит: - Красивый свитер.       Уголки губ сами собой дергаются вверх, потому что щеки его братца медленно, но верно заливает румянец.

***

      Ваня ненавидит этот чертов встроенный прямо в стену будильник всей своей большой черствой душой. Бывает одинокими холодными вечерами он, прикрыв глаза, мечтает о том как однажды вооружившись отверткой, а лучше для верности топориком, двинется прямиком к этому наглому нарушителю его спокойствия и сна. Отца, наверное, точно хватит инфаркт, если он застанет сына за подобным, боже, какие будут крики, а потом Ваня резко вспоминает о маме, хочется сквозь землю провалиться, только бы не видеть ее расстроенное, несчастное лицо.       Потянувшись вперед, парень наугад тычет в воздух, под руками не обнаруживается ни заветной кнопки, ни стены, так что Ваня, снова поморщившись, пододвигается чуть ближе к краю кровати, и только тогда будильник наконец затихает. Комната медленно погружается в тишину. Юноша с тихим недовольным стоном рушится обратно на кровать, чуть не взвыв (до того сильно его тянуло в сон, и слипались покрасневшие от ночных посиделок в телефоне глаза), он переворачивается обратно на живот и, подложив под щеку ладонь, принимается бездумно пялиться в темноту. Расставаться с нагретой за ночь кроватью нет никакого желания, идти вниз, переодеваться, завтракать, потом в школу, от этого всего у Вани сводит челюсть. Еще пару минут вот так полежать и все.       Глаза постепенно привыкают к полутьме, кажется, с каждой секундой он видит все больше и лучше. Вон дурацкая настольная лампа, что отец притаранил из одной из своих деловых поездок в качестве подарка, да какой нормальный родитель вообще посчитает, что будет неплохо купить своему чаду лампу в качестве презента, но не суть, около двери его рюкзак, на полу подушка, а вон и диван этого книжного жителя. Вдруг на Ваню накатывает злость, почему это он поднялся ни свет, ни заря, а этот... этот подменыш дрыхнет, да так громко, что, кажется, стены дрожат. "Везет ему", - мстительно думает Ваня, - "что мне нечем в него запустить".       А Даня и вправду спит, сладко повернувшись на бок, подложив под щеку подушку и завернувшись в теплое одеяло.       С тяжелым, полным негодования вздохом, юноша поднимается с постели, зло отбросив в сторону запутавшийся вокруг бедер и лодыжек плед, он, на ходу ероша свои темные пряди, плетется к чужому узкому диванчику, с твердым желанием восстановить правосудие в этой комнате. - Поднимайся, - грубо сдернув с чужих плеч одеяло, велит Ваня и сладко так, что хрустит челюсть, зевает, - мелкий, я два раза повторять не бу...       О чем это он? Что он так яростно твердил всего какое-то мгновение назад? Чем был недоволен?       Вместо слов из горла вырывается какое-то невнятное бульканье, а в голове пусто, словно в какой-нибудь пустыне, потому что этот... этот, он серьезно напялил его футболку и абсолютно точно проспал в ней всю ночь. Пару минут он просто стоит, нависнув над братом, и молча закрывает и открывает рот, будучи не в силах выдавить из себя хотя бы что-то связное. Блядство.       Эта футболка ему большая, это заметно даже сейчас, когда Даня спит, свернувшись калачиком на своем диване, смешно сдвинув к переносице светлые брови, большая настолько, что наверняка может закрыть поясницу, если не задницу. Полюбуйтесь. Шея, ключицы и даже плечо, все открыто, хоть стой весь день и наслаждайся видом, просто прекрасная футболка.       А меж тем в груди разливается пожар, потому что, боже, ему стоит злиться из-за того, что червяк таскает его одежду, еще и без разрешения, а вместо того, Ваня готов на пополам рассыпаться от этого странного щемящего чувства нежности, что сдавило грудь и отчаянно мешает вдохнуть спертый воздух. Ваня раздраженно трет чувствительное местечко чуть повыше грудины и вздыхает, будучи не в силах справиться со смущением, одолевшим его в тот момент. И, как не кстати, Даня, заерзав, а потом пару раз сонно моргнув, принимается сосредоточенно вглядываться в его, ванино, лицо напротив. - Что? - не совсем крепким со сна голосом тихо спрашивает Даня и трет тыльной стороной ладони правый глаз.       Ваня готов поклясться: у него сейчас же пойдет носом кровь, если этот невозможный не прекратит быть таким смущающе трогательным и вообще. - Опоздаешь, - зло выдыхает парень, накинув на сонного брата его же одеяло.       Но все ранее произошедшее в какой-то момент теряет свою значимость, то, что было ранее, уже не кажется большой проблемой или жуткой трагедией, всего-лишь жалкие цветочки по сравнению со сценой, в которой Ване отошла главная роль.       Он возвращался после школы, вспотевший после урока физической культуры, вымотанный, как морально, так и физически, злой из-за ссор с преподавателями и распрей в классе, но что самое ужасное - голодный. Не обращая внимания на компанию, собравшуюся за обеденным столом, Ваня, задрав к верху нос, спешит к себе в комнату, мальчишку опьяняет одно-единственное желание: наконец оказаться лицом в подушке, а остальное не так уж и важно. Но не успевает он и пройти половины пути, как вдруг его неожиданно окликает привычно нежный звонкий голос мамы.       Она, заботливо поправив воротник его, ваниной, рубашки, трепетно заглядывает в глаза, прежде чем наконец-таки пояснить свое странное поведение. - Я так рада за вас, - шепчет она, оставляя на впалой щеке сына поцелуй, а потом принимается судорожно оттирать большим пальцем розоватый след на чужой коже.       Ваня пребывает в полном неведении, но ему приятны объятия, подаренные матерью и ее поцелуи, именно поэтому он не спешит что-то прояснять, а просто наслаждается этим коротким моментом. - Я и подумать не могла, что вы так сдружитесь, - аккуратные женские пальчики быстро пробегаются по лацканам пиджака, оправляя их. Мама явно нервничает, ну или находится настолько вне себя от счастья, что нервничает в два раза больше, - Дане так идет твой коричневый кардиган, ты его совсем не носишь и все равно. Ох, Ваня, я так рада, что мои мальчики подружились.       Знала бы она, если бы она только знала, что эта так называемая "дружба" нечто более, чем наглая, бессовестная приватизация, что все это не просто не добровольно, боже ж мой, они ведь даже на эту тему не говорят, как речь может идти о бартере или о чем-то вроде.       Поганец. Мелкий наглый поганец и зачем только все это затеял? Посмеяться над ним решил, в дураках оставить или нервы помотать? Ну вот что ему в голову ударило? - И чего такого, - хмыкает дед, обильно намазывая апельсиновым джемом свою булочку, - в моем детстве одни штаны покупались на всех, - Ваня искренне жалеет, что вообще вернулся домой, - это вы херней маетесь, выеживаетесь чего-то.       Мама Лида кидает в сторону свекра яростный взгляд и, кажется, Полина в этом с ней полностью согласна, по крайней мере вид у обеих ужасно недовольный, да и вон дед со страху давится своим джемом.       Даня у него еще свое получит, уж Ваня постарается, чтобы этот шкет ответил на все интересующие вопросы, чтобы все наконец-таки вернулось на свои полочки, и он, Ваня, мог и дальше тихо-мирно сосуществовать рядом с этой семейкой. - Я пойду? - говорит Иванов и, не дожидаясь разрешения, в два счета преодолевает высокую лестницу.       Но они так и не говорят на эту крайне щепетильную тему, хотя, если быть честным, стоило бы, но Ваня молчит, хмуро глядя на собственного брата, а дальше в этом разговоре и вовсе отпадает какая-либо необходимость, от того, что Даня резко прекращает все эти свои манипуляции с его, ваниной, одеждой, словно вспомнив, что и у него, оказывается, есть шкаф полный шмотья. Это немного странно и даже обидно, не то, чтобы конечно Ване нравилось глядеть на брата, облаченного в его одежду, просто... ну вот с чего вдруг такая перемена? Не иначе, как вынужденная мера, вот увидите, день, два, и все снова вернется на круги своя. А пока Ваня попытается разобраться, когда это для него стало своеобразной нормой.       День-два-три, может чуть больше, Ваня почти на взводе, он словно на иголках все это время просидел, поджидая, ожидая и тщательнейшим образом высматривая, но толку от этого - дырка от бублика - не больше. Минует неделя, за которую происходит ровным счетом целое, здоровое ничего, Ваня боится, что поседеет, а к концу второй недели опасается, что и вовсе останется лысым. Ему приходится расслабиться, опустить это странное обстоятельство, если не сказать забыть, иначе он попросту свихнется, фишка поедет на нервной почве вот как пить дать. И зря.       Буря приходит откуда не ждали: Ваня, то и дело касаясь металлическим кончиком карандаша полных губ, отчаянно терзает невыполненное домашнее задание по иностранному, так и эдак юноша пытается подобраться к письменному тесту, периодически листает тонкие словари и даже притрагивается к пустой тетради, в которой, по идее, должен быть конспект, но в итоге все же решает попросить помощи у Дани. Он-то ему точно не откажет, ну поворчит-поворчит и успокоится, если выбирать между злой англичанкой и Даней, Ваня выберет Даню, так оно спокойнее, как-никак этот чмошник ему почти родной и точно не сдаст родителям, если дело запахнет жареным. Откладывая распечатку на край стола, парень недовольно фырчит, то и дело поглядывая в сторону дверного прохода, ожидая, когда же на пороге появится его умный братишка. Но время идет, а Данилы все нет, Ваня успевает порядочно так понервничать и даже накричать на одноклассницу, которая так не вовремя решила попытаться поговорить с ним, и только со звонком этот червяк наконец появляется в классе. Запыхавшийся, взъерошенный, но довольный.       Тихо извинившись за опоздание, юноша весьма быстро проходит в класс и, что самое удивительное, вместо того, чтобы сесть рядом с братом, что весьма дружелюбно похлопывает ладошкой по рядом стоящему стулу, садится за одну парту с донельзя довольной Элей.       "Вот же", - думает Иванов, с треском задвигая ближайший стул. Нет уж, теперь ни о какой домашней работе и речи быть не может, слишком глубокой и серьезной кажется нанесенная Данилой обида.       И вот что он, Ваня, сделал не так, чем обидел свое комнатное создание? Сказал, что-то не то и не заметил, это, разумеется, обычное явление, но, черт, тогда почему Даня любезничал с ним перед выходом, ведь и не сказать было по нему, что обиделся. Сделал что не так? Боже, это как пальцем в небо тыкать. Вот если бы заморыш не опоздал, то тогда у парня появилась бы хотя бы минутка, чтобы подойти и все прояснить, а сейчас толку-то сидеть и мучиться весь урок. Хотя, как это не парадоксально, на паре математики Ване тоже придется помучиться.       Из-за чего хоть опоздал? Ваня лишь фыркает при виде истрепанных книжных корок, ну конечно же его братец отправился в библиотеку, было глупо вообще думать над этим дольше минуты. Книги плавно отправляются в рюкзак, который Данила так трепетно прижимает к своей тощей груди, затянутой в простую, припылено-голубую рубашку. А что это за рубашка, кстати, и почему так странно сидит? Вы посмотрите, рукава подвернуты, потому как наверняка невероятно длинные и закрывают светлые ладошки, а плечи, боже, строчка плавно уехала в бок и, кажется, уже достает до середины бицепса, да и ворот сидит слишком низко, вещь словно с чужого рукава.       Погодите-ка секундочку, Даня что, напялил его рубашку в школу, этот мелкий паразит что, воспользовавшись уязвленным положением Вани, стащил у него прямо из-под носа его же рубашку и приперся в ней школу? Злость, какой еще раньше не испытывал, обуяла его в этот момент, хотелось тотчас подняться со своего места, махнув рукой на то, что урок уже в самом разгаре, а обсуждение идет полным ходом, наплевав на вскрики одноклассников и возмущение учителя, взять и вытащить этого сученыша из класса, хорошенько встряхнуть и... да черт его знает, что дальше, разобрался бы на месте. Понимание резко находит на юношу, вот отчего Даня не сел с ним - побоялся, ведь знал, в каком бешенстве будет брат, умный и все равно прибить хочется.       Не сейчас. Они поговорят, ой как они поговорят, но только не сейчас, слишком много людей вокруг, слишком много ушей и глаз, именно поэтому Ваня терпеливо ждет целый день, точнее целый учебный день, считая минуты до того момента, когда они наконец-то отправятся домой. Ваня дает однофамильцу щедрую поблажку, специально задержавшись на кухне, он делает вид, что выискивает в холодильнике чего-нибудь перекусить, он позволяет Дане тихой тенью скользнуть мимо. Через пару минут, когда Ваня размеренно цедит холодный зеленый чай, где-то наверху слышится удивительно громкий в сонной тишине хлопок. Ваня считает про себя ровно двадцать секунд, прежде чем неспешно двинуться следом, перекатывая на языке горьковато-сладкий вкус чая, усердно размышляет над тем, что сейчас будет звучать более уместно.       Дверь поддается удивительно легко: Ваня толкает ее от себя и также молча проходит вглубь комнаты, почти сразу его взгляд падает на угловатую фигуру, что воровато шарится в шкафу. Всего мгновение спустя, Даня, даже не обернувшись на только что вошедшего, принимается стаскивать чужую рубашку: его движения суетливы, несколько неаккуратны, руки, как видимо, трясутся, именно поэтому, вместо того, чтобы расстегнуть ровный ряд пуговиц, Даня стаскивает отличную вещицу через голову. - Мама уже заметила, - говорит Ваня, привалившись к стенке и скрестив руки на груди, - все домашние обратили внимание, а ты... - и задыхается, не найдя, что сказать, - Зачем в школу так поперся? А если кто понял?       Крепко сцепив зубы, Ваня дышит почти через раз. Лишь бы не наброситься на этого полудурка с кулаками. И ненароком не поранить. - И что? - совсем холодно. - Братья и сестры часто меняются одеждой. Что с того?       И как с ним бороться? Как объяснить и почему такой догадливый, когда не надо, Данила сейчас так откровенно тупит?       Может и так, братья меняются футболками, сестры одалживают друг у друга кофты, но то, что делает Даня - это другое, это нечто более особенное, если не сказать интимное. Если обычно люди меняются вещами, исходя из каких-то вполне себе нормальных логичных побуждений, типа: "все мое грязное, я одолжу?" или "красивая майка, дашь потаскать?" но Даня - это другое. Ему словно приятно, словно ему доставляет удовольствие таскать его, ванины, шмотки, будто он чувствует себя в них, как это говорится, защищеннее? - И что теперь? Разрешение просить не надо? А если я хотел надеть эту рубашку?       Даня, повернувшись к нему, выглядит по-настоящему сметенным, медленно сдвинув к переносице тонкие светлые брови, он как бы не до конца уверенно произносит: - Но ты разрешил мне.       Вот же тупая башка. Ваня со вздохом закрывает лицо теплыми ладонями и, что-то неясно простонав, резко, да так, что кажется дрожат стены, захлопывает за собой красивую дубовую дверь. - Это крутой комплимент, правда, я рад, что тебе нравятся мои шмотки, - говорит Ваня, словно с малым детем, - но давай купим тебе что-то вроде, - лицо собеседника напротив почти тут же вытягивается, и Ваня принимается судорожно заламывать руки, - можем даже такие же. - Я понял, - да ни черта он не понял, - не трогать твои вещи.       Кажется, Даня не может просто сосуществовать рядом и не изводить Ваню. - Поехали, подберем тебе чего, - ощутимо смягчившись, говорит он и запускает пятерню в чуть отросшие пряди, - побуду твоим стилистом, - считай, щедрый жест.       Но Даня реагирует совсем странно: крепко сжав пальцами край чужой рубашки, он, заметно побледнев, порывисто опускает тяжелый подбородок на чужую грудь. Недоволен. - Не надо. Я не хочу. - Почему? Что такого в моих шмотках? Чего? Даня, чего ты... краснеешь, - где-то на середине слова вся злость и раздражение пропадает, а на смену ей приходит липкое чувство неловкости.       Знать бы почему он так покраснел, отчего смутился.       Это бессмысленно - пытаться выпытать у этого чертового партизана хоть что-то, крупицы информации и те бесполезны, они так целый день провозиться могут, но почему же так горько и противно становится на душе? Нет, он не сдастся, ни в коем случае, просто сейчас разумнее всего будет отступить, уйти в тень, тем самым усыпив бдительность Дани. - Тогда забирай ее, - вполне логично предложить ему это, - забирай и отвались.       Порывисто развернувшись, Ваня немедленно бросается к выходу, это кажется правильным сейчас: просто уйти прогуляться и остыть, наверное, так бы он и поступил, если бы в его спину не ударило что-то мягкое. Было совсем не больно, словно его шарахнули ватным комком или еще чем, и, тем не менее, обидно. Насупившись, парень снова разворачивается к своему недалекому собеседнику лицом, но прежде чем он успевает сказать что-то, о чем точно пожалеет, его взгляд натыкается на чертову рубашку, что некрасивым комком валяется прямо у его ног. Легко подняв свою же вещь с пола, Ваня, полный непонимания, обращает свое внимание на брата. На Даню страшно смотреть: его красивое умное лицо перекосила гримаса боли, напополам с жуткой злобой, сжав руки в кулаки, он кричит так, что кажется у Вани в жилах стынет кровь: - Забери ее! Слышишь? Забери свою рубашку!       Но прежде чем этот заморыш успевает выкрикнуть, что похуже, Ваня кидает в того бедную перемятую рубашку. Лицо Данилы действительно страшно в этот момент. - В чем твоя проблема?       Запах. От его рубашки пахло им самим, в смысле одеколоном, сладким и горьким одновременно, шампунем с мелиссой и мятой, а еще солью, это понятно и вполне логично, но почему тогда Даня никак не попытался перебить столь сильный аромат или чем, черт не шутит, не постирал так необходимую вещь? Неужели ему было абсолютно плевать, что весь день от него несло Ваней, неужели ему не было противно или его совсем не трогали эти ароматы, что так или иначе сбивали с толку? Почему?       Сердце пропускает удар за ударом, а с губ срывается какой-то странный не то стон, не то всхлип. Дане что, нравится пахнуть им? Щеки заливает предательский румянец, а низ живота обжигает горячим, у Вани уходит пару минут, чтобы восстановить дыхание и вообще вспомнить, как это делается.       Рубашка летит обратно, но в этот раз Иванов весьма ловко ловит ее. Улыбка, его тонкие губы расплываются в теплой улыбке, Ваня, смяв рубашку вновь, возвращает ее медленно закипающему брату. - Надень, - велит он, а Даня, в свою очередь, дергается, словно от хлесткой пощечины.       Он лишь успевает набросить рубашку на оголенные, напряженные плечи, когда Ваня, резко приблизившись к нему, порывисто целует этого невозможного придурка, почти до крови прихватывая его нижнюю губу передними зубами. Кто бы мог подумать, что милый, трепетный, до омерзения правильный мальчик лютый собственник, что этому пай-ребенку хочется чувствовать свою принадлежность, что ему важно принадлежать кому-то. Боже, но что самое волнительное - этот самый кто-то он, Ваня. - Какой же ты.       И вправду, какой он, Даня? Наверное, более всего сюда подходят слова: великолепный, ну и раздражающий, разумеется, как без этого, а и главное, не забудьте о том, что Данила придурок номер один, каким же надо быть, чтобы все это время играть в молчанку, периодически таская его, Ванину, одежду, еще гений называется. К черту разговоры, Даня просто решил сучить.       Руки с теплыми ладонями медленно, но уверенно ложатся на чужую безволосую, тяжело вздымающуюся грудь, пока губы мягко прихватывают чужие, а язык ласково щекочет внутреннюю сторону щеки. Даня дрожит под ним, бьется, словно раненный зверь, под его крепко сомкнутыми веками с неистовой скоростью бегают глазные яблоки, а тонкие светлые ресницы трогательно подрагивают, в какой-то момент Ване кажется, что тот заплачет.       Аккуратные длинные нервные пальцы змейкой скользят вверх, попутно, как бы невзначай, задевая чужой, затвердевший от холода сосок, они плавно ложатся на чужую, выпирающую ключицу, а потом и вовсе перемещаются прямо на шею. Даня резко сглатывает, позволяя почувствовать парню, что с упоением посасывает его язык, как дергается вверх крупный кадык, но вы не подумайте, это ни в коем случае не специально, пусть и действует на Ваню весьма и весьма своеобразно. С тихим рыком, от которого Дане становится по-настоящему не по себе, настолько, что он даже думает отстраниться, Ваня сильнее вжимается в него, а потом несколько грубо прикусывает его, данилин, острый подбородок.       Даня лишь успевает охнуть от неожиданности, когда его лопатки, затянутые лишь полупрозрачной тканью школьной рубахи, касаются кажущейся сейчас необычно холодной стены. Не успевает он и слова против сказать, как вдруг над ним снова нависает знакомая высокая фигура, чужое крепкое бедро грубо вклинивается промеж его расставленных ног, а затем - острая коленка медленно касается его, даниного, паха. Глаза, кажется, сами собой расширяются, а с губ чуть было не срывается первый, оглушительный в этой мертвой тишине, стон, Даня еле успевает поднести к собственным полным губам тонкое запястье, чтобы тотчас впиться клыками в оголенную кожу, давя в себе эти воистину пошлые звуки. Ногтями Даня впивается в ванину футболку и молчит, молчит, как гребанный партизан на допросе, и только крепкий захват его музыкальных пальцев, да щеки цвета спелых помидор выдают то, насколько небезразличны ему те финты, что выделывает брат.       Губы снова накрывают чужие, они сталкиваются зубами, то и дело шипят от боли и снова тянутся вперед, соприкасаясь подбородками и лбами, их пальцы путаются, а дыхание становится порывистым и быстрым; эта сладкая мука, которую ни один из них не захочет прекратить первым. Ване нравится чувствовать, как жмется, наверняка неосознанно, к нему Даня, как льнет, словно кот, охочий до ласки, как дрожит под ним, будучи не в силах справиться с волнами наслаждения, которые раз за разом прокатываются по его телу; пусть Данила неопытен, у него не третий размер груди и почти отсутствует задница, и все же сейчас Ваня находит его самым привлекательным из всех тех дам, что были у него до.       А потом Ваня порывисто отстраняется, взгляд его плывет от желания и все же, ему почти без труда удается обхватить бледное лицо напротив своими руками. Он не сделал этого ранее, тогда, когда сей разговор был бы так или иначе уместен, но сейчас, сейчас Ване хочется сделать все правильно, ему важно наконец услышать что-то определенное. - Ты дуреешь от того, что носишь шмотки, от которых несет мной, - произносит он, как бы невзначай касаясь края собственной рубашки, - я прав? Знаю ведь, что прав.       Даня смотрит на него широко распахнутыми глазами, а затем резко, да так, что Ваня невольно отшатывается назад, толкает парня. Его глаза горят отнюдь не праведным огнем, а руки то и дело сжимаются в кулаки. - Чего ты добивался-то? Думаешь, это бы сделало тебя моим?       Это, разумеется, не помогает им, Данила, вновь обретя добровольно отданную свободу, принимается судорожно приводить себя в порядок. И тогда Ваня вполне ожидаемо теряет терпение, отталкивая прочь сухие ладони, он вновь приближается к зло что-то шипящему парню, грубо обвив данин подбородок жесткими пальцами, он буквально вынуждает того смотреть прямо в глаза, а не куда-то в сторону. - Ты мой с самого рождения, когда случайность нам жизнь переебала, понял?       Ощутимый тычок куда-то под ребра, а потом Даня впервые сам тянется к нему и целует, пока еще неумело, но с таким напором, который способен окупить многое.       Ваня лениво двигает челюстью, изредка отрываясь от припухших, таких соблазнительных сейчас губ, чтобы сделать глубокий глоток спертого горячего воздуха, но в какой-то момент челюсть сводит настолько, что Ване становится тяжело говорить, в последний раз он целует Даню в щеку, отчего тот краснеет, словно девчонка, и, признаться, это ему безумно идет, и опускает руку вниз. Прежде чем Данила успевает сказать хотя бы что-то, его возбужденное достоинство, которое сейчас не способны скрыть ни классические брюки, ни просторные брифы, накрывает чужая широкая ладонь, он лишь беззвучно шипит сквозь плотно сомкнутые зубы и судорожно пытается свести вместе худые бедра. Большой палец безошибочно ложится прямо на припухшую головку, Ваня ласкает его сквозь слои одежды, периодически касаясь возбужденных сосков короткими ногтями. - Погоди, - просит Даня, голос его сиплый и необычно высокий.       Пальцы легко обхватывают весь ствол, но прежде чем Ваня успевает хотя бы сдвинуть ладонь на жалкий сантиметр, его запястье накрывает чужая ладонь и несильно сжимает, как бы останавливая. - Ты действительно собрался? - и порнушно медленно облизывает свои невозможные губы. - Ты хочешь этого? В смысле, я бы тоже хотел, но знаешь, я немного в этих делах не...       Дальнейшие размышления тонут в раскатистом жарком "а-ах", потому что Ваня, закатив глаза, подается вперед, наконец-таки позволяя своему возбуждению коснуться чужого, дрожащего от напряжения бедра. Серьезно? Хочет ли он? Да у Вани стоит так, что можно орехи колоть, а яйца вот-вот зазвенят. - Пошли, меня уже ноги не держат, - а сам делает всего пару шагов по направлению к спальной ложе и, замерев в паре метров, принимается судорожно стаскивать с себя поднадоевшие узкие джинсы.       Данила тоже замирает рядом и в нерешительности принимается мять край чужой рубашки, изредка бросая в сторону кровати косые острые взгляды, сей жест не остается незамеченным: Ваня, отбросив штаны в сторону, оправляет тугую резинку трусов и, кивнув в сторону постели, говорит: - Она не кусается, - усмехается, - хотя, может мне надо вас представить? Даня - кровать, кровать - Даня. Мы закончили, или тебе нужно пару минут?       Бурчит недовольно и все равно двигается вперед, предельно аккуратно ложась на подушки, и как только этому засранцу удается выглядеть таким невинным, учитывая неплохой такой стояк и широко раздвинутые, согнутые в коленях ноги. Ваня на секунду подвисает, увлеченно рассматривая (читайте, как пожирая взглядом) парня напротив и даже не замечает, что и Даня занят тем же, становится ужасно неловко. В какой-то момент Иванов даже хочет прикрыться, но благо вовремя успевает взять себя в руки, да и Данил больше не смотрит на него, лишь краснеет, неловко сминая пальцами простынь. - Нравлюсь? - вдруг спрашивает Ваня и кривовато улыбается       Видимо, стоит благодарить одного бога за то, что Даня врезал ему пяткой в лодыжку, а не куда-нибудь еще.       Дальше они снова целуются, а потом Ваня пристраивается сбоку, позволяя Дане упереться разгоряченным, мокрым от пота лбом в свое плечо, он лениво перебирает светлые жесткие прядки на чужой, взъерошенной макушке, пока его же ладонь воровато скользит по чужому торсу, изредка царапая, оставляя розоватые кривые бороздки на великолепной шелковистой коже. Это кажется разумным: дать Дане привыкнуть к этой близости, немного времени, чтобы он почувствовал себя более уверено и комфортно, пусть Ване и дается это с трудом, учитывая тот немаловажный факт, что он возбужден до предела и только мечтает о том, как кончит.       Но любому терпению, даже самому большому, рано или поздно приходит конец, именно поэтому, чуть сместив голову вправо, Ваня прикусывает солоноватую кожу на длинной даниной шее, недостаточно сильно для того, чтобы оставить синяк, но вполне хватает для того, чтобы чуть растормошить парня рядом. Легко избавившись от собственных боксеров, Ваня пододвигается к партнеру ближе, их колени соприкасаются, а дыхание перемешивается, в следующую очередь Иванов тянется к молнии на чужих брюках, слышится противный металлический визг, а потом свою капитуляцию принимают и веселые брифы. Ваня отчетливо слышит, как надсадно дышит рядом Даня, как шипит, стоит холодному воздуху коснуться оголенной кожи, а потом чувствует стальную хватку на своем боку. Неужели испугался? - Ты там как? Живой еще? - К тому моменту, как ты что-нибудь предпримешь, буду мертвый, - обещает Даня, а сам дрожит, как осиновый лист.       Но хозяин - барин, так что Ваня, предварительно облизнув сухую ладонь, опускает ее между их телами, а через секунду Данила охает от неожиданности, потому что теплая влажная рука касается его окрепшего, пульсирующего от притока крови члена, проворные юркие пальцы ласкают крупную головку, чуть давят на маленькую щелочку меж двух половинок и сжимают тяжелые бархатные яички. Даня шипит змеей, а потом надсадно стонет, зажмурившись так, что видит перед глазами красные и белые всполохи. Но это кажется таким незначительным, потому что мгновение спустя его, даниного, естества касается чужой красивый член, увитый голубоватыми венками по всей длине. Данила, охнув, опускает пытливый взгляд вниз для того, чтобы полюбоваться, как размеренно в чужом кулаке то исчезает, то появляется красноватая головка; Ваня, обхватив их члены рукой, методично надрачивает, бесконечно длинно облизывая свои губы.       Даня неожиданно тянется к нему, сминая своими губами чужие, а потом и вовсе наваливается сверху, упираясь своим достоинством Ване в бедро. Равномерные покачивания подводят Данила к краю достаточно быстро, он, выгнувшись дугой, молча изливается себе и Ване на живот и почти без чувств валится рядом. Ваня же лениво ласкает сам себя, чуть ли не в упор он глядит на уставшего, если не сказать, затраханного парня рядом. Даня молча приподнимает его футболку вверх, гладит своей узкой ладошкой его, ванин, напряженный живот, а потом чуть сжимает пальцами темные соски, Ваня спускает всего через пару секунд и устало прижимается к теплому мокрому боку. - Может повторим? - криво улыбается он, с намеком укладывая свою ладонь на крепкую упругую задницу парня. - Повторим. Параграф по истории, а то я слышал, у тебя тройка в четверти выходит.       Ну как можно не любить эту чертову зануду?