Расскажи мне

Хильда несколько раз повернулась, разглядывая себя в зеркало, подняла вверх руки, повела плечами. — Вы просто великолепны, фройляйн, — сказала портниха из мастерской мадам Мюллер и тщательно расправила последние складки на платье девочки. Хильда была о себе и своем наряде совсем иного мнения. Она предпочитала платья попроще, покороче и поудобнее. Этот наряд казался слишком пышным и роскошным. Она видела в зеркале бело-розовую кисею, легкие кружева, длинные ленты и банты кремового цвета, но не могла найти самое себя. Ее руки, затянутые в белые перчатки, и завитая голова торчали из волн материи, как у утопающего, ноги барахтались в нижних юбках, словно в зыбучем песке, а корсет, хотя и щадящий, немилосердно стягивал талию, и Хильда дышала короткими вдохами, не имея возможности набрать полную грудь воздуха. — Дочка, ты готова? — спросил отец из-за двери. — Готова, — отозвалась она. — Можешь заходить, папа. Отец вошел и окинул гордым взглядом нарядную дочь. — Ты просто красавица, — сказал он, — в этом платье ты выглядишь совсем взрослой. — А мне кажется, я выгляжу, как глупая кукла, — убежденно сказала Хильда и покосилась на свое отражение. — Что вы, что вы, фройляйн, — поспешно заверила девушка из мастерской, — вы выглядите в этом платье чудесно, настоящая взрослая барышня, правда же, ваше сиятельство? Граф Мариендорф кивнул было, но, внимательно взглянув на дочь, негромко спросил: — А тебе, Хильда, это платье совсем не нравится? Девочка взглянула на отца и, подумав, покачала головой. — Платье мне нравится, — признала она и добавила: — Это я себе в нем не нравлюсь. Мне кажется, оно мне совсем не идет. — Да помилуйте, фройляйн, как же не идет? Идет так, что лучше и не надо! Все на вас сшито, все по мерке! — в голосе портнихи слышалась уже не лесть продавца, желающего уговорить клиента, а гнев и гордость мастера, работу которого не желали ценить по достоинству. Хильда снова посмотрела на себя, с сомнением покачала головой и пробормотала: — Если бы хоть оно было не розовое. Отец услышал ее возглас и с интересом переспросил: — Так-так, говоришь, не розовое? А какой цвет тебе тогда нравится? Хильда на мгновение замешкалась и выпалила: — Бежевый, или электрик, или хотя бы лиловый. — Хорошо, — граф фон Мариендорф благосклонно кивнул и повелительно обратился к девушке: — Вы запомнили, какие цвета желает фройляйн? — Да, ваше сиятельство, разумеется, но… — Что но? — не понял граф. — Девушкам в таком возрасте не полагается носить бежевое, а лиловое не годится к волосам и коже фройляйн, — негромко, но непреклонно пояснила портниха. — Вот электрик для фройляйн будет очень даже хорошо, бирюзовый тоже, можно попробовать также зеленую сосну, воды пляжа, синюю сталь, хотя это будет слишком смело и лучше подойдет для осени… — Какие воды, какая сталь? — граф фон Мариендорф потер рукой лоб. — Хорошо, я вас понял. На следующей неделе мы обсудим, какой цвет и ткань лучше всего подойдет для амазонки. — Как прикажете, ваше сиятельство, — девушка учтиво поклонилась. — Я передам ваш заказ мадам. До свиданья, ваше сиятельство, до свиданья, фройляйн. Желаю вам приятно провести день. Только девушка вышла, как Хильда тут же подбежала к отцу, готовая броситься ему на шею. Тот засмеялся и попятился со словами: — Полегче, дочка, полегче, чего доброго, помнешь платье. Хильда послушно остановилась в полушаге от отца, но ее радость не угасла. — Папа, амазонка, да? Ты обещаешь? — спросила она. Глаза Хильды сияли ликованием. — Обещаю, Хильда, обещаю, но только в том случае, если ты будешь хорошо себя вести. Хильда сложила губки бантиком, опустила глаза долу, переплела пальчики в замок и пропищала: — Да, папенька, я обещаю быть очень, очень скромной и благонравной, ах, ах, ах, — она старалась сохранить серьезную мину, но не выдержала и прыснула. Отец попытался неодобрительно нахмуриться, но тоже рассмеялся. —Кроме шуток, дочка, жеманиться не надо, но на празднике веди себя, как барышня, а не как мальчишка-сорванец, — отсмеявшись, граф фон Мариендорф заговорил строго и даже сурово. — Говори с подругами о том, что их интересует, поддерживай их разговоры, не пугай никого своими знаниями. И придерживай немного язычок. Он у тебя довольно-таки острый, ты им всех распугаешь, а сегодня на празднике должны быть мальчики, говорят, даже будет какой-то очень интересный молодой человек, курсант из Военной Академии. — Хороший же из него выйдет офицер, — насмешливо протянула Хильда, — если шутка девочки-подростка может его напугать. — Хильда, я тебя прошу, — взмолился отец. — В конце концов, это не только грубо, но и неосторожно. Одним неосторожным словом ты можешь погубить и себя, и меня, и, возможно, даже наших родственников. Хильда посерьезнела. — Да, папа, я понимаю, — кивнула она. — Но мне уже надо ехать. — Конечно, дочка, — отец отворил дверь. Хильда вышла на лестницу и стала медленно спускаться по ступенькам, одной рукой приподнимая подол, а другой — держась за перила. Обычно она в таких случаях шла неторопливо, чтобы не опережать отца, сегодня они словно поменялись ролями. Отец шел медленным шагом и следил, чтобы Хильда от него не отставала. — Нет, все-таки какая ужасно неудобная вещь эти длинные юбки, — вздохнула она. — Ты не знаешь, папа, сын барона Флегеля там тоже будет? — вдруг вспомнила Хильда. — Твой дядя говорил, он ответил на приглашение, но очень неопределенно, — сказал отец, и обернулся, протягивая дочери руку. — Осторожно, Хильда, вот так. — Спасибо, папа, — Хильда, опершись на отца, спустилась по трем последним ступенькам. — Но что ты говорил о Флегеле? — Я хорошенько не помню, что говорил старый Кюнмель, но вроде бы младший Флегель писал, что если и приедет, то только ближе к концу вечера. Так что первые часа два он будет блистать своим отсутствием. — Еще бы, ведь присутствием он блистать все равно не сумеет, — Хильда совсем не благопристойно скривилась. — Хильда, ты опять? Нельзя же так! — начал граф Мариендорф. — Я прекрасно тебя понимаю, Флегель, мягко говоря, не подарок, вполне естественно, что он тебе не нравится… — И даже очень не очень, — вставила Хильда. — Он, конечно, не блещет умом, — продолжал отец. — Дурак дураком, — добавила Хильда. — Довольно дурен собой… — Страшен, как обезьяна! — И к тому же слишком высокомерно держится, я это признаю, Хильда. Многие с радостью заперли бы перед ним двери, и я в том числе. Но, к сожалению, это невозможно. Ты же помнишь, Хильда, он дальний родственник кайзера и будущий придворный. Такое знакомство можно попытаться деликатно свести на нет, но оборвать — ни в коем случае. И потом, он неплохо танцует… — Единственное его достоинство, — буркнула Хильда. — И вам пригодится лишний кавалер. Ладно, Хильда, оставим этого Флегеля в покое, не думай о нем. Лучше вспоминай, что ты скоро познакомишься со своим кузеном Генрихом, ты же этого давно хотела, помнишь? — Да, папа, — лицо Хильды немного просветлело. Кузен Генрих, сын дяди Мартина, давно ее занимал. Хильда смутно припоминала светловолосого серьезного мальчика с ясными умными глазами, которого видела очень давно по меркам детства и отрочества — лет семь или восемь назад. Кажется, они вместе играли в саду дяди Мартина, забрались в какие-то колючие кустарники, и… что было дальше, Хильда не помнила. Кажется, их за что-то наказали, но вот за что — память не сохранила. После этого Хильда ни разу не видела кузена, а когда задавала вопросы маме — которая тогда еще была жива — или дяде Мартину, взрослые отмалчивались, смущались и переводили разговор на другую тему. С кузеном Генрихом была связана какая-то тайна, ничуть не хуже, чем в приключенческих книжках из серии «Истории для мальчиков», хотя, скорее всего, не такая зловещая. — Пойдем, Хильда, — сказал отец. — Нехорошо заставлять фрау фон Фейербах ждать. Ведь она приехала специально, чтобы присматривать за тобой на празднике. — Фрау фон Фейербах? — переспросила Хильда. Свет в глазах девочки погас, она опустила голову и, понурившись, вошла в гостиную. Это была уютная комната, обставленная старомодно и скромно, но уютно. Сквозь широкие окна, задернутые легкими золотистыми занавесками, беспрепятственно проходили солнечные лучи, озаряя и согревая нежно-песочные обои с чуть заметным узором, бежевый мягкий ковер, покрытый оранжевым орнаментом, и мягкие кресла цвета экрю, в одном из которых восседала высокая плотная фигура, облаченная в черное. —Добрый день фрау Фейербах, — сказал граф Мариендорф. — Добрый день, — эхом откликнулась Хильда. — Добрый день, — низким голосом изрекла фрау Фейербах. Она не поднялась с места, а лишь повернула голову с гладко зачесанными седыми волосами и величественно кивнула. На ее плотной шее дрогнули бусы из крупных черных камней, названия которых Хильда не знала. Лицо фрау фон Фейербах, круглое и румяное, как домашний пирог, осветила обманчиво добродушная улыбка. Глаза остались холодными, пустыми и колючими. — Держите осанку, Хильдегарде, — напомнила она тоном, не терпящим возражений. Хильда послушно подняла подбородок. — Я рада вас видеть, Хильдегарде, вы очень выросли, — продолжала фрау фон Фейербах. — Однако ваши манеры по-прежнему оставляют желать много лучшего, поэтому вам нужно как можно внимательнее за собой следить. Впрочем, вы всегда были разумны, когда того хотели, жаль только, вам хотелось этого очень редко. Хильда медленно перевела дыхание. Ее руки сами собой сжались в кулаки. Фрау фон Фейербах, словно не заметив этого, продолжала: — Я надеюсь, что вы будете вести себя образцово и я не увижу, как вы озорничаете. В противном случае мне придется вас строго наказать. Отец положил руку Хильде на плечо. — Не думайте, пожалуйста, что это доставит мне удовольствие, — разливалась между тем фрау фон Фейербах. — Для меня прискорбно видеть дурных, непослушных детей, мне искренне их жаль. Ведь они не только оскорбляют окружающих и позорят родных, но и губят свое будущее. Надеюсь, Хильдегарде, вы достаточно разумны, чтобы отдавать себе отчет в собственных поступках. — Разумеется, фрау фон Фейербах, — негромко ответила Хильда. — Хорошо, Хильдегарде. Только постарайтесь придать своему лицу более приятное выражение. Улыбайтесь, смотрите веселее, вы едете на праздник, а не на похороны. Хильда собрала губы в улыбку. От души радоваться в присутствии этой дамы было невозможно. — Улыбайтесь искренней, вы не продавщица из магазина готового платья, — сухо укорила фрау. — А если вы плохо себя чувствуете, вам лучше остаться дома. — Хильда хорошо себя чувствует, фрау фон Фейербах, — не выдержал граф Мариендорф. — Девочка волнуется, вот и все. — Возможно, — фрау неодобрительно покачала головой. — Но в этом возрасте девочки уже должны уметь владеть собой и своими чувствами. В будущем, надеюсь, вы научитесь этому, а пока, Хильдегарде, старайтесь думать о чем-то приятном. Хильда постаралась. Она посмотрела на бусы фрау фон Фейербах, представила себе, как лопается леска и отполированные камушки разлетаются в разные стороны, сыплются на ковер, катятся под кресло, а их хозяйка со стоном и кряхтением встает на четвереньки, ползая по полу, и все равно сохраняет чванный вид. Представленная картина была до того приятной, что Хильде пришлось уже не сохранять улыбку, а сдерживать смех. Однако фрау ничего не заметила и сказала почти с одобрением: — Вот это другое дело. Когда вы пожелаете, то можете. А теперь нам пора. — Удачи вам, — сказал отец, — желаю хорошо провести время, дочка, — наклонился над ней, словно хотел поцеловать в щеку, и шепнул: — Не слушай ее, ты очень умная и воспитанная. Хильда улыбнулась отцу. — Идемте, фройляйн Хильда, — фрау фон Фейербах поднялась с места. — Автомобиль уже ждет. — Да, фрау фон Фейербах, я уже иду, — Хильда набросила на плечи загодя приготовленную накидку и об руку с фрау фон Фейербах вышла из комнаты. — Не спешите, Хильдегарде, — гудела дама, переваливаясь с ноги на ногу. — Стремительная походка совсем не красит молодую девушку. — Я и не спешу, — ответила Хильда, чуть приподнимая юбку. — Я стараюсь идти очень медленно. — Если это вы называете «медленно», то что же, по-вашему, быстро? — вопросила фрау. — Не знаю, — честно ответила Хильда. — Однако, Хильдегарде, прежде вы не были такой дерзкой! — Возможно, — откликнулась Хильда. —Прежде вы такой не были. — Фрау фон Фейербах замерла перед автомобилем. — Садитесь же, Хильдегарде. Хильда кое-как присела на край сиденья, немного сдвинулась в сторону и наконец, приподнявшись на руках, благополучно опустилась на сиденье. — Как же вы неуклюжи! — почти со слезами на глазах молвила фрау фон Фейербах, садясь рядом. — В вашем возрасте пора бы научиться носить модные платья. — Пока я научусь их носить, они уже выйдут из моды, — парировала Хильда. — Хильдегарде! — Фрау фон Фейребах гневно заколыхалась. — И не стыдно вам говорить такие дерзости! — Прошу прощения… — привычно начала Хильда, но не была услышана. — Прежде вы были такой славной девочкой. Конечно, вам не хватало лоска и манер, но вы, Хильдегарде, всегда хорошо знали, что хорошо, а что дурно. Мои уроки шли вам на пользу, — приговаривала фрау. — Я так надеялась, что с возрастом вы их не забыли, что вы не уподобились вашим сверстницам, и что я вижу? — Что вы видите? — Хильда не потрудилась скрыть насмешливую интонацию. — Я вижу, что в школе вас совершенно испортили, Хильдегарде. Я всегда говорила: девочки должны получать домашнее образование, а не ходить в школы и гимназии, куда принимают детей и даже учителей самого низкого происхождения. И потом родители удивляются, откуда и дочери набираются дурных понятий и неприятных привычек. Моя дочь Марика, например, воспитывается дома, и право, вам, Хильдегарде, стоило бы у нее поучиться, хотя моя дочь и младше вас. Она очень благонравная, скромная и примерная девочка, почти такая, какой ей надлежит быть и какой я желаю ее видеть. Хильда попробовала представить себе, какой фрау фон Фейербах может желать видеть свою дочь. Одно из двух, решила она: либо это отъявленная лицемерка, либо робкая и до полусмерти запуганная девочка. — Я бы с большим удовольствием познакомила вас. Это было бы очень полезно для вас и весьма приятно для Марики, да и его сиятельство не имеет ничего против, но, — фрау фон Фейербах сокрушенно вздохнула, — к сожалению, Марика наказана. — За что? — удивленно вскричала Хильда. — Вы же сказали, Марика очень хорошая. — Хильдегарде, не повышайте голос и не ловите старших на слове, — немедленно упрекнула фрау фон Фейербах. — Марика, конечно, хорошая девочка, но учится она гораздо хуже, чем могла бы, поэтому я запретила ей ходить в гости до тех пор, пока у нее не будет хороших отметок. Кстати, Хильдегарде, а какие отметки у вас? — У меня хорошие, — сказала Хильда. — И отличные тоже есть. — По каким именно предметам? — уточнила фрау фон Фейербах. — По разным, — Хильда замолчала, рассматривая свои пальцы. — Хильдегарде, когда старшие задают вопрос, детям следует отвечать честно и откровенно. — У меня отличные отметки по арифметике, по ботанике, по физике, по экономике... — начала Хильда. — По экономике? — воскликнула фрау фон Фейербах. — Боги, какая нелепость! И это преподают в современных школах! Для чего вам нужна экономика, хотелось бы знать! Вы и без этого сможете вести хозяйство. Лучше бы вы как следует изучали музыку, Хильдегарде! — К музыке у меня нет таланта, — ответила Хильда. — Поэтому я освобождена от соответствующих занятий. Фрау фон Фейербах сурово покачала головой. — Когда кто-то говорит, что у него нет таланта, — величаво заговорила она, — это чаще всего означает лишь то, что у него не хватает прилежания и усердия. Уверена, если бы у вас были более строгие воспитатели, вы бы научились прекрасно играть. — Сомневаюсь, — покачала головой Хильда. — У меня действительно нет таланта к музыке, а экономика, история и общественные науки мне интересны. — Такие увлечения не красят девушку из хорошей семьи, — заметила фрау фон Фейербах. — Если вы не оставите подобные привычки, вы рискуете очень долго не найти себе достойную партию. Граф совершенно не думает о вашем будущем. Впрочем, многим отцам не хватает любви к своим детям. — Как вам не стыдно, фрау фон Фейербах! — от возмущения Хильда задохнулась. — Как вы можете говорить о том, чего совершенно не знаете! Папа любит меня, ничего не жалеет, чтобы я была счастливой, а вы обвиняете его… — Хильдегарде! Как вы можете! В кого же вы превратились! — в голосе фрау уже не слышалось самодовольство, а звенел неподдельный ужас. — Ведь всего три года назад вы были таким чудесным ребенком. Ах, если бы только граф внял моим советам… — Приехали, прошу вас, — сказал шофер, открывая дверцу. Фрау, коротко охнув, вывалилась из машины и, переваливаясь с ноги на ногу, пошла к резным воротам. Хильда. выскользнув наружу, поспешила за своей провожатой. — Когда фройляйн возвращается домой, фрау? — спросил шофер. — До семи часов вечера вы свободны, — фрау даже не повернула головы. — Хильдегарде, следите за своей походкой. Не подбрасывайте подол ногами. — Как скажете, — шофер зевнул, посмотрел им вслед и спрятался в машину. Достав из бардачка сборник кроссвордов и карандаш, он склонил голову над полем с черными и белыми клетками. *** За металлическими узорчатыми воротами перед парадным входом раскинулась зеленая лужайка, через которую тянулась тропинка, выложенная пестрыми гладкими камешками. Вдоль стен, начинаясь почти от лестницы, тянулись зеленые кустарники с нежной хвоей, которая чуть подрагивала на ветру. Алые ягоды, рассыпанные по кронам, сияли, точно угольки в догорающем камине. — Прекрасный можжевельник, не правда ли, Хильдегарде? — обронила фрау фон Фейербах. — Разве это не тис? — вежливо спросила Хильда. — Мне показалось… — Мне показалось, вам лучше не пререкаться, — отмахнулась фрау. — Если вам так хочется со мной поспорить, я специально спрошу, что это за растение. Может быть, это отучит вас от подобных привычек. Скажите, милейший, — медовым голосом обратилась она к швейцару, — как называется то растение, что высажено вдоль дома? Она бросила на Хильду самодовольный и угрожающий взгляд. — Тис, фрау, — молодой швейцар улыбнулся. — Ягодный тис сорта «Кровавые слезы». Фрау фон Фейербах сердито фыркнула и попыталась пройти в дом. Швейцар, однако, не пустил ни ее, ни Хильду, а погрузился в изучение маленькой толстой книжечки в темной кожаной обложке. — Фройляйн Хильдегарде фон Мариендорф, единственная дочь графа фон Мариендорфа? — осведомился он. — Да, — подтвердила она. — Вот мое приглашение. Хильда достала из маленькой сумочки плотный лист глянцевого картона и подала швейцару. Тот мельком взглянул на него, поклонился и сказал: — Проходите, фройляйн. Когда фрау фон Фейербах вознамерилась последовать за ней, швейцар предельно вежливо, но незыблемо встал на пути пожилой дамы. — Прошу прощения, — сказал он, — сначала вам нужно назваться. — Я Гертруда фон Фейербах, — с важным видом представилась фрау. — Пропустите меня, милейший, как можно быстрее. — Э… видимо, здесь какая-то ошибка… — начал швейцар. — Такого имени нет в списке приглашенных. Подождите минуту, я сейчас все улажу… — Немедленно пропустите меня! — приказала фрау фон Фейербах. — Подумать только, какой-то дерзкий мальчишка… — Фрау фон Фейербах моя родственница, — быстро, но тихо заметила Хильда. — Она меня сопровождает. — Вот как? — произнес швейцар. — Понимаю, понимаю. Прошу прощения за это досадное недоразумение, я служу недавно. — Перестаньте оправдываться, — приказала дама, — и впустите нас. — Прошу вас, — он рывком поклонился и дал дорогу. Когда Хильда и фрау фон Фейербах вошли в дом, за ними еще не успела захлопнуться дверь, а старая дама уже начала новую нотацию: — Что вы себе позволяете, хотела бы я знать? — возмущенно твердила она. — С какой стати вы встревать в чужие разговоры? Я могла уладить дело и без вас, Хильдегарде, вам вовсе не было нужды вмешиваться. Право, иногда вы ведете себя так, словно вам всего пять лет. Даже три года назад такое поведение было непростительно, а теперь… — Фрау фон Фейербах, пожалуйста, — не выдержала Хильда. — Не надо говорить так громко, нас же услышат. — Тем лучше, если нас слышат, — последовала суровая отповедь. — Если вы дурно себя ведете, будьте готовы услышать об этом, а если вам это не нравится, не допускайте этого. Если бы вы вели себя как подобает, вам бы не пришлось этого выслушивать. Хильда тоскливо смотрела на стену, оклеенную обоями с блестящими серебристыми завитками, отдаленно похожими на императорский герб, а фрау фон Фейербах все говорила и говорила. Когда Хильда хотела переступить порог гостиной, украшенной цветами и воздушными шарами, фрау фон Фейербах последовала за ней. — Вы разве собираетесь?.. — с удивлением спросила Хильда. — Разумеется, — отрезала фрау. — За вами нужен строгий присмотр, Хильдегарде, и я не имею права оставить одну. — Никакой присмотр мне не нужен, — выпалила Хильда. — Как я успела заметить, нужен, — фрау фон Фейербах стояла на своем. — Если вы… — Ой, Хильда, Хильда, наконец-то, как же я рада тебя видеть! Хильду оглушило звонким визгливым криком, обдало шелковым ветром, сильно пахнущим цветами и сладостями. Высвободившись из неожиданных объятий, Хильда узнала свою приятельницу и ровесницу Габби. То была хорошенькая белокурая девочка, ниже Хильды и гораздо полнее. Ее платье и прическа напоминали наряд Хильды, но выглядели гораздо пышнее и ярче, а корсет был затянут донельзя, уже не украшая Габби, а делая ее забавной. — Здравствуйте, фрау фон Фейербах, — выпалила Габби, проглотив половину звуков, и принялась тараторить без умолку, пересыпая речь хихиканьем, — здравствуй, Хильда. Проходи, проходи. Почти все гости уже собрались. Только младшего Флегеля нет, ты знаешь его? Я не знаю, говорят, он очень интересный и умный, как ты поживаешь? Я тоже хорошо, — Габби не нуждалась в ответах на свои вопросы. — Мы очень весело проводим время, когда отдыхаем, недавно для сестры давали танцевальный вечер, было очень весело, но меня туда не хотели пускать, потому что я не очень хорошо учусь, то есть папа не хотел. А мама сказала, что наоборот, нужно меня пустить, потому что нельзя же человеку все время учиться, надо же иногда отдыхать, может, я оттого и стала учиться хуже, что совсем не отдыхаю. И меня пустили, а потом опять мне пришлось браться за уроки, а они так надоели, скорее бы каникулы. Все учусь и учусь, я совсем измучилась, а зачем, сама не понимаю, мама говорит, сейчас девочек слишком многому учат, нам вовсе не нужно столько знать. Но как я рада, что я тебя вижу, а ты рада? — Здравствуй, Габби, я очень рада! — Хильда немного перестаралась, и получилось слишком звонко. — Хильдегарде, не говорите так громко! — немедленно последовал выговор от фрау фон Фейербах, которая все это время следовала за ними. — В вашем возрасте пора бы уже приучиться не шуметь. Вас, фройляйн Габриэль, это тоже касается. Габби притухла и заговорила тише: — Но иначе нельзя, если я не буду хорошо учиться, папе это очень не понравится. Он обещал, если я буду хорошо учиться, купить мне лошадку, хорошенькую, маленькую. Я просила, чтобы непременно со звездочкой во лбу и с чулками, а какой масти, неважно, правда же? Я теперь, когда сажусь за уроки, все время думаю про пони, как ты думаешь, как его можно назвать? Мне очень нравится имя Гранат, я нашла его в книге, а тебе? Я не могу дождаться, когда он у меня будет, чтобы прокатиться в первый раз. Хильда не смогла сдержать улыбку. — А у тебя тоже какая-то радость? — Габби с лукавым видом заглянула Хильде в глаза. — Рассказывай мне скорее, мне тоже ужасно интересно. — Да нет, — смущенно заговорила Хильда. — Просто я обрадовалась за тебя, Габби. Не могла же она честно сказать, что представила толстушку Габби верхом на лошади и едва смогла удержаться от смеха. — А говорят, сегодня за чаем будут слоеные булочки с ананасным джемом, — с мечтательным видом продолжала Габби. — Ну пойдем, сядем вот тут, здесь очень удобно, я нарочно берегла это место для тебя, ждала, когда ты придешь. Девочки сели на мягкие стулья. Фрау фон Фейербах опустилась на соседнее кресло и, откинувшись на спинку, краем глаза смотрела на Хильду и Габби. — А может, — тараторила Габби, — не с ананасным, а с апельсиновым, но это все равно, правда? Жалко, что нельзя расспросить, какое будет угощение. —Так даже лучше, — обронила Хильда, — нам будет сюрприз. — Правда, правда, — Габби засмеялась и несколько раз хлопнула в ладоши. — Хильдегарде, не шумите, — изрекла фрау фон Фейербах, нимало не заботясь о том, что как раз Хильда и не шумела. — А знаешь, мама обещала мне ко дню рождения новое платье, красивое и модное, как у старших. Папа, правда, сначала возражал, но мама его уговорила. Он сказал, что оно слишком смелое, а мама сказала, что и хорошо. Габби повернулась к Хильде и зашептала ей в самое ухо: — Я сама выбрала, какое мне хочется. Оно очень красивое, самое лучшее. Я тебе его потом покажу, хочешь? Я как раз потихоньку журнал у сестры унесла, там… — Фройляйн Хильдегарде, — негромко заметила фрау фон Фейербах, не поворачивая головы. — Ведите себя прилично и не шепчитесь на людях. — Шептаться на людях нельзя, шуметь на людях нельзя, — проворчала Габби, тряхнув завитой головкой. — И как мне прикажете разговаривать! Она рассчитывала, что фрау фон Фейербах ее не услышит, и напрасно. — Все очень просто, фройляйн Габби, — снисходительно пояснила фрау фон Фейербах. — Вы должны говорить не слишком громко, но и не шепотом, а сдержанно и ясно, как и подобает приличной девушке. Первое несносно и докучно, а второе порождает недоверие. Разумеется, вы можете сказать, что не всё, о чем вы говорите, может быть достоянием чужих ушей, однако подобные темы следует обсудить в любое другое время. Скрытность же… — Мы ничего ни от кого не скрываем, фрау Фейербах, — наконец не выдержала Габби. — Мы с Хильдой просто хотели немного пошептаться. Что в этом плохого? Ведь все равно никого рядом нет, и никто нас не слушает. Фрау фон Фейербах смерила ее суровым тяжелым взглядом. — Во-первых, — медленно роняя слова, заговорила она, — если вас никто не слышит, тем более нет необходимости шептаться, более того, это выглядит нелепо. Во-вторых, вам только кажется, что вас не видят и не слышат, на самом деле за вами наблюдают другие дети, а в-третьих, благовоспитанная девушка должна вести себя наедине с собой так же образцово, как и в обществе. Габби и Хильда тоскливо переглянулись. — И хватит уже вам сидеть в углу, — докончила фрау фон Фейербах. — Идите к другим детям, говорите с ними, играйте и не делайте вид, будто… Габби вскочила, схватила Хильду за руку и потянула за собой: — Пойдем скорее. пойдем, — заговорила она и, уже отойдя на приличное расстояние, добавила: — Как ты ее терпишь? Это же просто ужас какой-то! — Ничего ужасного, — пожала плечами Хильда. — Конечно, слушать фрау фон Фейербах скучно и иногда даже обидно, но с ней ничего нельзя поделать. Это как дождь: если он начался, он не кончится, пока не выльется весь, и остается только ждать, — философски докончила она. — Ладно, пойдем, нас уже ждут, — сказала Габби и повела Хильду прямо в нарядную стайку девочек разного возраста. Те начали улыбаться, пожимать Хильде руку и оживленно стрекотать обо всем, что приходило на ум: о нарядах, цветах и чьих-то праздниках. Хильда с улыбкой кивала, отвечала на вопросы и поддакивала. Габби все вертелась рядом и, лукаво улыбаясь, подмигивала подружке. — А где же Генрих? — наконец спросила Хильда, когда шум немного стих. — Какой Генрих? — весело удивилась одна из девочек. — Моего брата зовут Генрихом, но он сегодня не придет. — Нет, я про Генриха фон Кюнмеля, к которому нас пригласили, — пояснила Хильда. — Где он, разве он не здесь? Она уже давно искала двоюродного брата глазами, но, конечно, не могла найти, — да и как было узнать Генриха, если Хильда совсем его не помнила. — Полчаса назад он был здесь, — сказала одна из девочек. — Наверное, он и теперь здесь, — добавила другая. — Нет, кажется, он ушел, потому что ему стало скучно, — добавила третья, наморщив хорошенький носик. — Скучно? — переспросила Хильда. — Как странно — скучать на своем празднике. А какой он, Генрих, вы его видели? — Очень тихий! — Некрасивый! — Совсем не умеет занимать гостей! — Представь себе, Хильда, — вмешалась Габби, — Генрих предложил играть в шарады, но без костюмов, только с помощью слов. То есть просто сидеть на стульях, придумывать слова, а потом угадывать, представляешь, как скучно. — Не так уж и скучно, — задумчиво ответила Хильда. Раздался мелодичный звон колокольчика. — Кажется, обед уже готов, — обрадовалась Габби. — Пойдем скорее, ты сядешь рядом со мной. Фрау фон Фейербах не последовала за Хильдой — к великому облегчению девочки. Она, конечно, давно уже знала, как вести себя за столом, но в глубине души почти не сомневалась, что надзирательница найдет к чему придраться и объявит об этом во всеуслышание. Гости расселись за длинный стол, который ломился от всевозможных лакомств. Были здесь шоколадные конфеты, пирожные нескольких сортов, домашнее печенье, украшенное коричневым сахаром, минеральная вода, лимонад и многое другое, не хватало только слоеных булочек с ананасным джемом, которых так хотелось Габби, но та, впрочем, нисколько из-за этого не огорчилась и не потеряла аппетита. Поев и попив, дети стали возвращаться в соседнюю гостиную: вот-вот должны были начаться танцы, а по шуму за окнами можно было догадаться, что прибывают кавалеры. Хильда не очень любила танцевать и потому обрадовалась, когда Габби, тщательно обтерев пальцы и губы салфеткой, зашептала: — Останься на минутку, хорошо? Я тебе сейчас все покажу, ты хочешь посмотреть? Глаза Габби так сияли, что Хильда не решилась ее разочаровать и сказать, что не очень интересуется платьем. — Очень хочу, — сказала она, — пойдем посмотрим. — Пойдем, присядем вот сюда, — Габби потянула ее к старому мягкому дивану, невесть зачем стоящему в столовой. — Вот, смотри, — Габби вытащила из кружевной сумочки, висящей на поясе, маленький плоский предмет. Повинуясь ее неуловимому движению, он раскрылся и засиял тусклым светом. — Это очень, очень интересный журнал, — шептала Габби, нажимая на кнопки. — Не какой-нибудь девчоночий, а настоящий дамский. Видишь? Хильда видела, но мало что могла рассмотреть. Изображения сменялись так стремительно, что у нее зарябило в глазах от голограмм с пейзажами, нарядными дамами, ювелирными украшениями и флаконами косметических средств. — Вот, смотри! — мелькание наконец прекратилось. Хильда увидела полупрозрачный силуэт молоденькой девушки в длинном розовом платье. Оно было достаточно широкое и пышное, но без оборок и почти без кружев, украшенное лишь узором поверху, вдоль декольте и вокруг открытых плеч. Прямую юбку совсем простого кроя оживляли только две длинные вертикальные полосы кружева в тон. — Вот такое платье мама и обещала мне сшить, — гордо сказала Габби. — Это сейчас последний крик моды. Правда, оно очень красивое? — Красивое, — признала Хильда. — Даже очень красивое, но… — Что но? — Габби обиженно на нее посмотрела. — Тебе, что, не нравится? А мама говорит, что это платье — именно то, что мне нужно, — продолжала Габби. — А папа? — осторожно осведомилась Хильда. — А папа возражает, говорит, что для меня этот наряд не годится, потому что я еще маленькая. А разве я маленькая, скажи, Хильда? — Габби требовательно посмотрела на подругу. — Ты, конечно, не маленькая, — признала Хильда. — Но… — Она чуть наклонилась над голограммой, стараясь рассмотреть тяжелый шлейф, низкое декольте, подчеркнутое вышивкой, белые, открытые плечи молодой женщины, и решительно покачала головой. — Мне кажется, твой папа прав, для такого платья нам с тобой надо еще подрасти. — Ну и пусть тебе кажется, — грубовато, но без обиды отозвалась Габби. — А мама говорит, что я уже достаточно выросла. Ничего, вот сошьют его, я тебя специально приглашу на день рождения, чтобы ты посмотрела на меня и увидела, как оно мне пойдет. Или ты не веришь? — Верю, Габби, — искренне ответила Хильда. — Тебе это действительно очень пойдет. Она действительно думала, что платье такого фасона для Габби очень подойдет. Она будет казаться в нем выше, а возможно, и стройнее. — Жалко, что я точно никогда не буду такой же красивой, как она, — сокрушенно протянула Габби. — Как она? — переспросила Хильда. — А кто она такая? Певица или актриса? — В тысячу раз лучше, — Габби понизила голос до восторженного шепота. — Это же сама графиня фон Грюнвальд. Она любимая фрейлина его величества. Представь себе, ей было всего пятнадцать лет, когда ее призвали ко двору, — Габби завистливо вздохнула. — Всего-то чуть-чуть старше, чем мы с тобой. — Любимая фрейлина? — повторила Хильда, рассматривая дрожащий женский силуэт. — Здесь целая статья про нее и ее семью, — продолжала Габби. — Вот смотри, я сейчас покажу ее тебе поближе. Она нажала несколько сенсорных кнопок, и над ее руками засветилась фигурка молодого человека в черном мундире, расшитом серебром. — Ой, это не то, — хихикнула Габби. — Это не она, это ее брат. Он выпускник Военной академии, его зовут Райнхард фон Мюзель. — Покажи мне его поближе, — попросила Хильда. — Красивый, да? — спросила Габби, но выполнила просьбу подруги. — Красивый, — неуверенно сказала Хильда. — Очень. Хильда не кривила душой: брат фрейлины действительно был красивым. Его золотистые кудри сияли, словно корона. Тонкие, резко очерченные губы были строго сжаты, а прозрачные глаза смотрели жестко и не по-юношески сурово, на дне же их — или Хильде только чудилось — горело пламя. Раз увидев это лицо, единожды встретив этот взгляд, невозможно было их забыть. Хильда долго не могла отвести от него взгляда и очнулась лишь тогда, когда Габби снова что-то перенастроила и показала подруге лицо фрейлины фон Грюнвальд. Она была очень похожа на брата: те же золотые волосы, те же ясные серые глаза, та же прямая царственная осанка. Но черты лица графини были мягче, нежнее и плавнее, а на лице запечатлелось выражение печали и усталости. В ее глазах, столь похожих цветом и разрезом на глаза брата, казалось, блестели слезы. Губы же графини сложились в странную усмешку. То ли графиня устала, то ли ей нездоровилось, то ли она просто не считала свою судьбу счастливой, в отличие от многих наблюдателей и завистников. Внезапно голова и руки графини исчезли, словно стертые, осталась только розовая юбка, нелепо висящая над платьем Габби. Негодующий голос загремел: — Вот, значит, чем вы здесь занимаетесь, негодная, бесстыжая девчонка. Я ждала, пока вы выйдете, а вы, оказывается, здесь! И чем занимаетесь! Девочки одновременно вскинулись на фрау фон Фейербах. — Отвратительно! Возмутительно! О вашем поведении, фройляйн Габби, будет доложено родителям, а вас, Хильдегарде. я немедленно накажу. Сейчас же отдайте эту мерзость! Она, не дожидаясь, пока девочки послушаются, схватила электронный журнал, отключила, закрыла и спрятала в свой ридикюль. — Хильдегарде! — приказала она. — Встаньте немедленно и следуйте за мной. — Но что случилось, что я такого сделала? — не выдержала ничего не понимающая Хильда. — И вы еще осмеливаетесь спрашивать! — закричала фрау фон Фейербах. — И вы еще смеете притворяться! Я сказала вам, идите за мной! Хильда попыталась встать с дивана, но он был такой мягкий, что ей никак не удавалось из него выбарахтаться. В конце концов фрау фон Фейербах схватила ее за плечо и поставила на руки. — А теперь идемте! — приказала она. — Фрау, я… — начала Габби. — Помолчите, сейчас речь не о вас! Фрау фон Фейербах выволокла Хильду в гостиную, где как раз собирались танцевать. Невзрачная худенькая девушка с гладко зачесанными волосами уже села к пианино, но еще не начала играть. При появлении Хильды все звуки на мгновение смолкли, а затем по гостиной пробежал удивленный вздох. Все дети молчали и смотрели, кажется, только на Хильду. Она никогда не была застенчивой, но сейчас как никогда желала исчезнуть, раствориться, провалиться сквозь землю. Она хотела защищаться и оправдаться, но слова куда-то разлетелись, да и слишком были непонятны обвинения фрау фон Фейербах. — Дети! — провозгласила она. — Вы все видите эту девочку! В ответ раздался утвердительный гул. — Только что она, находясь в соседней комнате, была поймана на месте преступления, о котором, я уверена, ни один из вас не посмел бы даже думать. Мне, как это ни прискорбно, придется ее наказать, как она того заслуживает. Она на минуту умолкла, давая стихнуть пробежавшему шепотку, и продолжала: — Поступок Хильдегарде был настолько дурен, что она не может находиться среди примерных, благонравных детей. Сейчас я уведу ее из этой комнаты, и больше она не вернется сюда до конца вечера. А вас, дорогие дети, я предупреждаю, что вы не должны к ней приходить. Считайте, что Хильдегарде арестована и ей запрещено всякое общение. Она схватила Хильду за руку и потащила за собой. — Постойте! — опомнившись, вдруг закричала Габби. — Зачем вы наказываете Хильду, ведь это я принесла!.. — Во-первых, я не отвечаю за ваше поведение, — ответствовала фрау фон Фейербах. — А во-вторых, меня совершенно не волнует, кто это принес. Даже если эту мерзость действительно принесли вы, вины Хильдегарде это не умаляет. Она обязана была остановить вас и не сделала этого. Идемте же, Хильдегарде, что вы встали? Хильде ничего не оставалось, как подчиниться движению холодной цепкой руки, которая словно обмерзла вокруг ее запястья. Они вышли из блестящей залы, миновали несколько дверей, пока наконец не встретились с какой-то горничной. — Что-то угодно? — почтительно спросила она. — Любезная, — начала фрау фон Фейербах. — Нам нужна тихая, небольшая комната, желательно без окон и электрического света, где эта девица может провести время, оставшееся до отъезда домой, и хорошенько подумать о своем поведении. — Пойдемте, я покажу, — сказала горничная и, повернувшись спиной, повела их за собой. Они вошли в коридор, несколько раз повернули, и наконец горничная распахнула неприметную дверцу. — Вот здесь, — сказала она. — Проходите, фройляйн. Однако фрау фон Фейербах не дала Хильде войти, а сама с силой вторлкнула ее в маленькую комнатку, чисто убранную, но явно не жилую. — Вы останетесь здесь до конца праздника, — провозгласила она. — Не вздумайте плакать: вы все равно меня не разжалобите, а только вызовете насмешки ваших друзей. Подумайте хорошенько о своем поведении, Хильдегарде. Вы идете по очень дурной дороге. Об этом будет доложено вашему отцу. Пусть он тоже хорошенько вас накажет. — Но что я такого сделала? — задыхаясь от гнева и волнения, заговорила Хильда. — За что вы меня наказываете? — Мне кажется, Хильдегарде, — сурово ответила фрау фон Фейербах, — вы должны бы и сами это знать. Но если вы так хотите притворяться простодушной, хорошо. Тогда извольте послушать описание вашего проступка. Любезная, остановитесь, послушайте и вы, — сказала она горничной. — Вы осмелились с явным любопытством изучать портрет той, лицо и имя которой порядочная девушка, да и женщина тоже, вовсе не должна знать. — Но вы же знаете, — вырвалось у Хильды. Даже в полумраке комнаты было видно, как фрау фон Фейербах побагровела от гнева. — Поразительно! Уму непостижимо! Вместо того, чтобы раскаяться в своем отвратительном проступке, вы еще и осмеливаетесь дерзить! Эта женщина, да будет вам известно, Хильдегарде, пошла на отвратительный поступок! Она решилась продать его императорскому величеству то, чем любая девица обязана дорожить больше жизни. Если вы хотите уподобиться ей, хорошо, я не буду вас останавливать, но не забывайте — в конце подобной дороги вас не ждет ничего хорошего. А теперь я вас оставлю, чтобы не слышать ваших дерзостей. Идемте, любезная. Оставим ее одну. Она величественно выплыла из комнаты. Дверь гулко хлопнула, и Хильда осталась в полумраке. Ее лицо пылало, а руки дрожали. Сцепив пальцы в замок, она расхаживала взад-вперед по комнате. Плакать она, конечно же, не собиралась, и раскаиваться тоже. Хильда уже давно не испытывала страха перед темнотой и одиночеством и, пожалуй, не слишком огорчалась из-за того, что остаток праздника пройдет без нее. Не боялась Хильда и отцовского гнева. Граф фон Мариендорф заслуженно считался мудрым и справедливым: он никогда не судил ни домочадцев, ни жителей своих земель, не выслушав предварительно их оправданий. Но ее, почти взрослую девицу, наказали неизвестно за что, как малого ребенка, да еще и опозорили перед всеми гостями! Стоило представить, как они сейчас хохочут над ней, за глаза вышучивают Хильду и выдумывают остроты, которые можно будет потом, улучив удобный момент, шепнуть ей на ухо, надеясь смутить, — и ей уже действительно захотелось заплакать или даже закричать от обиды на такую несправедливость. Хильда сейчас была обижена на всех: на отвратительную фрау фон Фейербах, которая еще до школы заедала ей жизнь, на злополучную графиню, голограмма которой попалась так не вовремя, на Габби, которая притащила ее, и на себя самое, что из снисхождения, чтобы не обидеть подругу, решила слушать то, о чем ей было интересно говорить — и поплатилась. Габ, наверное, уже о ней забыла, а если не забыла, то начала смеяться вместе со всеми, потому что ей уже надоело защищать подружку. А скорее всего, она уже успела снова проголодаться и вернулась к столу, где осталось еще много и кушаний, и напитков. Хильда тихонько сглотнула. Есть ей не хотелось, но от всевозможных сладостей першило в горле. Теперь, наверное, до самого возвращения домой придется терпеть. Конечно, она не умрет, но… Дверь с тихим скрипом распахнулась и в комнату ворвался полусвет. Выходит, ее даже никто не запер? — Здесь есть кто-нибудь? — раздался негромкий мальчишеский голос. На фоне слабого света из коридора обозначился высокий тонкий силуэт. — Здесь я, — вполголоса отозвалась Хильда. — А почему ты здесь? — допытывался тот же голос. — Ты что, заблудилась и не можешь найти дорогу в праздничную гостиную? Хочешь, я могу тебя проводить? Я и сам туда иду. — Иди, — ответила Хильда. — Счастливого пути, — добавила она с чуть большей обидой, чем следовало выразить. — А ты разве не пойдешь? — Я наказана…— неохотно пояснила Хильда. — Я здесь под арестом. Тебе лучше не говорить со мной, а то фрау фон Фейербах накажет и тебя. Она всех в гостиной предупредила, чтобы со мной не разговаривали. — Меня она не накажет, — с тихим смешком ответил мальчик. — Я не слышал, как она это говорила, потому что меня не было в зале. А тебя не накажут еще сильнее, за то, что я тут с тобой разговариваю? — Не накажут, — уверенно ответила Хильда. — Тогда можно я сяду? Так будет удобнее разговаривать. — Конечно, можно, — весело сказала Хильда, и тот, кто с ней говорил, прошел в глубь комнаты. Он оставил дверь полуоткрытой, и в слабом свете, льющемся из коридора, Хильда увидела, что ее собеседник — очень худой, пожалуй, слишком бледный, но все же вполне симпатичный мальчик примерно ее лет. Шаркая ногами, он подошел к ее кушетке и опустился рядом. — Скажи, а почему тебя не было со всеми в гостиной? — спросила Хильда. — Тебя что, тоже наказали? Мальчик тихо засмеялся в ответ. — Ну что ты, — сказал он, — просто во время праздника мне стало немного нехорошо, и я пошел в свою комнату, чтобы немного отдохнуть. Я там сидел час или около того, но, как только мне стало немного лучше, я решил снова спуститься, а чтобы никого не побеспокоить, пошел через это крыло. Когда я шел мимо, я услышал, как здесь кто-то ходит, открыл дверь и нашел тебя. Вот, собственно, и все. — Значит, ты и есть кузен Генрих? — догадалась Хильда. — Точно, меня так зовут, — сказал Генрих. — Подожди, а разве мы с тобой уже знакомы? — Нет, пока мы не знакомы, но ты же сказал, что сидел в своей комнате. И ты знаешь, как лучше пройти в этом доме, чтобы никого не потревожить. Значит, ты здесь живешь, правда? А других детей у барона Кюнмеля, кажется, нет. — Нет, больше никого, — невесело признал Генрих. — А мне бы хотелось, чтобы у меня был брат или сестра. Но если ты меня знаешь, то я тоже знаю, кто ты такая, — весело добавил он. — И кто я? — спросила Хильда. — Ты назвала меня кузеном, но у меня есть только одна кузина, Хильдегарде, дочь графа фон Мариендорфа. Значит, это ты, правильно? — Точно, — кивнула Хильда и засмеялась. — Какие мы с тобой наблюдательные! Генрих засмеялся ей в ответ и затем сказал: — Мы с тобой почти такие же наблюдательные, как Зиберт фон Халлайн. Это такой очень умный и внимательный сыщик, — быстро пояснил он. — Я знаю, — просто ответила Хильда. — Знаешь? — удивился Генрих. — Но откуда? — Как откуда? — Хильда снова звсмеялась. — Читала про него. Целых две повести, «Тайну пурпурного алмаза» и «Роковые горы». — Ты? Читала? — Генрих заметно удивился. — Но ведь ты же девочка, а такие книги — они же из серии «Библиотека для мальчиков». — Ну и что? — весело спросила Хильда. — Кто же виноват, что «Библиотеку для девочек» читать невозможно? Вот и приходится читать для мальчиков. Жалко, что у нас дома есть всего две книги про Зиберта, я бы с удовольствием почитала еще что-нибудь. — У меня есть все книги из этой серии, — похвастался Генрих. — То есть почти все, кроме совсем новых. Хочешь, я тебе дам их почитать? Их принесут прямо сейчас, только скажи. — Сейчас не надо, — Хильда благодарно улыбнулась. — Давай лучше пока просто поговорим. — Давай поговорим, — согласился Генрих. — Скажи, а ты не хочешь есть? — Есть — нет, а вот пить… — призналась Хильда. — Тогда подожди немного. Генрих достал из кармана маленький прямоугольный предмет, нажал кнопку и негромко приказал: - Пожалуйста, фрукты и два больших стакана минеральной воды в белую комнату . Хильда удивленно на него посмотрела. - Теперь будем ждать, - сказал Генрих. — У тебя что, есть переговорное устройство, чтобы отдавать приказы прислуге? — удивилась Хильда. — Да, — будничным тоном подтвердил Генрих. — Это очень удобно. Хильда замолчала. Конечно, это было удобно, она не могла с этим согласиться, но в доме Мариендорфов ничем подобным не пользовались: держались мнения, что лишний раз беспокоить прислугу, отрывая от прямых обязанностей без нужды, — недостойно и неприлично. Хильда выросла, не сомневаясь не минуты в этом мнении. Будучи еще совсем маленькой, она почти не обращалась за помощью к няне, разве только ей требовалось достать книжку с верхней полки или застегнуть платье на спине. Если же Хильде хотелось есть в неурочное время, она просто шла на кухню и просила чего-нибудь. Но чтобы вызывать кого-то и требовать еду к себе в комнату — такого Хильда не сделала бы ни за что на свете, да и отец бы этого совсем не одобрил. — Ты не думай… — смущенно, чуть охрипшим голосом заговорил Генрих. — Я бы, конечно, не стал так поступать, но отец всегда тревожится, когда я хожу на кухню. Там действительно очень неудачный порог. Я, по правде говоря, и сам опасаюсь туда ходить…. — Генрих смешался и умолк, а затем продолжил: — Ты же видела, я немного хромаю. Мне не всегда легко ходить, особенно по лестницам. Вот мне и заказали такое устройство. Оно очень удобное и функциональное. Хильда почувствовала, как у нее запылали щеки. Дверь открылась, и на пороге комнаты показалась горничная, не та, что провожала сюда Хильду, а другая. В руках у нее был поднос с кувшином, двумя стаканами и тарелкой нарезанных фруктов. — Я возьму, — сказала Хильда, вставая. — Не надо, я сам, — Генрих прошаркал навстречу служанке и подхватил поднос, затем сделал еще несколько шагов, поставил свою ношу на небольшой столик и опустился на ближайший стул. — Ты не думай, — сказал он, когда горничная ушла, а Хильда пересела поближе и схватила услужливо протянутый стакан с прохладной водой. — Я, конечно, не могу считаться здоровым, но инвалидом меня тоже назвать нельзя. Просто, наверное, обо мне слишком много заботились, — задумчиво договорил он. Хильда ничего не отвечала. На языке вертелся вопрос, но задать его она не смела. — Ты сейчас похожа на рыцаря Парцифаля, — сказал вдруг Генрих. — Ты понимаешь, что я имею в виду? — Не совсем, — призналась Хильда. — Кажется, это из какой-то древней легенды? Парцифаль нарушил какое-то правило? Он поступил невежливо и за это был наказан, так? — Наоборот, - Генрих покачал головой. — Парцифаль соблюдал все правила, поступал, как полагается вежливому человеку, и именно за это был наказан. Слушай, неужели ты правда не помнишь? — Не помню, — честно призналась Хильда, беря с блюда кусочек банана. — Он побывал в замке одного тяжело больного рыцаря, который мог исцелиться, если бы рассказал о своей болезни, но только когда его спросят, причем не с любопытством, а с сочувствием. Генрих задумчиво замолчал. Слышно было, как он взял стакан и через некоторое время со стуком поставил обратно. — А Парцифаль не спросил? — Хильда нарушила тишину. — Сначала не спросил, — пояснил Генрих. — Потом он пережил много разных приключений… — Как полагается рыцарю, — сказала Хильда, улыбаясь. — Точно, — кивнул Генрих, — но все-таки вернулся. Вот такая легенда. Есть еще опера, «Парцифаль», но там немного другой сюжет. Хотел бы я ее услышать. — Ты любишь музыку? — спросила Хильда. — Очень, — горячо признался Генрих. — Но меня все время берегут и не отпускают из дома надолго, а оперы обычно длинные. У меня есть хорошая фонотека музыки в разных исполнениях, даже выступления Императорской труппы, но ты же понимаешь, что это все-таки не совсем то. — По правде сказать, — начала Хильда, — не понимаю. Я один раз была в опере, и мне не очень понравилось. Мне кажется, я вообще не умею понимать музыку, — продолжала она, поколебавшись. — Может быть, это потому, что у меня самой музыкального таланта никогда не было, поэтому меня и не учили ни играть, ни слушать. Слушать ведь тоже надо уметь. — Как странно, — задумчиво сказал Генрих, кажется, слегка улыбаясь. — Обычно, если людям кажется, что они чего-то не понимают, они себя ведут не так. — А как? — с интересом спросила Хильда. — Некоторые начинают говорить, как они обожают ту же музыку, хотя были лишены возможности ей учиться. Ах, ах, ах, какая прекрасная мелодия! Ах, ах, ах, как чудесно! — Генрих дал петуха и закашлялся, а когда отпил воды и немного отдышался, засмеялся вслед за Хильдой. — Но есть другие, те хуже и неприятнее, — продолжал он. — Они считают, что всё, чего не понимают они, совсем не стоит внимания. — Веселость в его голосе исчезла, он говорил с обидой и даже с гневом. Хильда молчала, ожидая, заговорит он или уйдет от неприятной темы. — У папы есть дальняя родственница… Хотя, конечно, нехорошо так говорить о старших, но она не очень приятная особа. Никогда не скажет в глаза ничего доброго и уверена, что она всегда права, поэтому всех учит. Если бы ты знала, как это иногда угнетает! — Знаю, — ответила Хильда, вспоминая фрау фон Фейербах. Интересно, та родственница Генриха на нее похожа? — И главное — она совершенно непоследовательная. Сначала говорила и говорила мне и родителям, что «мальчику надо заниматься музыкой», — последние слова Генрих произнес, изменив голос, словно передразнивал свою неведомую родственницу. — Хорошо, мне наняли учителя. А я, по правде сказать, если мне надо что-то делать, то люблю делать хорошо, понимаешь? — Понимаю, и что дальше? — спросила Хильда. — Она стала говорить, что я не должен так увлекаться музыкой, я ведь не девочка, и что я дворянин и в будущем унаследую титул барона, поэтому мне вовсе нет нужды хорошо играть, я же не собираюсь музыкой зарабатывать себе на хлеб, как какой-нибудь нищий музыкант из погорелого театра или тапер на праздниках. С меня, сказала она, достаточно, если я просто буду любить музыку и иногда к ней обращаться. А когда она услышала, что я сочиняю кое-что свое… — Свое? — изумленно перебила Хильда, забыв обо всех приличиях. Она даже подпрыгнула на диване, совсем забыв, что она уже без пяти минут барышня. – Ты сам пишешь музыку? — почти с благоговением спросила она. Было чему удивляться и перед чем благоговеть. Сама Хильда считала, что лишена ярких талантов, но успела познакомиться со множеством юных дарований разного возраста: ее ровесников, старших, младших. Все эти дети и подростки рисовали, пели, музицировали, писали стихи. Это было почти обыденным делом: чтобы в каждой семье присутствовало свое талантливое дитя. Но чтобы мальчик сам сочинял музыку, как настоящий композитор … — Да, я пишу музыку, — признал Генрих. — Господин Шульц хвалит меня и утверждает, что для такого юного возраста музыка просто великолепна. Генрих снова замолчал, и Хильде показалось, что он стал тяжелее дышать. — Я однажды спросил господина Шульца, если бы это написал кто-то постарше, назвал бы он ее великолепной или нет. Он очень долго молчал, а потом сказал, что мне еще надо очень многому научиться. Но почему ты не ешь, бери фрукты, — торопливо сказал он. — А что ты пишешь? — спросила Хильда, взяв кусочек яблока. — Симфонии, да? Она услышала смех Генриха, странно тихий, лишившийся прежней звонкости. — Что ты! Симфонии писать очень трудно. С них не начинают, тем более ученики. Это же все равно, что взяться за большую жанровую картину, когда едва научился держать кисть. Я пишу сонаты, этюды, а иногда выбираю стихи и пробую положить их на музыку. — А сам ты не сочиняешь стихов? — спросила Хильда. — Пробовал, но у меня ничего не вышло. Господин Шульц отметил, что это неплохо, но дал понять, что будет гораздо плодотворнее, если я не стану разбрасываться, а всецело сосредоточусь на музыке. Он говорит, что хорошо владеть одним искусством лучше, чем плохо многими. Но… — Что но? — тихонько спросила Хильда. — Господин Шульц рассказывал мне, что в прежние времена, в древности люди умели владеть многими искусствами не просто хорошо, а превосходно. Они стремились узнать все и обо всем, научиться всему, чему только можно, и им это удавалось. Я один раз спросил господина Шульца, почему же теперь не так. Разве люди переменились? Хильда слушала, затаив дыхание и раскрыв глаза. Таких странных, но удивительно интересных мыслей она не слышала ни от кого из своих ровесников, а тем более ровесниц. — Он сказал мне, что это не так, люди всегда остаются теми же во все времена, — продолжал Генрих. — Просто сейчас изменилась их точка зрения. Я тогда спросил, а если встать на древнюю точку зрения, можно ли достичь того же, что люди прежних времен. — И что же ответил господин Шульц? — нетерпеливо спросила Хильда. — Он улыбнулся и предложил мне проверить. Теперь я проверяю. Сочиняю картины и рисую музыку. — Как это? — Хильда вздрогнула и осторожно, едва шевельнувшись, отодвинулась от Генриха. Неужели… — Я не сумасшедший, Хильда, — успокаивающе произнес кузен. — Я знаю, что дважды два четыре, что мы живем в Империи, в общем, я нормальный, — он снова засмеялся, еще тише и слабее, чем в прошлый раз. — Но то, что я тебе сказал, это не сумасшествие. Дело в том, что для меня звуки имеют цвет, а цвета звучат. Господин Шульц сказал, что это встречается очень редко, но совсем не болезнь, а наоборот, скорее врожденный талант. Понимаешь? — Не совсем, — призналась Хильда. — Но, знаешь, я, кажется, понимаю, ведь цвет — это тот же свет, а свет — волна, и звук тоже — волна. Может быть, дело в этом? — Может быть, но наверняка этого никто не знает, — задумчиво протянул Генрих. — А как звучит красный цвет? — выпалила Хильда. — Это очень чистый звук, похожий на мелодию виолончели, — мгновенно ответил Генрих. — А синий? — спросила Хильда. — Синий — как контрабас. — А фиолетовый? — Светлый — как флейта, темный — как орган. — Как ты интересно придумываешь, — сказала Хильда. — Я не выдумываю, — немного резко сказал Генрих. — Дело как раз в том, что я этого не выдумываю, это получается само. Даже когда мне этого не хочется. Меня проверяли. — А как это проверяют? — тут же спросила Хильда. Она понимала, что слишком любопытна, но удержаться уже не могла. — Меня проверили очень просто, дали лист бумаги, на котором были написаны цифры: двойки и пятерки, квадратные, как на конвертах. Нужно было обвести кружком все двойки. Обычно их трудно искать, они же похожи, но для меня ведь они разного цвета, и я сразу их увидел. — Для тебя и цифры окрашены? — обронила Хильда. — И цифры, и даже даты. Я иногда сравниваю, какого цвета дата рождения и имя какого-нибудь человека. — Я родилась в 468 году, какого цвета мой год? — Очень яркий синий, — тут же ответил Генрих. — А твое имя бирюзовое. — А твое имя? — поинтересовалась Хильда. — Серебристо-серое. — А 467? — вдруг спросила Хильда, не зная, почему. Генрих задумался. Одну минуту слышалось лишь его неровное дыхание. — Я вижу этот цвет, — наконец сказал он, — но не знаю, как его описать. Он белый, но с ярким золотым отблеском. Это цвет солнца… — наконец решил он. — Красиво… — задумчиво улыбнулась Хильда. — Послушай, — вдруг пришло ей в голову, — если человек не хочет видеть, он закрывает глаза, если не хочет слышать, зажимает уши. А что можешь сделать ты, чтобы перестать видеть звуки и слышать цвет? — Ничего, — с легкой горечью признался Генрих. — Если я закрою глаза, я услышу звук темноты, а если заткну уши, различу цвет тишины. Поэтому мне не нравится розовый цвет. Он очень резкий, писклявый и злой. Хильда промолчала, радуясь, что ее розовое платье плохо различимо в полумраке. — Но, если тебе нравится розовое, не обижайся, — быстро попросил Генрих. — Такое восприятие у каждого, кто им обладает, свое. Кому-то красным покажется барабан, кому-то скрипка, кому-то труба, понимаешь? — Вроде да, — сказала Хильда после паузы. — Но, наверное, чтобы понять, надо увидеть, как ты рисуешь свою музыку и сочиняешь свои картины. —Знаешь что? – вдруг оживился Генрих. — Если ты хочешь, приходи ко мне в гости. Тебя отпустят? — Надеюсь, что да, — сказала Хильда. — А ты захочешь прийти? Только скажи честно, ладно? — голос Генриха вдруг зазвенел, стал требовательным, даже жестким. — Не отвечай сразу, подумай! — продолжал Генрих. — Я нездоров, поэтому я хлопотный приятель. Со мной не поиграть, не побегать. Тебе придется сидеть в комнате, разговаривать со мной и слушать мою болтовню. Ты к этому готова? Хильда собралась с мыслями. Властность и резкость Генриха оказались неожиданными и неприятными, но… с другой стороны, он ведь предупреждал ее, желая как лучше, а до этого так интересно говорил. Хильда еще ни разу не слышала, чтобы кто-то из ее ровесников рассуждал так необычно и увлеченно. — Я с радостью приду к тебе в гости, спасибо за приглашение, — сказала Хильда. — А скажи, — попросил Генрих, — что ты еще любишь читать, кроме Зиберта фон Халлайна? — Я люблю приключенческие книжки или научные для мальчиков. — Про научные я понял, — сказал Генрих. — Ты так легко и непринужденно говорила про волновую природу света и цвета. Ну а как же книги для девочек? Ты совсем их не читаешь? — Книги для девочек я не люблю, они ужасно скучные и глупые. Я читала одну, так над ней смеялась. — А что там смешного? — с интересом спросил Генрих. — Да, почему ты не ешь? Извини, я совсем забыл о гостеприимстве. — Рот занят разговором, — засмеялась Хильда и начала рассказывать. Генрих поддакивал, возражал, переспрашивал, смеялся, спорил. Хильда вторила ему. Заедая разговор нарезанными яблоками, кусочками банана и апельсиновыми дольками, они и не заметили, как пролетело время. Они бы, наверное, так до утра просидели, но оживленную беседу прервала фрау фон Фейербах. — И вам не стыдно, Хильдегарде? — вопросила она, распахивая дверь и впуская в комнату яркий свет из коридора. — Я, кажется, наказала вас не для того, чтобы вы устроили тут пир с каким-то мальчишкой, таким же шалопаем, как вы. Откуда вы взяли эти сладости, украли со стола? Вы будете наказаны еще строже, и о его поведении… — Прошу прощения, фрау фон Фейербах, — сухо и неожиданно властно заговорил Генрих. — Вы разве меня не узнаете? Хильда довольно улыбнулась, видя, как вытягивается лицо нелюбимой родственницы. — Генрих, это вы, — медовым голосом протянула она. — Я действительно вас не узнала, вы так выросли за эти годы. — Я бы не хотел, — продолжал Генрих, — чтобы моя гостья пострадала из-за моей маленькой шалости. — О, разумеется, разумеется, никто не пострадает, — зачастила она. — Вы, Генрих, можете об этом не тревожиться. Однако нам с Хильдегарде уже давно пора домой. Попрощайтесь с кузеном и отправляйтесь вниз, мы с вами и так заставили себя ждать. — Пожалуйста, подождите еще немного, — попросил Генрих. — Я хотел бы одолжить Хильде некоторые книги. — Книги? — повторила фрау фон Фейербах. — Нет, к сожалению, мы спешим. Вы не в последний раз видитесь с кузиной и можете договориться об этом позже. Пойдемте, Хильдегарде, попрощайтесь с кузеном как можно скорее. — До свиданья, Хильда, — Генрих улыбнулся и протянул руку. — До свиданья, Генрих, я буду рада к тебе приехать, — Хильда ответила пожатием. Они еще не миновали коридор, а фрау фон Фейербах уже свирепо стиснула руку Хильды. Улыбку она убрала, едва повернулась к Генриху спиной. — О, вот и наша арестантка, — услышала она отвратительный насмешливый голос. — Верно, господин Флегель, — голос фрау фон Фейербах стал до того сладким, что захотелось его запить. — Да, к сожалению, Хильдегарде очень дурно себя вела, и мне пришлось поместить ее под арест. — Очень жаль, что вы страдали в одиночестве, — заявил Флегель, гаденько улыбаясь. — А я так скучал, фройляйн, без вашего общества, без ваших интеллектуальных бесед, — протянул он. — Зато я без вашего общества совершенно не скучала, — ответила Хильда, — то, в котором я находилась, было мне намного приятнее. Как ни был глуп Флегель, он все же уловил обиду в словах Хильды. — Хильдегарде! — застонала фрау фон Фейербах. — Теперь вы сами видите, господин Флегель, что я нисколько не преувеличила, когда говорила вам о ее поведении. До свидания. В автомобиле фрау фон Фейербах пустилась в разговоры, упрекая Хильду и перечисляя все ее преступления, от злополучного журнала до возмутительно фамильярного рукопожатия и вымогательства приглашения. Когда добрая наставница пошла по третьему кругу, Хильда не выдержала: — Фрау фон Фейербах, я все поняла, — заявила она. — Не надо мне повторять, я… — Нет уж, извольте слушать, — изрекла фрау. — Это будет вам очень полезно. Как вы могли так оскорбить молодого человека, сказав, что были в лучшем обществе? — А разве это неправда? — парировала Хильда. — Генрих очень интересный молодой человек. Гораздо лучше и приятнее Флегеля. — Во-первых, не говорите так фамильярно, что это такое — Генрих! Вы ведь только познакомились, пусть вы и родственники. А во-вторых, господин Флегель не знал о господине Кюнмеле и был наверняка обижен. — Ничего, — смеясь, ответила Хильда, которой было уже все равно — нотацией больше, нотацией меньше. — Ему это полезно: не будет так задирать нос. Так долго до дома, кажется, не ехали никогда. *** — А вот и моя дочка приехала, — сказал граф фон Мариендорф. — А я уже заждался. Что-то у тебя невеселый вид. Ложись-ка поскорее спать, а завтра с утра расскажешь, как ты развлекалась. — Хильдегарде развлекалась, возможно, и хорошо, но вела себя очень дурно, — заявила фрау фон Фейербах. — Ее поведение было отвратительным, и мне пришлось отделить ее от всех детей, она же нашла способ и дальше с ними сообщаться. — Не с ними, а с ним, Генрих был один! — почти крикнула Хильда. — Замолчите! Когда будет нужно, вас спросят! — Хильда, иди спать, — сказал отец. — Не бойся, отдыхай спокойно. — Спокойной ночи, папа, — с фрау фон Фейербах Хильда не стала прощаться, и это действительно было дерзостью, не имеющей оправданий. Но в глубине души Хильда надеялась, что папа ее поймет. В спальне Хильду ожидала горничная, которая тотчас принялась ее раздевать, расстегивая многочисленные крючки и пуговки на спине, справиться с которыми самой было невозможно. Забрав роскошный наряд, она вышла, а Хильда надела простую ночную рубашку и легла в постель: то ли спать, то ли предаваться тревожным мыслям. Обыкновенно папа выслушивал Хильду, когда ее в чем-то обвиняли, и вставал на ее сторону, если считал это справедливым. Но сейчас, кажется, фрау фон Фейербах намеревалась преувеличить и выставить в дурном свете каждый сегодняшний поступок девочки, а если она хотела, то умела быть очень убедительной. Хильда вспомнила обещанную амазонку, бежевую, цвета электрик или лиловую, и вздохнула. Если папа поверит фрау фон Фейербах, то вряд ли ее сошьют, потому что она не пригодится Хильде. *** Утром Хильда проснулась и долго лежала в постели, глядя в потолок и думая, но наконец встала, переоделась в домашнее платье и сошла вниз, в столовую. Стол уже был накрыт, а папа ждал, такой же доброжелательный и приветливый, как всегда. — Доброе утро, дочка, — сказал он. — Ты сегодня заспалась. Ты вчера долго не могла уснуть? — Да, папа, — только и ответила Хильда, вяло размазывая джем по блинчикам. — Доброе утро. — Фрау фон Фейербах мне вчера столько наговорила, — начал граф, посмеиваясь, — что поверить в это невозможно. Если собрать воедино все ее жалобы, то ты совершила по меньшей мере государственную измену. Ну-ка, дочка, рассказывай, что там произошло. — Сначала Габби принесла журнал… — начала Хильда, поднимая глаза от тарелки. В продолжение разговора отец то смеялся, то вздыхал и наконец произнес: — Да, Хильда, не в самое приятное положение ты попала, — признал отец. — Ну ничего, в следующий раз будешь осторожнее. И, если говорить начистоту, я действительно не хотел бы, чтобы ты в дальнейшем интересовалась судьбами придворных дам и императорских фавориток. — Которые продают кайзеру то, чем нужно дорожить больше всего на свете? — понимающе кивнула Хильда. — Папа, — спросила она вдруг, и на ее губах заиграла чуть насмешливая улыбка, — как ты думаешь, кто виноват больше: тот, кто продает самое дорогое, или… Отец предостерегающе поднял руку. — Хильда, осторожно, осторожно, — мягко, но очень строго сказал он. — Я поняла, папа, — ее улыбка стала более явной. — А теперь завтракай и собирайся, — распорядился отец. — Поедем выбирать тебе… — Что?.. — в предвкушении ахнула Хильда. — Увидишь! — улыбнулся отец. Хильда тут же принялась быстро, но изящно уничтожать свой завтрак. *** У Хильды кружилась голова: то ли от незнакомого, резкого запаха, то ли от множества лошадей. Их было множество, и все такие красивые: серые, рыжие, нежно-золотистые, вороные, гнедые… У Хильды разбегались глаза. — Хильда, — напомнил ей отец, — нам нужно выбрать не только масть, но и характер. Ты у нас пока только начнешь брать уроки, и тебе нужна смирная, уравновешенная лошадка, ведь так? — спросил он грума, невысокого и тонкого, как подросток. — Совершенно верно, ваше сиятельство, — подтвердил грум, проворно кланяясь, — барышне нужна самая ласковая и самая смирная лошадка. Извольте следовать за мной, и я покажу вам самое подходящее животное. Прекрасная кобылка, породистая, смышленая, совсем без норова, а какая красавица. Да вы увидите. Они увидели ее в одном из отдаленных стойл: маленькую вороную кобылку с белой проточинкой на умной морде и темными глазами. Хильда смотрела на нее, а лошадка — на Хильду. — Папа, — тихо сказала она. — Давай выберем ее. — Может быть, лучше рыжую? Разве вороные лошади не самые злые и нервные? — с опаской спросил отец. — Что вы, что вы! — покачал головой грум. — Темперамент и масть у лошадей связаны не больше, чем у людей. А Розамунда очень спокойная и ласковая девочка. Фройляйн, сейчас вы с ней познакомитесь. Только не спешите, не делайте резких движений, подойдите поближе. Теперь дайте ей вот это. Он достал из кармана яблоко и нож, отрезал ломтик, положил Хильде на ладонь, и девочка несмело протянула руку. Розамунда посмотрела на нее, поставив уши торчком, потом чуть вытянула шею и осторожно, губами, взяла лакомство. Съев яблоко, она потянулась к Хильде, слегка раздувая ноздри. — Отлично, фройляйн, теперь тихонько погладьте ей шею. Хильда положила руку на блестящую шерсть, провела рукой вниз. Розамунда почти прижалась головой к ее плечу, тихо пофыркивая и принюхиваясь. — Это не опасно? — негромко спросил граф фон Мариендорф. — Что вы, ваше сиятельство, вы сами видите: они нашли друг друга. — Хорошо, тогда через две недели мы заберем Розамунду. И… если можно, хотелось бы договориться об уроках езды. — Да, разумеется. Розамунда — идеальная лошадка для того, чтобы научиться ездить. — Роми, — негромко сказала Хильда. — Ей не идет Розамунда. Мне же можно звать ее Роми? — Роми так Роми… — с улыбкой кивнул граф. *** У Хильды всегда хватало дел: занятия в школе, приглашения к друзьям и родным, воскресные прогулки с отцом, а когда была готова темно-синяя шелковая амазонка, прибавились еще уроки верховой езды. Удивительно ли, что Хильда нечасто вспоминала своего кузена и вскоре забыла об его приглашении. Но однажды, вернувшись из школы, она нашла на своем письменном столе небольшой конверт и какой-то сверток. Что бы это значило, задумалась Хильда, и развернула сверток. В нем оказалась толстая книга в яркой обложке с витиеватой надписью наверху: «Зиберт фон Халлайн — великий сыщик». Далее следовало имя автора и название, которое гласило: «Загадка старого дома». Удивленная, Хильда открыла книгу и прочла на титульном листе: «Дорогая Хильда, я помню, что ты не читала эту книгу, поэтому посылаю ее тебе. Надеюсь, ты получишь от прочтения не меньше удовольствия, чем я. С наилучшими пожеланиями и с надеждой на скорую встречу, твой кузен Генрих». Почерк у кузена оказался бисерный, с легким наклоном влево, но разборчивый и чем-то красивый. Хильда вскрыла письмо и начала читать: «Дорогая Хильда! Наверное, ты ждешь не дождешься моего письма с приглашением и думаешь, что я совсем о тебе забыл, а сама написать не решаешься. Но я очень хорошо помню тебя. Мне просто немного нездоровилось, точнее сказать, немного сильнее, чем обычно, и я не хотел, чтобы ты скучала в моем обществе. Теперь же, когда я окончательно поправился, если ты все еще хочешь увидеть мои мелодии и услышать мои рисунки, приходи ко мне, если можешь, в воскресенье после обеда в любое удобное для тебя время. Я всегда дома, и ты можешь не бояться, что меня не застанешь. Жду тебя, Твой кузен Генрих». Хильда опустила письмо на стол и перевела дыхание. Значит, все это время Генрих ждал ее, а она даже ему не написала. Ее размышления прервал стук в дверь. — Как дела, Хильда? — услышала она. — Уже прочла письмо? — Да, папа, — отозвалась от Генриха. — От Генриха? — раздался удивленный голос. — Странно. А что он тебе прислал? — Заходи, папа, я покажу. Отец вошел и, взяв со стола книгу, стал ее рассматривать. — Хорошая книга, — признал он, — я ее читал, когда был чуть постарше тебя. Помню, я тогда чуть не провалился на вступительных экзаменах, читал всю ночь вместо того, чтобы готовиться. Мы тогда все его читали. — Он был в моде? — спросила Хильда. — Скорее каждому из нас хотелось прочитать книгу, которую написал наш ровесник. А тем, кто постарше, интересно было, что способен написать такой юнец. Вот и получилось что-то вроде моды. А Генрих, значит, решил ее тебе одолжить? — Нет, не одолжить, а подарить, — Хильда показала дарственную надпись. — Значит, Хильда, ты стала совсем взрослой, уже начала принимать подарки от кавалеров, — смеясь, сказал отец и потрепал дочь по голове. — Папа! — Хильда хотела обидеться, но тоже засмеялась. — Ну почему сразу от кавалеров! — Конечно, Хильда, я ошибся, ведь кавалер пока всего один. — Папа! — Хорошо, не буду. Когда тебе можно читать такие книги, ты знаешь. — Знаю, — кивнула Хильда. — Когда выучу все уроки и не позже, чем за полчаса до сна. Генрих еще приглашает меня в гости в воскресенье. Мне можно пойти? — Конечно, можно, — сказал граф фон Мариендорф и странно вздохнул. — Только… — Только что? — насторожилась Хильда. — Только в субботу выучи все уроки заранее. *** В это воскресенье фрау фон Фейербах оказалась занята. К тому же она была сильно обижена на Хильду и совсем не желала ее сопровождать. Хильде пришлось удовольствоваться обществом горничной, что ее вполне устраивало. Девушка за всю поездку заговорила всего один раз, сказав «Приехали, фройляйн, вы можете выходить». Хильда вышла из автомобиля, наслаждаясь удобством простого серого платья без кринолина и корсета, и две спутницы разошлись: горничная отправилась на кухню — передохнуть с дороги и пошушукаться с местной прислугой, а Хильду строгий лакей проводил в комнаты Генриха. — Здравствуй, Хильда, — тихо сказал он, когда девочка вошла. — Я рад тебя видеть. — Здравствуй, Генрих, я тоже рада, — искренне отозвалась она. — Садись, пожалуйста, на тот диван. Если ты захочешь, нам принесут чего-нибудь… — Спасибо, не надо, — сказала Хильда и села. Сегодня она могла хорошо разглядеть кузена при свете дня в комнате с широкими окнами. Прежде Хильда могла заметить лишь то, что Генрих приятен, теперь она убедилась, что этот светловолосый юноша с тонкими чертами лица мог бы показаться и красивым, если бы не выглядел таким худым и бледным. Руки у Генриха были тонкие, узкие и белые, а прозрачная кожа словно светилась изнутри. Губы у него были бледные и сжатые, щеки впалые, а глаза – слишком светлые, но блестящие и живые, как вода. — Ты писал мне, что был нездоров, — начала Хильда. — У тебя не было ничего серьезного? — По правде говоря, я сам был во всем виноват, — пояснил Генрих. — Я слишком увлекся рисованием и музыкой, стал ложиться позже, немного переутомился, но, мне кажется, оно того стоило. — А мне можно будет увидеть… что стоило? – спросила Хильда. — Конечно, можно. Я сам хотел тебе предложить. Это ведь благодаря тебе. — Мне? — непонимающе, но с радостью повторила Хильда. — Но почему? — Пойдем в мою мастерскую, и ты сама все увидишь! Генрих поднялся с места и, шаркая ногами, но все же довольно быстро прошел к светлой двери в другом конце комнаты. Распахнув ее, Генрих учтиво поклонился и предложил: — Проходите, графиня. — Благодарю вас, барон. — Я пока не барон! — неожиданно резко сказал Генрих. — И надеюсь не стать им как можно дольше. — Извини, — начала Хильда. — Проходи, — почти повелительно ответил Генрих. Хильда вошла и огляделась кругом. Она стояла на пороге огромной комнаты, просторной, как гостиная, и светлой, как оранжерея. Все стены здесь покрывали картины и рисунки. Некоторые висели открыто, другие скрывались за плотно задернутыми шторками. У стены напротив высокого окна стояли в ряд мольберт с палитрой, небольшой рояль, к которому вместо традиционного табурета был пододвинут мягкий стул с высокой спинкой, и письменный стол с другим стулом. Между роялем и столом на стене висели две полки, на одной из которых стояло множество книг, а на другой в беспорядке лежали листы бумаги и холста. Генрих подвел Хильду к одной из занавешенных картин и потянул за шнурок. Шторка, нежно зашуршав, скользнула в сторону, и Хильда увидела акварельное изображение. Странный пейзаж, то ли луг, то ли степь. Солнца не видно, но пространство полно света, а на фоне его стоит крохотная человеческая фигурка. То ли молодая девушка, то ли девочка-подросток стоит вполоборота к зрителю, запрокинув голову с коротко остриженными светлыми волосами и раскинув руки, словно крылья. Рядом, осеняя ее ветвями, растет старое густолистое дерево – единственное темное пятно в лучистом пейзаже, насквозь пронизанном светом. — Это ты, Хильда, — сказал Генрих. — Я? — Хильда бессознательно коснулась своих волос, собранных в короткий хвост. Генрих заметил ее жест. — Конечно, — начал он, — полного портретного сходства здесь нет, но я рисовал не твое лицо. Когда я рисовал, я хотел изобразить тебя и твой характер. — Но как ты узнал?... — Хильда опустила руку и посмотрела на Генриха. — Мы ведь говорили с тобой, хоть и недолго. Конечно, за это время не много можно узнать о человеке, но мне показалось, что ты именно такая. — А про волосы ты как узнал, что я хочу их обрезать? — А ты хочешь? — спросил Генрих, повернувшись к Хильде. В его глазах засветилась непонятная Хильде радость. — Да, я хочу, но школьницам нельзя ходить с короткими волосами, только в первые месяцы после начала занятий, — сказала Хильда. — До окончания курса я не имею права стричься, а длинные волосы мне совсем не нравятся. Я в детстве стриглась, и мне было так удобно. — Ну конечно! — вдруг радостно закричал Генрих. — Я вспомнил. Я ведь видел тебя с короткими волосами, когда мы с тобой, помнишь, один раз играли в детстве. Мы еще тогда бегали по саду и нашли куст с ягодами, хотели их попробовать. — То, что мы с тобой встречались, я припоминаю, — призналась Хильда. — Но сад, ягоды… А ты, может быть, даже помнишь, что за ягоды мы хотели попробовать. — Тисовые, — ответил Генрих. — Хорошо, что няня нас остановила, а то бы мы могли отравиться насмерть. Но влетело нам тогда здорово, особенно мне. — Почему тебе? — спросила Хильда. — Мы же оба, наверное, были виноваты. — Но я же старше, — пояснил Генрих. — Значит, я за тебя отвечал. Не смейся! — сердито потребовал он. — Я и не смеюсь, — сказала Хильда. — Ты показал мне свою музыку, а можешь теперь сыграть картину? — Конечно, — просветлел Генрих. — Садись поудобнее, чтобы тебе ничто не мешало слушать. Хильда села на неширокий мягкий диван у противоположной стены. Генрих сделал несколько шагов и опустился на стул возле рояля. — Закрой глаза, если хочешь, — сказал он. — Говорят, это помогает сосредоточиться и лучше почувствовать музыку. Он откинул крышку, коснулся пальцами клавиш, и… Полилась, побежала, закружилась бойкая, быстрая, почти легкомысленная мелодия. Она то на мгновение замирала, то с еще большей скоростью бежала куда-то, как вода по камням. Но вскоре Хильда поняла, что за поверхностной музыкой прячется другая: твердая, медленная, чеканная. То и дело сквозь легкомысленную паутину прорывались резкие удары, вызывающие у Хильды безотчетную тревогу. Мелодия оборвалась, и Генрих откинулся на спинку стула и спросил, выжидающе глядя на свою слушательницу: — Тебе понравилось? Хильда, поколебавшись, ответила: — Наверное, да. — Спасибо большое, — Генрих улыбнулся. — За что? — не поняла Хильда. — За честность, — пояснил тот. — По правде сказать, — добавил он, тяжело дыша, — я немного устал. Играть я сейчас не смогу, так что давай я присяду к тебе и мы просто поговорим? Ты прочитала книжку, которую я тебе прислал? Тебе она понравилась? — Понравилась, — сказала Хильда. — Но… — Понравилось не так сильно, как ты думала? — уточнил Генрих. — Я понимаю, со мной тоже так бывает. — Нет, я о другом, — пояснила Хильда. — Я слушала, как ты играешь, мне понравилась мелодия, я видела рисунок, он мне тоже понравился. Но я так и не поняла, как же они связаны между собой. Ты не можешь мне это объяснить? — Не могу, — покачал головой Генрих и, вздохнув, положил голову на спинку дивана. — Показать могу, почувствовать могу, а объяснить — никак. Он замолчал, глядя куда-то мимо Хильды, стен и даже собственных рисунков. Его серые глаза странно потемнели, а губы, и без того тонкие, плотно сжались. — Генрих, — окликнула Хильда. — Да, да, — отозвался он и несколько раз моргнул, словно очнувшись от дремы. — Извини, я немного задумался. — У тебя вдохновение? — спросила Хильда. — Не смейся, пожалуйста, — твердо попросил он. — Я не смеюсь, — заметила Хильда. — У меня и в мыслях не было смеяться. — Тогда почему?.. — начал Генрих. Наверху что-то тихо зазвенело. Хильда подняла голову: под потолком дрожал маленький колокольчик. — Что это? — спросила она. — Это сигнал, — пояснил Генрих. — Точнее, напоминание. Оказывается, уже прошло очень много времени. Через несколько минут мне нужно принять лекарство. — Это надолго? Мне лучше уйти? — спросила Хильда. — Если тебе нужно, то конечно, — кивнул Генрих. — Но если ты еще не совсем заскучала и у тебя нет никаких неотложных дел… — У меня нет дел и мне совсем не скучно. Я вполне могу подождать тебя, — кивнула Хильда. — Спасибо, — Генрих поднялся с дивана и направился к дверям. — Если я задержусь и ты заскучаешь, здесь есть книги. Или ты можешь посмотреть на мои работы, — сказал он. — Только, пожалуйста, не трогай ноты, ты можешь их перепутать. Он вышел, и Хильда осталась одна в мастерской. Она окинула взглядом просторную комнату, встала и тихонько подошла к роялю. Конечно, она не собиралась их трогать, просто искоса заглянула в развернутые листы. На вид ничего особенного, просто мелкие черные значки на белой линованной бумаге, мертвые пчелы в параллельной паутине. Только руки Генриха могут их оживить и заставить летать по воздуху и петь. Хильда медленно отошла от рояля, повернулась к стене, где висели незадернутые картины, и стала медленно рассматривать одну за другой. На одной зеленел пышный луг, пестрящий яркими цветами, над которым голубело безоблачное небо. На другой картине, словно вторя небесной синеве, темнело безмолвное море, на третьей сияло множеством звезд ночное небо. Хильда залюбовалась ночной тишиной и сама примолкла, глядя в темную звездную глубину, которая… Хильда вдруг поняла, что это вовсе не ночное небо: бархатный фон, на котором мерцали звезды, казался слишком темным, без малейшего проблеска синевы. Перед ней была не глубина, а бездна, от которой кружилась голова и хотелось отшатнуться. Наверное, Генрих изобразил не ночь, а космос. Хильда перевела взгляд на еще одну картину, тоже изображающую космос и звезды, а сделав несколько шагов в сторону, заметила еще одну. Картины казались похожи и одновременно отличались: на каждой из них звезды располагались по-своему, имели иные размеры и оттенки. Казалось, эти три картины составляют части одной, еще далеко не законченной картинки-головоломки. Интересно, этой картине тоже соответствует мелодия? Если подумать, то белые звезды на черном фоне космического пространства — почти то же самое, что черные ноты на белом листе. Только в космосе нет нотных линий. Или есть? Хильде показалось, что картины действительно прочерчивают слева направо узкие полосы стана; но только показалось. И все же она никак не могла отделаться от ощущения, что звезды складываются в странную мелодию, ясную и Генриху, и тем, кто умеет понимать музыку. И только Хильда стоит перед этими картинами словно оглохшая и ослепшая или как неграмотный ребенок, который ничего не может прочесть. — Нравится? — услышала она. Генрих стоял у нее за плечом и счастливо улыбался. — Правда же, тебе нравится? Правда, это хорошо? — тихо, требовательно спросил он. — Это замечательно, — кивнула Хильда. — Ты нарисовал космос или все-таки ночное небо? — Космос, конечно, разве ты не видишь, что здесь нет ни облаков, ни отсветов солнца? — А как называются эти картины? Это какой-то цикл? Триптих? — У этих картин нет своего названия, это всё этюды к одной картине. Она будет называться «Музыка сфер». Я уже больше двух лет пишу эти этюды и наброски к симфонии. — Двух лет! В каком же возрасте ты начал? — удивилась Хильда. — Я спешил начать, — со странным выражением лица признался Генрих. — Как говорит Зиберт фон Халлайн, «Жизнь коротка, и надо торопиться». Это его любимое изречение. — Скорее любимое изречение его автора, — заметила Хильда. — Говорят, он очень рано начал писать. — В пятнадцать лет, я слышал, — кивнул Генрих. — Давай сядем. — А ты не сыграешь наброски к «Музыке сфер»? — спросила Хильда, следуя за ним к дивану. — Я никогда не исполняю набросков, — немного холодно сказал Генрих, и Хильде показалось, что в его голосе прозвучало презрение. Кажется, он и сам почувствовал, что был по меньшей мере невежлив, потому что торопливо пояснил: — Для меня совершенно невозможно играть для других то, что я еще не окончил. Это странно, неприятно, неправильно, похоже на то, как если бы я угостил кого-то блюдом, которое еще не готово. — Я поняла, — сказала Хильда. — Тогда я подожду, пока ты закончишь свою симфонию, и попрошу ее исполнить. Ты будешь играть, а я стану слушать и смотреть на твою картину. Ты не думай, я не смеюсь, — добавила она. — Я и не думаю, — отозвался Генрих, прикрывая глаза. — Ты устал? — испуганно спросила Хильда. — Я тебя утомила? — Нет, не обращай внимания. Это всего лишь побочное действие лекарства. Меня всегда от него немного клонит в сон, но не настолько, чтобы задремать. Он какое-то время молчал, и Хильда, подумав, что Генрих уснул, хотела уже потихоньку уйти, но он, неожиданно вздрогнув, открыл глаза. — Извини, Хильда, — поспешно сказал он и повторил то, что говорил прежде: — Это всё лекарство. — Лекарство? — эхом откликнулась Хильда. — Генрих, а… — Ты хочешь побыть Парцифалем наоборот и спросить, что со мной? — спросил Генрих. — Хорошо, Хильда, я отвечу. По правде сказать, я не люблю это объяснять… — Тогда не нужно… — начала Хильда. — Не бойся, на тебя я не обижусь. Когда мне было, кажется, лет шесть или меньше, я заболел гриппом. По правде сказать, у меня почти не осталось воспоминаний о моей болезни, но мне рассказывали, она протекала очень тяжело, начались какие-то осложнения, пришлось применить антибиотики, они дали какую-то реакцию…В общем, мне очень повезло, доктор говорит, мой случай очень редкий, обычно от таких осложнений умирают или оказываются прикованы к постели, а я останусь вполне здоровым и проживу долгую жизнь, если буду себя беречь… Его голос оборвался. Хильда молчала, не торопя Генриха. — Это звучит хорошо, — Генрих заговорил тише, то тверже и горячее, — но беречь себя означает жить без дела и увлечения, ничему себя не отдавать и ничего после себя не оставить. Если я буду себя беречь, я проживу долгую жизнь, а потом обо мне никто и не вспомнит, потому что будет не о чем. Скажи начистоту, Хильда, разве это правильно, разве это по-человечески? Генрих резко обернулся к ней, и Хильда, пораженная, отпрянула. На его бледных щеках рдел румянец, а глаза сверкали и смотрели на нее, ожидая единственно верного ответа. — Нет, это неправильно! — подтвердила Хильда. — Хорошо, что ты понимаешь меня, — произнес Генрих. — Я об этом никому никогда не говорил, потому что боялся, что меня за это будут бранить, отнимут мастерскую или, хуже того, станут смеяться. Но я уже очень давно решил, что должен совершить что-то такое, чтобы меня помнили. Чего бы мне это ни стоило. Хильда вздрогнула и отвела глаза. Ей не раз уже приходилось слышать подобные речи от мальчишек и юношей, которые много и красиво говорили, строили далеко идущие, как иногда говорили – рудольфовские – планы и мечтали о невиданных свершениях. Но их горделивые и громкие речи, сопровождаемые величественными жестами и подобающей случаю мимикой всегда казались несколько театральными. Генрих же разговаривал просто и спокойно, без позерства, без щегольства, словно высказал давно обдуманную, ставшую привычной мысль. — Ты говоришь про «Музыку сфер»? — Хильда посмотрела на противоположную стену, где висели три космических этюда. — Возможно, что и про нее тоже, — в голосе Генриха прозвучало неожиданное сомнение. — Иногда мне не верится, что я смогу что-то подобное. Мне кажется, что я совсем бездарный, беспомощный и никому не нужный. Потом наоборот, я начинаю верить, что могу очень много, все, что только захочу. Тогда у меня начинается настоящая лихорадка, я то пишу, то рисую целыми днями, так что забываю про все на свете, даже про сон и еду. Доктор, наверное, за голову хватается, когда у меня такие творческие припадки, — Генрих улыбнулся. — А потом… потом я вдруг понимаю, что, как бы я ни старался, сколько бы души ни вложил, как бы гениально это ни было, это неважно. Все равно меня забудут через месяц, самое большее через год. Картину повесят в какой-нибудь дальней комнате нежилого крыла, а ноты и вовсе запрут в шкафу и никто их никогда не сыграет. Я тебе кажусь смешным? – вдруг спросил он. — Нет, не кажешься, наоборот, — задумчиво начала Хильда. — Но только объясни, почему ты это мне говоришь? Почему доверяешь? — Не знаю, — Генрих покачал головой. — Наверное, потому, что ты умеешь смеяться, но не способна насмехаться, понимаешь? — Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — Хильда тоже покачала головой, не замечая, что повторяет жест кузена. Они помолчали, задумчиво глядя в разные стороны, наконец Генрих попросил: — Расскажи и ты что-нибудь. О себе. Хильда задумалась, но через минуту медленно начала свой рассказ. На ум пришли ее любимые клумбы, с которыми она возилась уже не один год, подбирая растения и сберегая семена. — Хотелось бы мне увидеть эти цветы, — сказал он, когда Хильда замолчала. — Я бы попробовал нарисовать их с натуры. А может быть, даже написать красками. Здесь ведь почти все написано с голограмм и видео. — Так в чем же дело? — спросила Хильда. — Приходи ко мне в гости, садись в саду и пиши сколько угодно. — Вряд ли доктор одобрит такой моцион, — покачал головой Генрих. До ухода Хильды они поговорили еще немного, и девочка уехала, обещая обязательно навестить Генриха еще раз. *** Визиты Хильды в дом Кюнмелей, сначала редкие, вскоре стали регулярными и повторялись каждое воскресенье. Заручившись отцовским согласием, Хильда пыталась пригласить Генриха к себе, но тот всегда отказывался. — Доктор не одобряет, когда я надолго покидаю дом, — всегда говорил он. Хильда не спорила с Генрихом, хотя в душе думала, что ничего страшного не произойдет, если Генрих несколько часов пробудет у нее в гостях. Только однажды он приехал в гости, и то совсем ненадолго. Он казался вялым и мрачным, словно его утомила дальняя дорога, — а ведь поездка была короткой. Генрих немного побродил по саду, посмотрел на цветы и альпийскую горку и сказал: — Знаешь, Хильда. я хотел бы написать твой портрет рядом с этими цветами. Они такие нежные, певучие и очень хорошо оттенят тебя. — Я не возражаю, — ответила Хильда. — Приезжай к нам и пиши. — Приеду, но не сейчас, — ответил Генрих. — Скоро начнутся жаркие дни, когда нам с тобой лучше не сидеть в саду по нескольку часов. А вот позже, в конце лета, когда станет прохладнее… Они еще будут цвести в это время? — Конечно, будут, — пообещала Хильда. — И даже лучше, чем сейчас. Хорошо, я буду ждать, — весело отозвалась Хильда. *** Когда у добросовестной девочки близятся экзамены, ей легко ждать, потому что задуматься некогда, а драгоценное время торопить нельзя: оно и так уходит слишком быстро. Хильда сама не заметила, как прошло лето и она оказалась второй по успеваемости в своем классе, хотя раньше ни разу не поднималась выше пятой. Отец порадовался, поздравил дочь и объявил замечательную новость — они вместе поедут на курортную планету. Хильда, которая прежде никуда не выезжала с Одина, просияла, но тут же вспомнила… — А как же Генрих? — спросила она. — Генрих? — отец грустно улыбнулся. — Но надо же вам немного отдохнуть друг от друга. Зато когда ты вернешься, будет о чем ему рассказать. — А портрет? — вспомнила Хильда. — Он же хотел меня нарисовать. — Лето долгое, успеете. Конечно, я не заставляю тебя ехать, если тебе не хочется. Подумай, Хильда, и реши. Хильда подумала и почти решила, что ей лучше все лето прожить на Одине и не оставлять Генриха скучать в одиночестве, но… Она действительно успела устать за эту суматошную неделю экзаменов, а встречи с кузеном не прибавляли сил. Скорее наоборот слушать его картины и смотреть на музыку становилось все утомительнее. Хильда, как ни старалась, не могла этого понять. И еще — чем дальше, тем тревожнее ей было смотреть в его горящие глаза и слушать странные речи. Хильда сначала собиралась сказать Генриху, что ненадолго уезжает, но, в суете дорожных приготовлений совсем об этом забыла и только в космопорте спохватилась. Пришлось, еще не оторвавшись от поверхности, потратить часть карманных денег и купить в сувенирном магазине блокнот с видом Нойе-Сан-Суси на обложке и самое дешевое перо. На стойке, второпях, она написала кузену короткую записку. «Дорогой Генрих! Некоторое время я не смогу тебя посещать, но не тревожься, со мной все в порядке. Просто я ненадолго уезжаю на другую планету, но скоро вернусь. Все равно начинать портрет не имеет смысла, пока не установится прохладная погода. Отдыхай без меня и жди, когда я вернусь. Твоя кузина Хильда». Дописав, она вручила ее посыльному в космопорту, прибавив две монеты в уплату за труды. *** Хильда вдыхала острый запах йода и смотрела вдаль, туда, где безмолвное море сливалось с ясным небом, светлым и ясным, почти как на картине Генриха. — Сегодня свежо. Ты не замерзла, Хильда? — спросил отец. — Нет, папа, — она покачала головой. — Мне не холодно. — Смотри, не задерживайся долго, завтра в полдень мы улетаем, а ты еще хотела купить сувениры для родных и знакомых. — Мы завтра улетаем? Уже? — переспросила Хильда. — Как быстро время пролетело. — Да, Хильда, времени осталось очень мало, надо распорядиться им разумно… — Пойдем, папа, — сказала Хильда. — Нам действительно пора. Только подожди минутку. Она достала из кармана загодя приготовленную монетку и, размахнувшись, бросила в спокойные воды. Если будет блинчик, подумала Хильда, то… Монета, булькнув, ушла на дно, и Хильда не успела ничего загадать. *** Сувенир для Габби нашли у первой же уличной торговки, которая продавала всевозможные поделки из камня. Хильда заметила маленькую брошку из нежно-розового камня, о котором торговка сказала, что это кварц. Вспомнив, как Габби грезила о модном платье, из-за которого у Хильды было в тот вечер столько неприятностей, Хильда решила, что брошка хорошо к нему подойдет. Когда за брошку заплатили, не торгуясь, обрадованная торговка стала усердно предлагать и другие свои товары. Хильда хотела наотрез отказаться и уйти, но граф Мариендорф ее остановил. — Погляди, — сказал он, — какой красивый кулон из агата. Тебе он не нравится? — Он красивый, папа, но я не хотела бы такой надевать, — ответила Хильда. — Фройляйн такой и не надо, — встряла торговка. — Фройляйн лучше вот такую, с аметистом, — она уже собралась достать очередную безделушку, но граф ее остановил. — Не надо, это украшение не для фройляйн. Сколько оно стоит? — Папа, для кого это? — тихо спросила она. — Как для кого, для фрау фон Фейербах, — ответил граф. — Она может обидеться и не взять, — задумчиво сказала Хильда. — Ты ведь знаешь, папа, какая она гордая. — Если ей ничего не привезти в подарок, она тоже обидится, — ответил граф и пробормотал под нос что-то еще. Хильда разобрала: «и ведь фон только по мужу», «но попробуй ей напомнить», «ее брат до сих пор»… Для остальных родственников и друзей тоже не составило труда найти подарки. Но ни в одном магазине и ни на одном прилавке Хильда не увидела того, что показалось бы ей подходящим для Генриха. Хильда знала, что ему точно не нужно: нелепые фигурки из ракушек, аляповатые картины с местными видами, над которыми он будет в лучшем случае смеяться, местные сласти, которые ему могут не позволить попробовать. Не нужны были ему и панно из кораллов, раковин и трав, и засушенные рыбы, одним словом — все эти курортные безделушки, которые в изобилии лежали в витринах магазинов, и на пестрых прилавках торговцев, ровным счетом ничего не говоря ни уму, ни сердцу. Что Генриху не нужно, Хильда знала, но что нужно, ответить не могла. — Не пора ли нам уходить, Хильда? — не выдержав, спросил отец. — Мы весь день бродим по магазинам, а ты так и не нашла ничего подходящего. — Но нельзя же оставить Генриха без подарка? — возмутилась Хильда. — Нельзя, конечно, — признал отец. — Но ведь нам еще нужно хорошенько отдохнуть и выспаться перед полетом. Ну хорошо, Хильда, пройдем еще вот эту улицу, заглянем в эту лавочку и посмотрим. Если мы и там ничего не найдем, вернемся на полквартала назад и купим поющую раковину, договорились? — Договорились, - неохотно ответила Хильда. Она слабо верила, что в этой лавочке найдет что-то интересное, и сомневалась, что раковина — хороший подарок для Генриха. Когда вошли в лавку, раздался нежный, чистый звон дверного колокольчика. — Кажется, Хильда, мы зашли не туда, куда нужно, — сказал граф Мариендорф, осмотревшись. Хильда вынуждена была с ним согласиться: они вошли в лавку учебных принадлежностей. В витринах лежали карандаши и перья, на полках стопками громоздились тетради всех цветов и объемов, стены закрывали многочисленные карты, отображающие причудливые очертания континентов и морей этой планеты. — Интересные карты, правда? — сказала она отцу. — Ты собираешься привезти такую Генриху? Не знаю, — покачал головой отец. — Боюсь, она ему не очень понравится. — Да, карта ему не понравится, — задумчиво согласилась Хильда и перевела взгляд на высокий шкаф со стеклянными дверцами. В нем стояли многочисленные глобусы всех размеров: от маленьких — с детскую голову, до громадных — с хорошую тыкву. Подошел продавец: молодой человек со строгими темными глазами и добросовестной улыбкой. — Вас интересуют глобусы? — спросил он. — Они голографические, если нажимать на определенные точки, можно увидеть пейзажи нашей планеты. Взгляните. Он нажал на невидимую кнопку, и над глобусом во всю стену раскинулось … море. Голубое, величественное и светлое, оно сияло тысячами ярких искр и подергивалось легкой рябью. Продавец повернул глобус и снова нажал. Море, словно облитое белой краской, превратилось в безмолвную снежную равнину. — Папа, — сказала Хильда, — мне кажется, мы нашли подарок. — Вы хотите приобрести глобус в качестве сувенира, фройляйн? — улыбка продавца стала еще шире и обаятельнее. — Тогда вы сделали правильный выбор. Какой вы предпочтете: малый, большой, средний? — С самыми качественными и четкими голограммами, — заявила Хильда. — Тогда вам лучше всего подойдет глобус среднего размера, — продавец достал из кармана небольшой блестящий ключ, отпер дверцу и достал со второй полки глобус размером с мяч. — Вам сразу упаковать его? — спросил он. — Да, конечно, — вмешался отец. Продавец ненадолго вышел и вскоре вернулся с блестящей коробкой. — Прошу вас, — сказал он, кланяясь. — Надеюсь, вы останетесь довольны, приходите еще. — Если мы сюда вернемся, обязательно приедем, — пообещала Хильда. *** Возвращение на Один прошло гораздо более утомительно, чем отлет на курорт. Хильде пришлось в течение двух дней приходить в себя, но на третий она собралась к Генриху. Когда она вошла в дом, она сразу заметила странную перемену. Казалось, все притихло, потухло и потемнело. Слуга, который провожал ее, улыбался вымученно, и его взгляд оставался мрачным. Когда Хильда постучалась в дверь Генриха, ответ «Входите!» показался ей очень недовольным. Все же она вошла, с трудом отворив дверь: большой сверток с глобусом очень мешал. — Здравствуй, — протянул Генрих, увидев ее. — Здравствуй, — ответила Хильда. — Вот я и приехала. — Очень рад, — равнодушно откликнулся Генрих. — Надеюсь, ты хорошо отдохнула? — Я привезла тебе подарок, — начала Хильда. — Большое спасибо, но не стоило беспокоиться, — тем же безразличным тоном отозвался Генрих. — Да что с тобой! — возмутилась Хильда. — Если ты мне не рад… — Я рад, — ответил Генрих. — Покажи мне, что за подарок ты принесла. Хильда открыла коробку, показала глобус и как им пользоваться. Ей показалось — или в глазах у Генриха заблестел прежний огонь? Нет, кажется, показалось. Вот он снова потускнел и молча смотрит на пейзажи. — А мне там уже никогда не побывать, — тихо сказал он. — Генрих, прости, я… — начала Хильда. — Не надо, Хильда, — перебил он. — Ты ни в чем не виновата… Спасибо тебе большое… Но… словом, приходи попозже. В следующий раз. — Генрих! — Пожалуйста, Хильда! — странно усталым голосом попросил он. — И, когда будешь уходить, не топай так сильно ногами. Здесь все слышно. — До свиданья, Генрих, — только и сказала Хильда, выходя из комнаты. Ответа она не услышала. *** Ровно две недели Хильда была как на иголках, не понимая хорошенько, что творится с Генрихом и чем это может закончиться. Но две недели миновали, и ей пришло короткое письмо. «Дорогая Хильда! Прости, что в последний раз был так груб. Мне сильно нездоровилось. Не думай, ничего серьезного, просто я в прямом смысле разболелся от зависти, когда думал, сколько ты всего интересного увидела, и не как я, в записях, а воочию. Конечно, чувство не самое достойное, но я ничего тогда не мог с собой поделать, прости меня. Если ты все еще согласна, чтобы я написал тебя, а твои цветы по-прежнему цветут, я буду приезжать к тебе в то время, в которое ты сама назначишь. Жду ответа, Генрих». Хильда облегченно улыбнулась и открыла свой маленький письменный прибор. *** — Сколько тебе можно говорить, не шевелись! — проговорил Генрих. — Но у меня уже занемела шея, — пожаловалась Хильда. — Дай мне хоть немного передохнуть! Рисуй пока цветы. — Хильда, цветы почти готовы, я… — Генрих, вы опять позволяете себе такие фамильярности, а ведь вы уже взрослый молодой человек. — Фрау фон Фейербах, фройляйн Хильдегарде, — эти слова выделены насмешкой, — скучает. Не могли бы вы почитать ей что-нибудь вслух? У меня была с собой книга о Зиберте фон Халлайне, вы не могли бы почитать ее вслух… — Ни в коем случае. Книги для мальчиков для того и помечаются подобным образом, чтобы девочки их не прочли. — Там нет ничего безнравственного, фрау… — Помолчите, Генрих, вы еще мальчишка и не можете судить о подобных вещах. — Так мальчишка или взрослый? — Хильдегарде, как вы смеете! — Не разговаривай, ты мне мешаешь! Так или примерно так проходили их сеансы. И сколько Хильда ни просила отца деликатно отослать фрау фон Фейербах, он только разводил руками: — Ты переходишь в старшие классы, дочка. Тебе уже не стоит оставаться с молодым человеком наедине. *** — Мне кажется, сегодня не стоит рисовать, — сказал как-то граф Мариендорф. — Видите, какие тучи на небе. Не попасть бы вам под дождь. — Совершенно верно, ваше сиятельство, — заметила фрау фон Фейербах. — Лучше бы сегодня молодым людям остаться в доме. — Мы собирались сегодня закончить, — сказал Генрих. — Там осталось не так уж много работы. — Папа, — сказала Хильда. — Не лучше ли, действительно, закончить сегодня? Генрих устал, и ему вряд ли захочется приезжать к нам еще раз, правда, Генрих? — Хорошо, хорошо, идите в сад, — поторопился согласиться отец. — Вы слишком ей потакаете, — заметила фрау фон Фейербах, подхватывая легкий плетеный стул с таким видом, будто это была ядовитая змея. — Помяните мое слово, Хильдегарде очень плохо кончит. В саду, возле своей клумбы, Хильда, как всегда, уселась на плетеный стул, а Генрих принялся рисовать. Хильда молча сидела, предвкушая скорую свободу от утомительного позирования. Фрау фон Фейербах молчала непривычно долго, но наконец обронила: — Поторопитесь, Генрих. Дождя не миновать, и чем скорее вы закончите… — Не говорите, пожалуйста, под руку, — буркнул Генрих, не отрывая глаз от легкого переносного мольберта. — Чем меньше меня будут отвлекать, тем раньше я закончу. — Ваша кузина уже успела оказать на вас дурное влияние! Надеюсь, написав этот злополучный портрет, вы не будете больше с ней встречаться… — Позвольте, мы с Хильдой сами… — Сколько можно вам говорить: не будьте так фамильярны с Хильдегарде! — Послушайте, фрау фон Фейербах, — начал Генрих. Небо прочертила иссиня-белая молния, над головами зарокотало. Упали первые капли. — Скорее, Хильдегарде, сейчас хлынет, — приказала фрау фон Фейербах, хватая ее за руку. — Что за несчастье, и надо же мне было оставить зонтик в доме. Генрих, скорее, за нами. Оставьте картину, не до нее. — Сейчас! — отозвался Генрих, перекрикивая дождь. Его руки дрожали, когда он расстегивал свой сюртук, но юноша облегченно улыбнулся, когда удалось сделать все быстро. Он накинул свою одежду на мольберт и потащил за собой, едва поспевая за Хильдой и фрау фон Фейербах. — Картина… надо проверить… цела ли… — задыхаясь, вымолвил он, когда ворвался на веранду, под крышу. — Какая картина! Что за глупости! — возмутилась фрау фон Фейербах. — Нашли из-за чего волноваться. — С картиной мы разберемся после, — строго приказал граф. — Хильда, бегом на кухню, скажи, пусть придет кто-нибудь и поможет вам всем переодеться. Потом дадим знать Кюнмелям, пусть приедут за Генрихом. Ведь говорил же я… *** Хильда успела слегка простудиться и проболела десять дней. Все это время она рвалась к Генриху, но отец, обычно такой снисходительный к ее желаниям и даже капризам, на этот раз твердо заявил: — Тебе, Хильда, лучше посидеть дома, пока окончательно не поправишься, иначе ты можешь заболеть намного серьезнее. Хильде пришлось подчиниться, но каждое утро она начинала с одного и того же вопроса: — Как думаешь, я уже могу ехать? В конце концов отцу так надоел этот вопрос, что он отпустил Хильду. *** — Молодой господин фон Кюнмель не принимает, — сказал молодой швейцар. — Его болезнь так серьезна? — дрогнувшим голосом спросила Хильда. — Я не могу вам ничего сказать, фройляйн, — последовал ответ. — Тогда я напишу ему записку, — предложила Хильда. — Молодой господин не станет отвечать на ваше письмо. — Но пусть он хотя бы знает, что я за него беспокоюсь, — взмолилась Хильда. — Может быть… — Извольте подождать несколько минут, фройляйн, — он отошел от дверей. Хильда стояла и ждала. Через минуту или две, показавшиеся такими долгими, швейцар вернулся. — Прошу пройти в гостиную, фройляйн, — сказал он. Хильда перевела дыхание и облегченно улыбнулась. Если Генрих ждет ее в гостиной, значит, он уже чувствует себя не так уж плохо. Двери распахнулись, она вошла, готовая окликнуть кузена и в недоумении замерла. — Дядя Мартин? — только и сказала она. — Да, Хильда, — сурово ответил дядя. — А где Генрих? — непонимающе спросила она. — Что с ним? — Генрих тяжело болен, — ответил дядя Мартин. — В опасности не только его здоровье, но и жизнь. И в этом есть доля твоей вины, Хильда. — Моей? — изумилась девочка. — Но каким образом я могу быть виновата? — Во-первых, твои постоянные визиты вводили Генриха в лихорадочное состояние, — начал перечислять дядя. — Во-вторых, он извелся от тоски по тебе, когда ты скрылась неведомо куда, Генрих даже думал, что ты больше не хочешь его видеть. И наконец, эта нелепая затея с портретом, которая отняла у него столько сил. Если бы не все это, он может быть, не попал под ливень, а если бы и попал, не простудился бы так тяжело. Ради здоровья моего сына я прерываю вашу дружбу. До свиданья, Хильда, больше тебе не стоит сюда приезжать. Писем не пиши, они все равно не попадут к Генриху. Вздрагивая от сдерживаемых чувств, Хильда вышла из дома Кюнмелей и села в автомобиль. — Поехали домой, — сказала она шоферу. *** Хильда помнила, каким твердым может быть характер дяди Мартина, и не пыталась снова встретиться с Генрихом или написать ему. Втайне она боялась, что кузен умрет, и каждое утро с трепетом проверяла почту, нет ли рокового конверта с черной печатью. Оно действительно пришло, но через три года, и извещало о кончине барона, а не его сына и наследника. Хильда и ее отец были на похоронах, которыми распоряжалась фрау фон Фейербах, отдав родственнику все положенные почести, но так и не увидели Генриха. Воспоминания о странной дружбе или чем-то ином почти стерлись в ежедневных трудах и делах. Хильда подумывала о том, чтобы поступить в университет вольным слушателем, но даже ее добрый отец не в силах был разрешить подобную вольность, и Хильда вынуждена была удовольствоваться самообразованием. Жизнь ее текла медленно и ровно, пока на однообразном горизонте не засияла яркая звезда. Имея ей было — Райнхард фон Лоэнграмм. Она горела, завораживая своим пламенным блеском, и звала за собой. Хильда пошла на этот зов, да так и осталась среди тех, кого коснулся его удивительный свет. Однажды ей пришло письмо от того, кого она меньше всего ожидала вестей. Генрих писал и звал ее к себе, чтобы поговорить, как в прежние времена. Хильда, получив короткий отгул на своей службе, приехала к нему. Она распахнула дверь гостиной, куда ее попросили пройти, и увидев Генриха, сдавленно охнула. — Прежде ты меня не жалела, — сказал он, поднимая руку от поручня инвалидной коляски, чтобы приветственно помахать. — И не пугалась при виде меня, помнишь, Хильда? — Помню, — сказала она глухим голосом. — Садись, — сказал он. — Ты постриглась, я вижу, как и мечтала. И одета по-мужски. — Это не по-мужски, — запротестовала она, садясь, — это женская одежда, очень удобная… — И, надо полагать, очень модная? — со странной горечью спросил Генрих. — Нет, что ты, — Хильда покачала головой. — Это скорее что-то… немножко бунтарское. — Значит, я не совсем отстал от жизни, — констатировал Генрих и вдруг хрипло закашлялся и поднес к губам платок. — Не жалей меня, Хильда, не надо, — хрипло, но настойчиво произнес он, поймав взгляд кузины. —Как ты? — Неплохо. А ты? — спросила Хильда. — По-прежнему рисуешь музыку и сочиняешь картины? — Я больше не рисую, — сказал Генрих. — Запах краски теперь вреден для меня. Я только играю и сочиняю, и то нечасто. Без красок мне не пишется. — А как же «Музыка сфер»? — вспомнила Хильда. — Ты не успел ее закончить? — Я избавился от этюдов к ней, впрочем, и от всех остальных картин тоже, — признался Генрих. — Тяжело было на них смотреть, понимая, что больше ничего подобного я не сделаю никогда. — Генрих! — только и смогла сказать Хильда. — Не думай, я больше не отчаиваюсь. Я пришел к мысли, что это судьба. Вернее, не судьба. Но я все равно обязательно совершу то, из-за чего меня будут помнить. — Ты в это веришь по-прежнему? — спросила Хильда. — Я этого хочу, и я этого добьюсь, — твердо сказал Генрих. В его глазах на минуту снова вспыхнул прежний огонь. Генрих и Хильда немного помолчали, наконец он спросил: — Ты ведь знакома с Лоэнграммом? — Я работаю у него, — ответила Хильда. — Тогда расскажи мне о нем. Конечно, не секретные сведения, — Генрих улыбнулся. — Просто, расскажи, какой он? — Он особенный, — тихо сказала Хильда. — К нему нельзя подходить с обычной меркой. И начала свой рассказ.