Ядовитый дым

Танцующие кажутся безумцами тем, кто не слышит музыку (Path of Exile)

– Ты уходишь или как? Финрод входит в комнату, вешает сумку на плечо, и снова кидает взгляд в сторону дивана. Тургон лежит на спине, в расстегнутой черной рубашке и старых брюках. Вытянул ноги, подложил руку под голову, и теперь пялится в потолок с каким-то странным выражением лица. Прищуренные глаза, кривая улыбка, хотя в комнате темно, поздний вечер, и ничего там, на потолке нет интересного. – Ухожу, ухожу. Чем ты на этот раз закинулся? Полчаса назад Финрод сказал, что больше так не может, что хватит уже это терпеть, как так вообще жить дальше, и что уходит к Артанис на пару дней, или к Фингону, или к Маглору, ну, в общем, кто приютит, к тому и пойдет. Тургон ничего не сказал на это, только ухмыльнулся, откинул волосы с лица и уставился в потолок. Тургон лежал так уже который день: на диване ли, на кресле, а то и вовсе на полу перед камином. Это началось неделю назад, даже чуть больше, и Финрод понимал, что все это время своего друга не видел. Видел кого-то до боли на него похожего, его альтер-эго, другого персонажа, которого призвал алкоголь, непонятные отвары, настойки – да Моргот знает, что еще. Будучи под кайфом, Тургон не был ни агрессивным, ни слишком веселым, ни разговорчивым. Ложился на спину и смотрел в потолок. Ничего не говорил, но думал о чем-то безумно важном. Так что мозг кипел. Даже до зверской головной боли доходило, он потом жаловался на нее, еле терпел, на глаза слезы от нее наворачивались, и Финрод был почему-то уверен, что эта боль не от алкоголя, не от дурмана, или что там Тургон принял в очередной раз. Финрод думает, что на этот раз он смешал алкоголь с несколькими сильнодействующими снадобьями. Теперь проверяет эффект на себе. На ком же еще его проверять. – Ничем, – отвечает Тургон. – Так я тебе и поверил. – Нет, правда, клянусь. Только так, самую малость. Все равно толку нет. Финрод бросает сумку на пол и садится на край кровати. Тургон наклоняет голову, чтобы поймать его взгляд, улыбается, и от этой улыбки Финроду становится не по себе. – Я поеду к Ирмо, пусть они с Эсте заберут тебя. Желательно надолго. – Не заберут, я здоров. Не надо меня лечить. – Зато хотя бы от этой гадости отучат. Конечно, Тургон, конечно, – Финрод злится, сжимает руки в кулаки, – конечно, ты здоров, как лошадь, так, легкое отравление целую неделю и незначительное помутнение рассудка. – Заткнись… – умоляет Тургон. Эти разговоры начались с первого дня, и до сих пор продолжаются. Финрод пытался помочь, сочувствовал, злился, объяснял очевидное. Однажды, когда Тургон лежал перед камином, пялясь в потолок стеклянными глазами, Финрод не выдержал и пнул под ребра: посмотри, во что ты превратился, идиот, стал безвольным, лежишь, как дохлая крыса! Да я не могу на тебя смотреть, ты жалкий и отвратительный, в тебе ничего не осталось от прежнего тебя, ничего! Финрод ожидал злости, обиды, слез, истерического смеха – хоть чего-нибудь… Тургон застонал, потер ушибленный бок. В сторону друга даже не посмотрел. Финрод уже готовится встать, поднять сумку и уйти, на день, на два, а то и на тысячу лет, но Тургон окликает его: – Подожди, не уходи. – Я не могу больше находиться с тобой в одном доме. – Финрод, как вернешься, принеси мне персиков с рынка. Килограмма два. – Не принесу. И не вернусь. Сам иди. Тургон вздыхает и закрывает глаза. В накрывшей его темноте просвечиваются зеленые языки пламени, они вытягиваются, переплетаются. В голове звучит тихий шум, похожий на ветер в горах. В горах снег, он рыхлый, по нему приятно ходить, если не проваливаться, Тургон видит перед глазами хребты, поросшие пиниями, тропинки и упавшие ветки. Зеленое пламя рассеивается он представляет это как наяву, делает шаг… И ничего. Он открывает глаза, видит себя, лежащим на диване перед почти потухшим камином. Кот спит рядом, отвернувшись, прижимается к нему пушистым боком. Тургон прислушивается: до него доносятся тихие шаги в коридоре. Один, другой… Хлопает входная дверь. *** – Да ладно, что ты мне говоришь, Тургон! Еще два стакана – и тебя унесет, а нам потом тебя домой тащить! Даже не думай, тут оставим. – Совсем ты меня не любишь, сестренка. – Люблю-люблю, обормот. Только по-своему. Аредель откидывается спиной на раскидистое дерево и смеется. В ее глазах алкогольный блеск, и смех потому громкий, несдержанный. Фингон подбрасывает дров в костер, и в воздух поднимается ворох мелких искр. Час смешения света давно прошел, и сейчас лес заливает серебряный свет. Деревья видятся в нем темными силуэтами, листья из зеленых становятся металлического цвета с изумрудным отливом. В костре медленно тлеют здоровенные шишки. Братья и сестра сидят вокруг костра уже давно, и сидеть будут до утра. Бежать домой – себе дороже, отец будет их ругать, обещать им все земные кары, но потом, конечно, успокоится, мать погрустит, да махнет рукой. А эти трое, сбежавшие из дома, оставившие младшего родителям, сидят вокруг костра и почти не говорят – уже поговорили обо всем, да и понимают все без слов, что болтать лишнее? Фингон отложил попытки сыграть что-нибудь осмысленное – лютня с собой, но пальцы не слушаются. Алкоголь творит странные вещи с молодым организмом. Фингон помнит все песни – и задумчиво-лирические, и похабные, и такие, от которых смеешься до боли в животе, но в таком состоянии невозможно попадать пальцами по ладам. Пробовал – не получилось. Тургон подливает себе еще вина в стакан и выпивает в один глоток. – Не, – отвечает Аредель, – я все равно не верю, что на тебя это не действует. – Серьезно тебе говорю. Я выпил уже больше, чем вы оба, и посмотри на меня. – Это все потому, что ты худой, как палка, – говорит Фингон, – тебя что корми, что спаивай – никакого толку. Аредель поднимается и подходит к Тургону ближе. Ее изрядно пошатывает, в волосах запутались сосновые иголки, но кого это волнует? На небе рассыпаны звезды, костер трещит, где-то далеко шумит море, Тургон посмеивается и пытается оправдаться, Фингон что-то наигрывает не попадая в лады. Аредель берет початую бутылку (сколько они взяли, по две на каждого?) и садится к Тургону на колени и чуть было не падает, но он успевает ее подхватить и обнимает одной рукой. – Ты худая жердь и трезвый обормот, – говорит она, смеясь, – в кого ты такой уродился. Жаль, что ты мой любимый братик, а то бы я тебя побила. Вот правда, побила бы. – Побила бы, конечно, верю-верю. Ты бы меня не побила, а повалила и совратила. У тебя огня в глазах, ух! – И не говори, – встревает Фингон, – вот жаль я не художник, мне отсюда такой вид открывается. Аредель, с тебя бы роковых женщин рисовать, не думала пойти в натурщицы? – Сам туда и проваливай, – Аредель улыбается, – и к натурщицам, и к проституткам. Спорим, еще стакан, и моего жаль-что-братика унесет так, что он грохнется? И никто не говорит, что Аредель уже хватит пить, что ей пойти бы поспать на развернутом плаще. И никто не воспринимает всерьез ее бесовство, ее распутное поведение – ей, привыкшей к мужскому обществу, такое далеко не впервой. И никто уже не отдает себе отчета о происходящем: алкоголь застелил глаза, но ведь если эльфам и дана вечная жизнь и вечное здоровье, то отчего же не растрачивать их понапрасну, не сорить ими, как деньгами в кабаке? Пройдет еще час или больше, и Аредель с Фингоном заснут вповалку на одном плаще и прикрывшись другим, и ничего из этих пьяных разговоров не вспомнят наутро. Да, было весело, да, пели песни, да, Аредель бесилась. Да, папа, мы опять смылись через окно и пошли в лес, да, проходили через винный погреб, но украли-то совсем каплю! Да не ругайся ты, что с нас взять… Тургон будет сидеть и подбрасывать дрова в догорающий костер. Будет кутаться от ночного холода в шарф и сидеть на лежащем бревне, ссутулившись и обнимая свои острые колени. Ветерок с привкусом росы и морской соли будет растрепывать его волосы, и они, выстуженные в лед, будут щекотать ему кожу. Он сходит за веточками, потому что дрова всегда кончаются быстрее, чем рассчитываешь, проследит, как растворяются искорки в сером обесцвеченном небе. Вино остынет, и не будет согревать, а только проноситься по горлу ледяной водой, не насыщающей и не опьяняющей. Будет болеть голова от мыслей, будут проноситься воспоминания, а вино – что вино? И под утро он плеснет остатки в костер, и пламя на секунду вспыхнет столбом, озарив его бледное лицо. Почему он пьет больше всех, почему сидит теперь и не спит, почему алкоголь сгорает в огне и согревает весь мир – а через него просто проходит, как воздух. Вдох-выдох. Аредель спит и что-то шепчет во сне. Фингон спит тихо, будто неживой. Тургон протирает глаза, слезящиеся от дыма, и заходится кашлем от утреннего холода. Золотой и серебряный свет смешиваются на горизонте. Просыпаются первые птицы и шумят, как безумные. Спорим, мой жаль-что-братик – что мы, а не ты, проснемся и ничего не вспомним? *** – Ну, привет, мой король, ждала тебя. Заходи, я оставила дверь открытой. – И не боишься, что кто-то зайдет? Ночной Гондолин, конечно, кажется мирным… – Я? Боюсь? Брось, Тургон. Я даже тебя не боюсь. Тамидриэль приглашает его к себе в дом, на этот раз не в потайную комнату, где никто никогда не увидит, чем они занимаются, когда Тургон уходит из дворца по ночам. Они сидят при свечах на ее узкой кровати. Дом – пристройка к торговой лавке, насквозь пропах тимьяном и розмарином. Тамидриэль, торговка специями, дева с волосами цвета серебра и характером ведьмы, зажигает свечи. Темнота комнаты рассеивается, уступая место мягкому золоту. Здесь в маленькой спальне, где из мебели встроенный шкаф, маленький стол, да узкая кровать, Тургон впервые увидел свой город, свою душу и свою жизнь с другой стороны. Казалось, все о себе знаешь, но везде найдутся незаметные темные грани. В тот вечер он не контролировал себя. Он лежал на полу, а сжимала черным шелковым платком ему горло. Тишина прерывалась смехом и хриплым дыханием. Он тогда вытерпел шесть ударов ладонью по щекам, удушение и порку – за право дотронуться до ее обнаженной кожи. Сейчас Тамидриэль не сводит его с ума, и одета она как простая девушка. Она подходит к столу, достает чашки и наливает в них какой-то странный отвар. Тургон пытается уловить его запах, но тщетно. В этом доме все пахнет только специями, как будто в стены их втирали. Стены здесь дощатые, светло-коричневые, ночью почти сливаются с темнотой. Пол скрипит под шагами Тамидриэль, рассохшаяся рама на окне пропускает ночной ветер, и он тревожит пламя свечек. Тамидриэль протягивает Тургону чашку, садится на кровать и кладет свои длинные ноги ему на колени. Волосы она не заплела, и они струятся по плечам и спине, как искрящаяся вода горного источника. – Ты не из этого мира, – говорит Тургон, – ты похожа на луну. – А ты похож на сбежавшего короля и еще немного – на романтичного бандита. – Что ты там заварила? – Это, – говорит Тамидриэль, – мой секрет. Сделай глоток-другой, только смотри, не потеряй головы. Она смеется, прижимается к нему, и он чувствует ее дыхание на своей коже. Отвар отдает чем-то странным, сладковатым, с ноткой горечи, но вкус такой, что уловить его невозможно. Он ускользает, ты хочешь задуматься, как такое возможно, но вместо этого в голове звучит шум, картина перед глазами расплывается, а из стен начинает сочиться слабый зеленый свет… Занимается рассвет, и Тургону уже давно следовало быть во дворце, чтобы никто не раскрыл его секрета. Что было бы, если бы народ узнал, что у него есть любовница, да еще и простая торговка, да еще и их отношения сложно назвать нормальными. Тут тебе и порка, и ночные визиты в компании таких же сумасшедших, как она, тут и страсть в наркотическом бреду на узкой кровати… Тургону всегда было наплевать на то, что говорят горожане, но портить себе репутацию все же не хотелось. Или пора перестать изображать ходячую святыню? Он лежит, положив под голову руку и слушает, как Тамидриэль дышит во сне. Тихо, почти неслышно. Ночью она дышала громко и хрипло, выгибалась под ним и впивалась пальцами ему в плечи. Она говорила что-то несвязное, смеялась невпопад и пыталась ударить Тургона по щеке – в шутку, не сильно. Растрепанные волосы на подушке, зеленый свет из стен – и ее глаза, ставшие из серых черными из-за расширенных зрачков, этот безумный наркотический взгляд, неужели у него был такой же?.. Ночью она царапала его, хохотала и говорила, что по правилам их встреч главная она, и он должен ей подчиняться. И что за такое она его накажет, но еще не придумала как. – Это я твоя Леди, глупый нолфинг, – ее улыбка была похожа на ведьминский оскал. – А я твой король, – отвечал он. Занимается рассвет, и Тургон вспоминает, как она говорила ему шепотом про то, как посчитала звезды, видные из ее окна, их ровно двести семьдесят три, еще одна мерцает, так что может и двести семьдесят четыре. Как она сжимала его, стонала от его движений, и у него все плыло перед глазами. Она говорила, что отвар подействует до полудня, так что лучше добираться до дворца ночью и очень осторожно, запереться в своих покоях и не выходить. Потом, возможно, станет плохо, надо будет пить много воды, но ни в коем случае не вина. Лучше сказаться больным, она вот лавку на сестру оставит… Времени около пяти часов утра, на улицах тихо, только слышно, как деревья шумят листвой в заброшенном парке. От порывов ветра ветки кустов стучат по окнам и стенам. Тургон не чувствует ни жажды, ни головной боли; не видит ни зеленого света, ни черных глаз, ни мутного воздуха. Он накрывает Тамидриэль одеялом, одевается и выходит на улицу. Утренний ветер холодит лицо. Спорим, дорогая Леди, что ты будешь болеть весь день, сестра будет ругать тебя за эту выходку – скоро жить не сможешь без этой дряни! – будешь пить воду литрами, проклинать себя и волноваться, как там король, не зная, что он уже будет во дворце разговаривать с лордом Эктелионом, разгребать тысячу важных дел… Как будто ничего и не было. Над лавкой вдоль улицы пролетает стая птиц. Где-то хлопает незакрытая форточка. *** Финрод возвращается через две недели, не вытерпев больше жизни в родительском доме. Возвращается только за одним – проведать кота. Проведать Тургона он и не думает. Смотреть его тощее тело, кривую улыбку и остекленевшие глаза больше нет сил. Он отправляется ночью по знакомой дороге, надеется, что Тургона нет дома или он спит и потому не заметит его присутствия. Осенью в Валиноре по ночам часто портится погода, и Финрод накидывает капюшон, чтобы в глаза не попадали капли дождя. Из-за плотных туч не видно луны и звезд, дорогу размыло водой, и теперь приходится перепрыгивать через лужи. Дом, куда он идет – двухэтажный домик с большой террасой и балконом, – находится недалеко, идти минут пятнадцать, но Финроду это время кажется бесконечно долгим. Или он специально его тянет: останавливается, смотрит на небо, на свет в окнах. Где-то на подоконниках растут цветы, где-то стопками сложены книги. Ветер забирается под капюшон, растрепывает волосы, и Финрод все же прибавляет шагу, хотя идти все труднее и труднее. Надо развернуться и идти домой. Если с котом что-то случится, он и сам прибежит к Финроду или к Маглору – до кого ближе бежать. С котами вообще ничего не случается. Не то, что с нолфингами. Эти постоянно ищут приключений на свою голову. Может, Тургона уже и нет. Может, последняя порция очередного яда оказалась роковой, и у него отказало сердце. В окнах их когда-то общего дома горит тусклый свет. Едва Финрод поднимается на террасу и открывает дверь ключом, который так за две недели и не вытащил из кармана, ему в нос ударяет странный запах дыма. Чем-то напоминает горящие благовония, сушеные травы и что-то еще, он не может понять. Он заходит, снимает плащ и сапоги, и проходит в комнату с камином. В комнате темно и тепло, камин горит, в нем потрескивают дрова и тлеют здоровенные шишки. Комната от света пламени смотрится темно-красной. На полу перед камином сидит Тургон, на коленях у него исписанный блокнот, а в левой руке – зажженная сигара. Финрод молча присаживается рядом и смотрит другу в глаза. Тургон затягивается, выдыхает и стряхивает в камин пепел. Финрод заправляет за ухо выбившуюся прядь волос. У Тургона волосы распущены, да и не расчесаны толком, и одет он снова в потертые брюки и черную рубашку. Этот вид так привычен, что Финрод не может сходу вспомнить, когда последний раз друг выглядел по-другому. Несколько минут они смотрят друг на друга и не говорят ни слова. – Я знал, что ты сегодня вечером придешь, – говорит Тургон, наконец. – Я почему-то думал, что ты умер. Боялся, что приду, а ты лежишь и не дышишь. – Да с чего мне умирать? – Ну, знаешь, – Финрод начинает злиться, но изо всех сил пытается говорить ровно, – из-за твоего образа жизни последнее время… – Я сходил к Эсте, – перебивает Тургон. Он снова затягивается и выпускает дым к потолку. Финрод смотрит и ничего не говорит. Все-таки сходил, все-таки что-то, интересно, что она сказала? Отчитала, как эльфенка? Отправила к Намо на воспитательные беседы? Выгнала? Финрод разразился бы длинной тирадой по этому поводу в любой другой обстановке, расспросил бы обо всем, но вместо этого только садится поудобнее и вглядывается в пламя камина. – И как? – Ничего. Никаких следов ни алкоголя в крови, ни той дряни, которой я закидывался три недели. Ни копоти в легких, никаких болезней – вообще ничего. Даже никаких психических отклонений, ни малейших. Полное обследование прошел. – Как такое возможно? – Никак, – Тургон усмехается, – в том-то и дело. Наверное, меня не существует. От камина в комнате тепло, Финрод придвигается к нему поближе. Там, за окном, бушует непогода: дождь усилился и теперь лупит по крыше, ветер завывает, пригибая траву к земле. А в этой комнате время остановилось. Дрова трещат, пламя играет, Тургон сидит, обхватив одной рукой свои острые колени, а в другой держа сигару. Курит ее медленно, растягивая процесс. Финрод редко видел друга курящим – эльфы вообще почти никогда не увлекаются подобным, – но Тургон смотрится так естественно, будто иначе и невозможно. Финрод не знает что именно в этой сигаре, точно не табак, запах не тот, и надеется, что это не очередная дурманящая смесь. С дивана, утонувшим в полумраке комнаты, спрыгивает кот и устраивается у Финрода под боком. – Котище по тебе скучал. Ходил грустный, думал, что ты его больше не любишь, и потому ушел. – Я вообще-то его и пришел проведать. – А наткнулся на меня. Не повезло, правда? – Как знать, Тургон. Может, тебя и вправду не существует. Я за тебя и не волновался, только за кота. Нолфинг усмехается и пускает другу дым в лицо. – Врешь, обормот. Ты думал, что я умер и пошел убедиться, что это не так. – Ладно, – вздыхает Финрод, – так что тебе сказала Эсте, помимо того, что ты здоров, как лошадь? – Что-то про обмен веществ и иммунитет, про склад характера, особенности какие-то… Я не понял, к чему она это говорила, ну и пропустил мимо ушей. Она меня, кстати, этими сигарами и угостила. – Да не верю! Не могу представить этого. – Ну, – Тургон усмехается, – она-то тонкие дамские курит, а мне как-то с такими будет несолидно, что ли. Это новая смесь от Ирмо. Для успокоения нервов. Мы с Эсте долго потом разговаривали. Она хорошая, хоть и из валар. Жаль, толком не помню, о чем говорили. Он кидает окурок в камин и потягивается. Выглядит задумчивым и очень довольным. Дождь перерастает в ливень, и Финрод понимает, что возвращение домой откладывается до лучшей погоды, а то и вообще не состоится. В комнате темнеет еще больше. Тургон дотягивается до поленницы и подкидывает дров в огонь. Эсте, я травил себя всю жизнь, начиная с юности. Я пил больше всех, но мои мысли оставались чистыми, я пытался заглянуть внутрь себя, понять себя, увидеть что-то новое в обыденном, но ничего не получалось. Мои друзья считали меня самым умным и рассудительным, а я хотел бы хоть иногда стать беззаботным, как они. Они искали счастья и справедливости, а находили смерть и разрушения. Я искал безумия, а находил холод и головную боль. – Я тебе персиков забыл купить. Я же думал, что ты умер. – Не переживай, я сам сходил. – А все-таки жаль, я бы хотел послушать, о чем вы говорили с Эсте, – вздыхает Финрод, – дай мне тоже закурить? Тургон протягивает ему сигару, встречается с ним взглядом и видит в его лице что-то… Знакомое? Как будто Финрод увидел его насквозь, понял все без слов, и теперь думает над этим, посмеивается, словно стал невольным свидетелем чужого разговора. Он затягивается, выдыхает дым, и в этом дыму Тургон различает, как глаза Финрода стали почти черными, а на лице застыло задумчивое выражение. Пламя в камине разгорается сильнее, заставляя тени дрожать на стенах. Дождь на улице идет на убыль, и вскоре совсем кончается. Улицы Валинора застилает густой белый туман.