Sublime noirceur

      Тени над её головой успокаивают, они бережно охватывают тело в кокон. Она защищена ими от других. Другие придут и заставят отдать, то чего ещё нет. Тени бережно хранят её тайну, скрывая за темными ветвями деревьев и ночи. Ей бы зацепиться за коренья, вырвать их из-под земли, пропустить сквозь руки отчаянную силу ярости и боли. Она вибрирует по всему телу, концентрируясь и кружась под солнечным сплетением.       Мать Ночь и ее дочери гладят по голове, заплетая волосы в косы — реки. Фурии охраняют ее от монстров, сверкая во тьме белками алых глаз.       Она кричит, взывая к богам и крик полон отчаяния. Ноги утопают в осенней листве, кои являются покрывалом. И кроме красного ничего не видит. Мать темной Луны скользит по ее щекам прохладными ладонями, отвлекая от боли и заставляя смотреть ей в глаза.       — Смотри на меня, мое дорогое Дитя!       Она смотрит, пытаясь идентифицировать: девичьи пухлые губы, мягкость черт женщины и мудрость глаз старушки. Трехликая целует ее в лоб. Касается пальцами бедер, удерживая их на месте.       — Дыши носом и выдыхай ртом, девочка!       Дочери повторяют ее слова многогранным эхом, держась за руки. Образуют круг защиты.       Петра дышит и чувствует, что ломаются кости таза, от чего боль становится невыносимой. Она сдирает кожу и ломает ногти.       — Дракона ждёт погибель и вечная скорбь.              ***              Петра плетется по ноябрьскому лесу, чернильные голые ветви деревьев закрывают обзор и она обводит пальцами каждое. Израненные руки очерчивают природный узор коры, цепляются за выступы и сдирают кожу резкими движениями. Она вдыхает запах леса и смеётся, задыхается, что хочется выблевать свои лёгкие. Расцарапать когтями метку принадлежности и рычать от своей ущербности. От того, что на языке, в душе, в сердце только одно имя. Каждую букву — наизусть. Наружу изнутри, цепляясь ударением и звуками за голосовые связки.       Для нее все пахнет кровью — им. Вся ебанная Вселенная — кровь и пепел. Змеиная кожа и запах подгоревшей шерсти. Его холодные пальцы на её раскрасневшейся коже выжигают искру.              — Мы с тобой повязаны, Руманчек. Ты и я.              Миллионы возможных решений против одного простого. Они разбивают жизнь на «до» и «после». Четкая, ясная граница — приезд в Хемлок Гроув. Этот город она ненавидит, как и он её. Плюет в неё «волосатая сука», «подстилка красавчика», «блядь», и остается довольным. Этот город — тихое местечко, где люди от скуки звереют похуже неё. Пасти у них ядом пропитаны и гнилью. Тихие и спокойные снаружи, а внутри грязь, мясистая, цвета блевотины.       Одно недоразумение в портрете города — Лета Годфри. Чистая, как родник, прекрасная и дружелюбная. Единственная, кто не смешивает имя Петры с грязью. Интересуется её мнением о дорогущих шмотках и покупает в подарок кожаную куртку, стоимостью в пол трейлера. Заботится и называет лучшей подругой ту, у которой никогда не было друзей.       Совсем недавно Лета пригласила Петру на ужин, чтобы познакомить с родителями. Те не совсем одобрительно оглядывали её с ног до головы, а подруга стояла рядом и одобрительно улыбалась. В кожаной куртке, платье Ди и с пучком волос на затылке, увешенная побрякушками, краденными из универмага, и сережками по плечи. Образу не хватает рваных колготок и смазанного макияжа, но всё это появится под вечер, когда Роман заберет её после ужина.       С родителями Леты она поладила, особенно с отцом, с которым они пили виски и обсуждали литературу. Позднее, в светлой комнате обитой нежно розовыми обоями, Лета застигает Петру вопросом: «Так ты встречаешься с моим братом?». Непроизвольно глупое слово вылетает из губ девушки громким выстрелом. Петра смеется и качает головой.       Какой уж там.       «Встречаетесь».       Надо же.       «Мы всего лишь трахаемся, у нас такая дружба заебанная. А в последнее время всё идет совсем плохо…»       Под словом «плохо» она подразумевает следующее: у Петры слишком много собачьего в жизни. И псина тут она. Она упрямо отрицает, что давным-давно подсела на привязанность к Годфри, что бегает вокруг него кругами и всегда возвращается, чтобы ластиться под его руками, пока в спину упирается руль Ягуара.       После превращения она спит рядом с ним, иногда около дома, если не успевает пробраться к нему в постель. Годфри постоянно материт ее, сметая грязные листья с хрустящих простыней, но неизменно позволяет ей это делать. Потому что не позволить этого не может. Это ведь Петра.       После превращения Петра много спит и Линда почти привыкла, что дочь не ночует дома. От неё пахнет лавандой и несёт чистотой после ванной Годфри, которую она часто использует вместе с Романом. Называет ее сукиным сыном, на что он смеётся и ставит очередной синяк на бок.       «На правду не обижаются» — говорит он и вылизывает шею Руманчек.              Шагает по лесу, нагая и уставшая после долгой ночи. Инстинкты притуплены, не чувствует ни холода, ни каши из грязи и листьев под ногами. Шаг за шагом. Размеренно и просто.       Она огибает дом Кристины Вендалл, который пахнет семейным очагом и уютом: пирогами с патокой и пудингами с малиной. У этой юной писательницы явно проблемы с головой, но от нее веет теплом. Этого Петре не хватает. Нормальности, теплоты и улыбок. А вместо этого — волчьи законы, цыганская метка на боку и соседствующая с ней метка дракона.       Годфри.       Черт бы его побрал, да только подавится этим упырем, что тянет из нее все силы. Громогласно, беспрерывно, врываясь в нее сталью. Вырезает на коже слова и символы. Тонкие лезвия в его руках больше не вызывают страха только нетерпение.       Приручил надо же!       Он слизывает кровь с ее рук нежнее, чем у тех безликих множеств сук, что были, есть и будут. Он наматывает волосы в кулак, оголяя шею и целует, целует, целует. Зализывает тонкие царапины и порезы, слегка закусывает нежную кожу на шее, наслаждается ею.              Это хуже смерти. Влажная борьба языков, хриплые стоны, эхом отдающиеся по пустому трейлеру. Одни лишь касания вызывают весь спектр эмоций: от ярости до вселенской грусти. Это закончится очень плохо, она это знает.              — Я убью тебя, если узнаю, что ты была с кем-то, Петра.              Хрипит Годфри после того, как она встает, чтобы одеться. Сил нет, одна дрожь по телу и приятная слабость. Он, откинув голову, ждёт, наблюдая за ее сборами.       Единственное, что она может ответить:       — Иди к черту, блять.              Впервые за долгое время возвращается к трейлеру, а не к ногам Романа.              

***

      Роман сам не знает зачем приехал.       Тупаятупаясука врезалась в память и осталась там, чтобы рыть яму. Когтями, зубами, выдирая из него ошмётки мяса, чтобы поселиться в нем и осесть.       Ему хочется схватить ее за загривок и потыкать в свою жизнь носом, как нашкодившего щенка:       — Тупая псина, посмотри, что ты сделала с моей жизнью!       Она бы лишь посмеялась и, ядовито выплюнув пару слов на румынском, отряхнется.              Тупаятупаясука.              Появляется из леса, еле передвигая ногами, не замечая Годфри, сдирает рубашку с веревки и натягивает сверху. Находит полупустую бутылку пива и с лихвой прикладывается к ней, опустошая.       Руманчек ходит по земле почти голой, обходит гамак, поправляет порванную рубашку. Смотрит прямо на Романа, салютуя ему бутылкой пива.       — У меня слишком хреновое утро, Годфри! — Она садится в гамак, свешивая чумазые лодыжки. Стройные загорелые ноги все в синяках и садинах, покрытые грязью и кровью.       — Линда уехала в город. — Говорит Роман, облокачиваясь на ствол дерева.       Он смотрит на нее своим фирменным взглядом. От нее не ускользает его похоть, которую Роман пытается скрыть, прячет руки в карманах и смотрит только в лицо, сдвинув брови. Он старается не дышать, но кадык дергается, выдавая.              Он — одетый с иголочки и кучей дерьма в голове.       Она — грязная и в одной только рубашке, усмешкой на устах.              — Сколько раз ты об этом думал? — Петра делает последний глоток пива и качает ногой.       — О чем?       Цыганка чешет затылок горлышком бутылки. Треклятая рубашка поднимается. Годфри выдыхает.              — Как минимум, блять, десять.       — Блять. — Вторит Руманчек, выпуская бутылку из рук, та падает на мягкую листву. Блестит зеленоватым светом. Девушка легонько пинает её кончиками пальцев.              Сколько раз ты дрочил, Годфри?              — Мне надо смыть с себя всё это дерьмо. — Замечает Петра, перешагивая бутылку и двигаясь к большому баку с водой около трейлера. На поверхности воды колышутся сухие листья и несколько жучков. Петра вылавливает их и осторожно опускает вниз. Любопытный кот ласкается об ее ноги и пытается поймать хоть одного жука. Девушка смеётся и бросает рубашку рядом, потом оборачивается и кивает на черпак.              — Круг должен замкнуться, Годфри.       Только на вершине блаженства, кусая его плечи, она жалобно выдыхает его имя. Роман, Роман, Роман, как мантра.              У него пересыхает во рту, когда девчонка смывает с себя грязь. Водит руками по плечам, трёт ладони и ступни, копается в волосах, чтобы вытащить листья и веточки. Вода течет с примесью крови и грязи.       Он черпает ещё, не замечая попадающих на новую рубашку капель. Смотрит жадно, как от холода у девушки бегут мурашки и твердеют соски, матерится.       Когда она заканчивает мытье, бак наполовину пуст, зато под ногами хлюпает целое озеро. Руманчек не обращает внимания на лужу, шагает невозмутимо в трейлер.       Роман так и остается стоять с черпаком в руке, напряженно всматриваясь в закрывающуюся дверь. Вздыхает и хочет облить себя холодной водой, чтобы хоть чуточку прийти в себя, но взглянув еще раз в бак, плюёт и бросает черпак в воду.                     В трейлере темно и пахнет благовониями (сандаловым маслом и жасмином). Терпко и сладко. На шкафу фигура Ганешы светится в окружении десятка оранжевых свечей. Бог мудрости и благополучия смотрит на Романа внимательным взглядом, словно видит его нетерпение.       Петра огибает кресло и устремляется к себе в комнату, бросив напоследок взгляд. За ней тянется дорожка капель, влажные бедра блестят в полутьме и это гипнотизирует. Она смотрит на него, застывшего у двери, впитывающего каждый ее взгляд и жест. Яркие нереальные глаза смотрят устало, ждут чего-то.       — У тебя есть сигареты?       Он закрывает дверь и тянется к карману пальто. Достает пачку и зажигалку, нервно ступает и не сводит взгляда с глаз. Если опустит вниз — умрет.       Знает, что увидит.              Подходит совсем близко, что запах ее волос окутывает с ног до головы. Он не прерывает ментальный контакт. Всовывает в приоткрытые губы сигарету и чиркает зажигалкой. На мгновение лицо озаряется искрой и пламенем. Подносит язычок пламени к сигарете, а сам не выдерживает, скользя глазами вниз. Повторяя стекающую с волос воду: по ключицам, углублении груди, рёбрам и по животу. Почти затупляет желание провести этот путь языком.       Она выдыхает облачко едкого дыма в его лицо.       — Моя Свадхистана раскрывается чуть ниже пупка. В области крестца пульсирует моя естественность и чувственность. Кажется, резонанс в моей чакре. — Говорит Петра и проходит в комнату.       Роману хочется заткнуть её, а не пытаться понять и увидеть пульсирующую точку ниже живота.       Годфри снимает пальто и обувь, садится на скрипучую кровать.       Петра курит одной рукой, а другой сушит старым полотенцем волосы. Не потрудившись даже одеться, она сидит на полу широко расставив ноги. Рядом глубокая тарелка полная трав и зёрен. Она жуёт их под выразительным взглядом Романа.              Он жадно дышит и скользит пальцами по члену в штанах, не думаю о следах и пятнах. Лунный свет очерчивает его скулы и теряется в светлых локонах. Тонкие длинные пальцы скользят по всей длине. Ему так охуительно плохо, что он готов самоудовлетворяться при ней. Он стонет. А она в ответ выдыхает облачко дыма и жмурится, откидывая влажное полотенце в ворох вещей в углу.              Поднимается и тушит сигарету об стол. Сигарета сгибается под маленькими пальцами и на дешёвом столе остаётся след.       Злости его глаз ей явно хватает, как и другого, идущего изнутри. Переступает линию лунного света из-под жалюзи, линующих смуглое тело, и садится к нему на колени, откинув волосы назад. Руки Романа скользят по гладким бёдрам. Один влажный взгляд тонет в другом, когда она чуть приподнимается и трётся об напряжённый член. Губы приоткрываются. Стонет, закрывая глаза, растворяясь в этой мистической феерии звуков и чувств.              Роман скользит носом по шее, там, где нервно бьётся жилка, и чувствует запах листвы, леса и дождя. Дикая волчица приручается под его руками и ему хочется довольно улыбнуться. Он кусает ее шею, направляя бедра скользящими движениями верх-вниз, сжимая их так, что завтра останутся синяки. Но только завтра, его синяки-метки исчезают уже через день, кроме метки, которую эта сука несёт под своим ребром. Роман выписывает кружочки языком по месту укуса и довольно стонет, чувствуя ее вкус на языке.              Руки Петры у него в волосах прижимают ближе. Рвано дышит и говорит что-то ему в ухо.              У него перед глазами бескрайнее звёздное небо и золотые медузы. Смех на фоне не человеческий и пугающий, но ему откровенно похуй. Этот даже несекс вызывает у него отвращение и абсолютный похуизм на весь остальной мир. Даже если мир катится в пизду. Ему бы ее трахнуть и искусать проклятую дорожку из капель. Его ебанная дорогая счастья из крови и стонов.              И так хочется, чтобы кожа к коже, и возгораться от одной искры, как солома. Чтобы сжечь всех и всюду, взлетая и унестись, парить с медузами.              Одной рукой расстёгивает молнию на брюках, задыхаясь от последующего ощущения, а другой направляет ее бедра. Они оба тонут. Она тонет в чувственности и почти забывает о нем, приподнимаясь и опускаясь в неясном беспорядочном ритме. Цепляется руками за плечи и отчаянно громко стонет, запрокидывая голову.              Он тонет в ней, наблюдая, как перед ним часто вздымается ее грудь. Заострённые вершинки он облизывает, тянет на себя. Кусает, лижет. Оставляет метки по полукружию и жалеет, что рядом нет лезвия, чтобы вырезать его инициалы и на ней. Будь его воля, то девчонка ходила бы вся в его неисчезающих метках.              Петра извивается и рычит, под его зубами. Насаживается глубже и просит ещё, еще. Пропахла им насквозь: вся от кончиков пальцев до влажных волос. Его запах — кокон. Ее собственная клетка, откуда не выберешься.              Он толкает ее на спину и ложится сверху, не разъединяясь, углубляя проникновения. Девичьи ноги обхватывают его поясницу. Отрывается от вершинок и целует шею, линию подбородка и почти насилует губы, прокусывает их и жадно вбирает вкус крови.              Собственная одежда Роману кажется чужой, лихорадочно сдирает итальянский свитер, за ним майку. Кожа к коже, так нужно. Необходимо на клеточном уровне, чтобы существовать и жить, а не выживать. Ему нравится, что под ним она почти не дышит, почти не живет, как и без него. Только эта привязанность работает в обе стороны.              Железное изголовье кровати сильно бьётся в стену, кровать ходит ходуном, а ему лишь жёстче хочется. Дышать все тяжелей, только стоны, хлопки и неясное бормотание Петры. Она бормочет что-то странное ему на ухо и цепляется ногтями за лопатки, пытается прижать его еще ближе, чтобы ребра треснули. В еле различимых словах он понимает два:       «Черна ли я?»              Ближе к разрядке Петра хрипит и кусает его до крови в плечо, облизывает место укуса и закрывает глаза, обмякая. В момент острой боли, его ощущений и чувств почти нет, но дикий животный укус вызывает в нем бурю и он бурно кончает. Отрывается и чуть приподнимается, убирает мокрые волосы с глаз и смотрит, как Петра приходит в себя. Опустошенная и одновременно полная чего-то, что невозможно назвать одним словом или чувством. Она не даёт ему встать с неё, мягко удерживая его за плечи и наконец открывает глаза.              Эти голубые глаза удерживают его на месте. Блаженство и ужас, союз нерушимых начал, сплетение самого мерзкого и святого, леденящая душу вина и благотворная мягкая невинность. Чистая любовь. Вот что видит Роман и отрекается от их пагубного влечения кдруг другу. Вдруг весь мир навалился тяжким грузом, но в их союзе он не чувствует тяжести, а лишь лёгкость              Она размыкает руки и они падают грузом по бокам. Роман поднимается. Ему отчаянно и жадно хочется курить, заполнить себя дымом и ядом, обрасти никотином, словно лианами и начать дышать. Он прислушивается к жизни вокруг и не слышит ничего, надеется, что Линда до сих пор не вернулась и выходит нагим в коридор. Предварительно накрыв одеялом Петру, у которой сонно блуждал по комнате взгляд.              Лес тонул в сумерках и ветре, ветви деревьев неспокойно колыхались на ветру, словно старцы вздымали свои руки к небу в поисках ответа и помилования. Роман поежился от сильного ветра и задумался, чтобы вернуться в трейлер хотя бы за пледом, холод приводил его в чувство, но не очищал от мыслей. Годфри выкурил три сигареты, прежде чем вернуться к Руманчек, которая спала, свернувшись в позе эмбриона.              Тишина давила на плечи наследника Годфри и он не видел ничего кроме встревоженного лица девушки, спящей и взлохмаченной. Он ложится рядом, обнимает её за плечи и прячет лицо в черных блестящих локонах, пахнущих лесом и им. Петра успокаивается, расслабляется и устраивается в его объятиях.              Они спят, а за ветхим окном клубятся чёрные тени в последних лучах солнца.       Они оба повторяют имя, древнее и полузабытое, смысл которого знают лишь единицы.              Беатриче.