Ореол опасности

Тонкий месяц то прятался, то выныривал из редких облаков; его свет падал в высокое окно заброшенной хозяйственной пристройки, коих было немало на территории старой усадьбы. Этот призрачный свет позволял различить линии в темноте: словно река, текущая по долине, позвоночник разделил гибкую спину надвое; она вздымалась от частого дыхания, от желания прильнуть теснее к гладящим её рукам. Микелетто Корелье давно не нужен был свет, он прекрасно ориентировался в почти полной темноте, полагаясь на недооценённые другими органы чувств, что заменяли зрение. Запах, вкус гладкой кожи, выступающий бугорок позвонка, обведённый языком. Плавные, серебристые от луны линии. Паоло снова застонал под ним, пытаясь заглушить самого себя. Возлюбленный донны Лукреции. Микелетто надлежало встретить его у фонтана и проводить к госпоже. Он выполнил лишь первую часть уговора. Это было неразумно. Это было опасно. Для самого мальчишки, прежде всего. Вполне могло стоить ему жизни. Паоло был молод, полон решимости и любви — к женщине, о которой ему не полагалось и мечтать. Но людские мечты часто выходят за пределы дозволенного… Наёмник подумал о Чезаре. Тот, должно быть, сейчас с братом… всё ещё с братом, с Хуаном. Мозолистая рука Микелетто огладила бок Паоло, нырнула под горячее тело, задела кончиками пальцев сосок, заставив юношу откинуть голову, открыть горло для поцелуя. Он повёл его не туда. Слишком много похожих низеньких зданий, легко потерять дорогу — тем более, если прежде никогда здесь не был. Когда Паоло начал что-то понимать, запальчиво спросил, куда же Корелья идёт на самом деле, тот отступил в тень, вынуждая шагнуть в неё и юношу, и просто прижался губами к его губам. Паоло ошеломлённо замер, потом упёрся руками в грудь своего проводника — но язык наёмника и не думал прекращать ласкать его рот. Они оба проглотили все зародившиеся в Паоло звуки. Когда юношу наконец отпустили, он не знал, что сказать. В голове всё перемешалось, а хриплый голос Микелетто, прошептавший — здесь опасно, малыш… быть может, желаешь провести эту ночь по-другому?.. — отнюдь не способствовал ясности мыслей. Паоло хотел возмутиться — человеком, которому семья Папы доверяет свою безопасность, нравами Рима, положением Лукреции, и ещё более глобальными вещами, задуматься о которых ему позволяли долгие беседы с возлюбленной, не всегда бывшие чисто любовными… но ему снова закрыли рот поцелуем, более крепким и настойчивым, чем прежде. Жилистое тело наёмника прижало юношу к ещё не совсем остывшему за вечер камню стены. Однако казалось, что, несмотря на настойчивость, ему предоставляется некий выбор… не слишком, впрочем, большой. Паоло никогда не был с мужчиной, подобные мысли посещали его лишь изредка в смутных снах, и ещё реже наяву. Он мог бы сказать, что презирает содомитов, что с этим противоестественным желанием, если оно и посетило, надо бороться… и не понимал, как спустя совсем немного времени Корелья запер тяжёлый деревянный засов, и они очутились в прямоугольном каменном коробке с единственным окном, в которое, кроме неба, ничего было не разглядеть — так высоко оно было. Кажется, перед этим они отошли от дороги… путаясь в собственных ногах и высокой траве. Паоло охватили страх и жар, но Микелетто не дал ему времени на размышление. Его руки клеймили словно раскалённое железо, и Паоло не знал, как получилось, что он стал отвечать этим рукам, позволять гладить себя там, где доселе не позволил бы ни одному мужчине, где его касалась только Лукреция… Он забыл о Лукреции, она почти совсем покинула его мысли, когда наёмник Борджиа грубоватыми движениями развязал его куртку и рубаху; и исчезла окончательно, когда губы Микелетто прижались к шее, наверняка оставляя засос, свидетельство постыдной страсти, когда язык вылизал сперва одну ключицу, затем другую. Паоло старался сдерживать стоны, но это выходило плохо. Они повалились на пол, на сырую солому, куда Микелетто успел бросить их одежду. Паоло едва хватало воздуха, он был горячим, как в лихорадке, и так же, как в бреду, будто опоенный дурман-травой, оплёл бёдра наёмника своими, гладил сильную жилистую спину, нащупывая пальцами застарелые шрамы, много шрамов; его тело по наитию так быстро понимало, что надо делать… Стыд тонул в желании, и когда Корелья вновь запечатал его рот поцелуем, Паоло понял, что эта тайна останется с ними, о ней не узнают, Микелетто не будет шантажировать его или что-то подобное. Паоло гортанно всхлипнул, почувствовав, как внушительная плоть наёмника потёрлась о его собственную плоть, болезненно пульсирующую в упрямом предвкушении. Ему казалось, что он ослышался, но Корелья шептал что-то ласковое. Микелетто привык к таким местам, обычно они и были ложем ему и тем, с кем наёмник его делил… помимо Чезаре. И похоже, Паоло они тоже не в новинку. Простой конюх, его вряд ли приглашали в хозяйские покои даже в отсутствие одного из господ. У любого дома всегда много ушей, и чем дом богаче, тем уши внимательнее, а последствия серьёзней. Микелетто сразу понял, что Паоло не был прежде с мужчиной. Так безрассудно льнуть к чужой ласке способно лишь существо, не вполне познавшее само себя, ошеломлённое и сбитое с толку. Паоло был сладким. Сладким, искренним, даже диким. Недоверчивым, но доверившимся — не Микелетто, а своему инстинкту, внезапно нахлынувшему желанию. Он тревожил языком ухо Паоло, и тот почти скулил от удовольствия. Его хотелось спасти. Спасти от той участи, что ждала бы его, увидься Паоло нынче ночью со своей запретной любовью. Было ли это местью запретной любви самого Микелеттто — Чезаре? Который сейчас отдавался своему брату… Возможно, но лишь отчасти. Они никогда не клялись друг к другу в физической верности. Хотя Хуан… это был немного перебор. Луна нырнула в крохотное облачко, не способное её скрыть. Некоторые вещи скрыть невозможно. Бёдра Паоло были такими горячими, когда Микелетто развёл их, гладил внутренние стороны и в какой-то момент подумал, что юноша изольётся немедленно. Но Паоло только простонал сквозь закушенные губы, и Микелетто одним движением перевернул его на живот. Выпуклости и впадины их тел обрели друг друга заново удивительно быстро. Корелья прихватил губами влажный загривок конюха, одновременно вводя пальцы в его тело. Паоло задрожал, замер — и снова задрожал, пытаясь справиться с непокорными мышцами. Микелетто ласкал его умело и плавно, и наконец юноша задышал глубже и ровнее, лёг грудью на колкую солому, приподняв бёдра, — и Микелетто принял это приглашение, толкнувшись в тугое пламя чужого тела. В нём было хорошо, это было то, что нужно, — не любовь, что чаще горчит, чем греет, но временное пристанище, приют, который они разделили между собой в этой темноте. Сердце Паоло билось где-то в горле и одновременно в паху — а ещё там, куда раз за разом погружался наёмник семьи Борджиа, заставляя мучительно желать следующего толчка, сжимать солому исколотыми пальцами и один раз выдохнуть имя Корельи. В ответ он услышал собственное, произнесённое дважды, почувствовал губы на позвонках и руки на бёдрах, на спине, на шее. И весь прогнулся навстречу этой жаркой темноте, этой тоске, что исходила от Микелетто, а может, и от него самого. Они не помнили, что шептали друг другу, но в какой-то миг слов стало много, они застревали в хриплых стонах и становились неотличимы от них. Перед яркой вспышкой Микелетто зажал Паоло рот, тот крупно дернулся, и тёплое семя полилось по пальцам. Почти одновременно Паоло ощутил такую же теплоту внутри себя. Они не разъединялись, пока дыхание не стало почти ровным, пока месяц не нырнул в облако покрупнее, пока Паоло не различил перед собой руку Микелетто, влажные растопыренные пальцы, с которыми переплёл свои. Его никто не отведёт к Лукреции. Он слишком близко подошёл к темноте.

***

От Хуана несёт дешёвым дрянным вином и немного потом; впрочем, потом, росой страсти, пахнет сейчас, должно быть, от них обоих. От Микелетто в минуты соития потом тоже всегда пахло — но выпивкой не пахло никогда; Корелья всегда пил очень мало, и никто не видел его выпившим сверх меры. Чезаре понимает, что должен бы испытывать к пьяному брату отвращение, злость, в лучшем случае жалость — но не испытывает сейчас ничего, кроме одуряющего желания. Впору подумать, что он пьян не меньше Хуана, — но пьян он разве что от страсти. Желание Хуана Чезаре заметил давно — с тех самых пор, когда тот догадался про них с Микелетто. Попытки расспросить о Корелье («я слышал, брат, у тебя появился личный… убийца?»), рассуждения, кому из них какие цвета в одежде больше идут, подколы, остался ли Чезаре мужчиной под мантией кардинала, — окружающие могли думать, что Хуан имеет в виду интрижку Чезаре с мадонной Урсулой Бонадео, но братья Борджиа прекрасно знали, о чём идёт речь… и, судя по многозначительному смеху их отца, он знал тоже. В конце концов, у Папы Александра шпионов больше, чем у кого бы то ни было ещё. Ну, и, разумеется, разозливший Чезаре случай, когда Хуан, снова заведя речь о мужчине под кардинальской мантией, с откровенным и издевательским намёком приподнял полу его рясы мечом. Не будь это на глазах отца, он бы показал наглецу-брату, кто здесь мужчина, — вот только не так, как, судя по всему, надеялся Хуан, а ударом кулака по лицу. В ту пору младший брат, почти мальчишка, едва начавший бриться, не вызывал у Чезаре ничего, кроме раздражения, — и уж точно не вызывал тех чувств, которые явно испытывал к нему сам. Но сейчас — сейчас всё иначе. Хуан заметно возмужал за те месяцы, которые после своего бесславного поражения в столкновении с французской армией провёл в загородном поместье их матери (должно быть, даже ему, всегда задиравшему нос и плевавшему на мнение окружающих, не хотелось показываться в Риме, пока не утихнут пересуды и насмешки). Возмужал — и, кроме того, что перестал бриться и отрастил более длинные волосы, приобрёл несвойственный ему прежде ореол опасности. Чезаре по-прежнему был крайне низкого мнения о его способностях полководца — но близость этого, нового Хуана заставляла его кровь быстрее бежать в жилах… что прежде случалось только рядом с Микелетто. Микелетто. Его верный Микелетто. Микелетто ореол опасности окружал всегда — и не это ли изначально привлекло в нём Чезаре? Голодные взгляды, которые бросал на него Микелетто, Чезаре заметил почти сразу после того, как взял его на службу, — пусть у него и не было до этого опыта содомской любви, но желание в чужих глазах он умел распознавать безошибочно (потому и не упускал обычно ни одной женщины, которой случалось на него заглядеться). Мысль отдаться наёмнику в награду за верную службу и тем самым привязать его к себе сильнее любых клятв поначалу показалась ему забавной — да и отчего бы не попробовать вид утех, которого никогда не вкушал прежде? А что до того, что Микелетто станет его первым мужчиной, — что ж, он не женщина, чтобы беспокоиться о том, кому отдать свою невинность. Всё вышло так, как Чезаре и планировал, — вот только клинок оказался обоюдоострым. И та нить, что привязала к нему Микелетто, не менее крепко привязала к наёмнику его самого. Их связь длится с тех самых пор — и многочисленные любовницы Чезаре никогда не были ей помехой. Микелетто не ревнует к женщинам… но вот к Хуану — о да, к Хуану он ревновать будет. Несмотря на то, что и сам порой не прочь развлечься на стороне. С момента возвращения Хуана из поместья Ваноццы Микелетто следил за Чезаре, словно ревнивый муж за склонной к неверности женой, — и упорно старался не оставлять его наедине с братом, объясняя это тем, что не хочет допустить между ними новой драки. Но Чезаре прекрасно понимал, что дело в другом, — Микелетто просто заметил, что Чезаре потянуло к Хуану так же, как Хуана всегда тянуло к нему. Что ж — Чезаре не собирается скрывать от Микелетто сегодняшний случай: вечер, когда тому не удалось уследить за своим господином и любовником. Пусть знает… пусть проявит свою ревность, как ему захочется. Ревность Микелетто тоже будет иметь вкус опасности. Той опасности, которая так необходима Чезаре Борджиа. Узнав, что сегодня вечером Хуан собирается наведаться к их матери, Чезаре сказал Микелетто, что встретит брата у дверей и отвлечёт его, не дав зайти внутрь и увидеть Лукрецию — которая назначила в материнском доме свидание своего возлюбленному-конюху. Но, разумеется, Чезаре не стал говорить, как именно собирается отвлекать брата… хотя, судя по взгляду Микелетто, тот догадался. Чезаре ещё не знает, как проявится ревность Корельи, — но мысль о ней опаляет его жаром не меньше, чем бешеное соитие с братом. Хуан, несмотря на винные пары, понял всё очень быстро — Чезаре оказалось достаточно только взять его за плечо и шепнуть, приблизив губы к уху, что они могли бы провести этот вечер куда увлекательнее, чем за чинным ужином у матери. Хуан и думать забыл о том, что их сестра опозорила себя, взяв в любовники простолюдина, — и, отбросив мысль о разговоре с матерью, толкнул старшего брата в ближайший закоулок. Возможно, когда-то Хуан хотел, чтобы Чезаре взял его («пытаешься доказать, что ты всё ещё мужчина, брат?»), — но сегодня он хотел другого. И Чезаре не стал противиться, когда брат прижал его спиной к стене, сжал ладонью горло и раздвинул коленом ноги, — только оскалился в приглашающей усмешке. — Любишь меня, брат? — выдохнул Хуан, приблизив лицо совсем близко к лицу Чезаре и сжимая его шею чуть сильнее, чем стоило бы. — Как самого себя, — хрипло ответил Чезаре и подался чуть вперёд, навстречу захвату и твёрдому бедру брата, трущемуся о его пах. — Но себя… себя ты не любишь, — возразил Хуан, почти касаясь губами его губ, но ещё не целуя. — Ты наблюдателен, — Чезаре усмехнулся, просунул руку между их телами и погладил пах брата. Ощущение твёрдой выпуклости под плотным шёлком гульфика едва не заставило его застонать от предвкушения. — Но ты любишь нашу семью, — Хуан дёрнул шнуровку на штанах брата, не сумел справиться с ней одной рукой и, выпустив шею Чезаре, принялся распутывать узелки двумя. — Фамильное имя. Борджиа… — Борджиа, — подтвердил Чезаре, и тогда Хуан его наконец поцеловал. Поцелуй вышел яростным и страстным — таким же, какими были все их драки, — Хуан укусил Чезаре за губу, заставив вскрикнуть, вжал в стену всем телом, и дальше они уже сражались с завязками на штанах друг друга одновременно. Рывком сдёрнув штаны Чезаре на бёдра, Хуан только высвободил свой член из гульфика, сплюнул на ладонь и смазал себя и брата так поспешно, что Чезаре невольно порадовался тому, что Хуан у него не первый. Иначе уходить бы ему отсюда на полусогнутых, как долго не покидавшему седла кавалеристу. Хуан сжал его ягодицы, толкнулся внутрь; Чезаре вцепился в плечи брата, наверняка оставляя синяки — пусть теперь врёт своим любовницам по поводу отметин, — закинул одну ногу ему на талию и вжался затылком в стену. Хорошо. Дьявол, как же хорошо. И от резких глубоких толчков Хуана — настолько болезненных, что приходится кусать губы, чтобы не закричать, но всё же задевающих нужное место внутри, отчего вместе с болью по телу прокатываются острые вспышки наслаждения. И от мысли, что он отдаётся родному брату — брату, от которого теперь веет столь желанной Чезаре опасностью. И от осознания того, что когда они останутся наедине с Микелетто… что-то по-любому произойдёт — Чезаре понял это по тому, каким взглядом проводил его Корелья в начале этого безумного вечера. Он не ожидал, что брат додумается позаботиться и о нём, — но Хуан, одной рукой продолжая сжимать его ягодицу, второй накрывает ноющий от возбуждения член, и Чезаре, глуша долгий стон наслаждения, прячет лицо у брата на плече. От волос Хуана исходит тонкий аромат благовоний — щегольства он, несмотря ни на что, не утратил. Чезаре, не сдержавшись, всхлипывает в голос, и Хуан, неразборчиво чертыхнувшись, вонзается в него особенно сильно. Чезаре зарывается лицом в густые волосы брата, вдыхает глубже исходящую от него смесь запахов — благовония, пот, винные пары, и о да, аромат опасности — и, теряясь в наслаждении, впервые понимает всю суть братской любви.