Музыка

Лезвие входит в плоть над правым глазом идеально ровно. Рука Фёдора не дрожит — с чего бы? Он улыбается уголками губ и вырезает из Ивана несчастье, отчаяние, боль, всё то, что мешает почувствовать мир в полноте красок, вкусов и звуков. В мире, где нет бога, остаётся лишь едва различимая музыка, которую Иван начинает слышать, пока Фёдор копается в его мозгах. Увертюра к «Руслану и Людмиле» кружится рядом с головой Фёдора нимбом из сияющих нот. Иван открытым глазом следит за ними, шепчет беззвучно «до-ре-ми» и тоже улыбается, потому что ему, чёрт побери, весело! Ноты дразнятся, подмигивают анютиными глазками и превращаются в приторно-сладкую мармеладную мышку. Из глубины, из тех уголков, куда пока не добрался Фёдор, приползает уверенность: мышку зовут Сонечка, она ждёт пяти часов, чтобы выпить чаю, а затем торопливо посеменить на похороны. Чьи — неважно, Иван считает их торжественным и скучным занятием наравне с оперой. На свои поминки посмотреть, однако же, хочется, о чём просить Иван не смеет, ведь послушная кукла не имеет желаний и умирает тогда лишь, когда сломается или надоест хозяину. От рук Фёдора ко лбу, плечам и рукам Ивана тянутся прозрачные золотые нити. Их много, они опутывают тело и разум, словно причудливая узорчатая паутина. Сонечка глядит сочувственно и жалостливо, потирает лапки, как муха, и превращается в муху — послушная тварь, думает Иван, такую жалко закапывать. Он бы и рад потянуться вслед за нитями, за видениями, чистыми, как апрельский снег, но лезвие до сих пор что-то вырезает, пачкая лицо кровью, поэтому надо лежать и не мешать хозяину. Перед операцией было чуточку страшно и волнительно, зато теперь сомнения покинули Ивана, он чувствовал себя невесомым и пустым — красивым сосудом, который хозяин волен наполнить любым содержимым по своему разумению. Иван трепещет от собственной наглости и едва слышно шепчет: — Подарите мне счастье, господин Достоевский. Рука Фёдора точна и холодна, худые пальцы напоминают старинные перья для письма. В глазах плещутся чернила, писать которыми всё равно что выдавливать из себя по капле кровь и оставлять на стенах невразумительные каракули. Фёдор достоин большего. Фёдор — выше, лучше и непостижимей большинства людей, способных лишь размножаться и пожирать друг друга. — Слушай музыку, Ваня. Ты навсегда — её продолжение, мои струны, мой инструмент. Иван вздыхает порывисто, когда в уши бьётся набатом, птичьим клёкотом, влажной землёй и весенней грозой «Славянский марш». Муха становится слоном, слон — моськой, в воздухе повисает огромный знак вопроса, вскоре стекающий грязными разводами в несуществующий водосток, где поджидает нечто опасное, жуткое, чему нет названия… Стекает, чтобы никогда больше не вернуться, уплыть бумажным корабликом в открытое море. Фёдор вынимает из него несчастье и вкладывает куда больше, чем Иван когда-либо сумеет заслужить. Над их головами, над метрами бетона и асфальта ходят, спешат, злятся люди, их так много, они такие громкие, что Иван готов оглохнуть или сойти с ума, но музыка заглушает нелепые разговоры, пошлые мысли. Земля любит поговорить, но всегда чувствует, когда следует хранить молчание. Иван слушает Моцарта в своей голове, гладит большим пальцем мармеладную Соню за ушами и верит, что станет идеальным инструментом для господина, хозяина и Бога. Не равным ему, нет, но… Хотя бы полезным. Фёдор убирает с его лица прядь волос, вытирает ледяными пальцами взопревший лоб и целует — как покойника; как прекрасное своё творение; как любимую куклу, и от этого у Ивана слёзы катятся из глаз, даже из того, что под анестезией. Он плачет от счастья. Сонечка убегает пить чай и воскрешать Лазаря.