***
Когда Лили узнала о том, куда именно направляют на стажировку ее старшего сына, незамедлительно устроила мужу громкий скандал. Под раздачу попал и Сириус, но Гарри сам пресек все ее возражения — ведь Азкабан мог стать замечательной практикой. Римус долго наставлял его перед отбытием, советуя запастись шоколадом, так как, хоть в тюрьме уже и не было дементоров, очиститься от их пагубного влияния крепость еще не успела. Мама тут же заполнила небольшой мешочек, на который были наложены чары незримого расширения, шоколадом под завязку, и Гарри искренне не мог понять, куда ему столько. Брат и сестра пытались отшучиваться, что ему в Азкабане самое место, но Гарри чувствовал их беспокойство, прикрытое неумелыми шутками. Карлус даже настоял на том, чтобы он взял мантию-невидимку с собой «на всякий случай», хоть Гарри и планировал оставить ее ему. Розмари тихонько плакала, отказываясь слушать заверения старшего брата, что без дементоров пребывание в тюрьме уже год как стало безопасным, и накладывала в его чемодан все свитера и пледы, какие только были у Гарри. Он не стал огорчать ее еще сильнее и говорить, что не планировал тащить с собой целый чемодан — если его сестренке так спокойнее, Гарри не против. Но сильнее всего его поразил профессор Снейп. Хоть они и дружили с мамой, но угрюмый зельевар всегда ненавидел его за сотни проделок и ночные прогулки по замку во время учебы. Гарри признавал, что вел себя как ребенок и, науськанный отцом и Сириусом, часто доставлял Северусу множество проблем. И все же, несмотря на это, Снейп пришел к ним, как только услышал о месте его будущей стажировки, и вручил ему небольшой чемоданчик с кучей разных зелий буквально от всего на свете. Начиная с Восстанавливающего и Укрепляющего Зелий и кончая Зельем от Драконьей оспы. В этом театре абсурдного беспокойства, доходящего до маразма, выгодно выделился профессор Дамблдор. Он, благо, не дал Гарри ни свитеров, ни зелий, ни шоколада, ни чего-либо еще. Вот только вручил небольшой сверток и стопку книг о новейших открытиях в разных областях магии и, тяжко вздохнув, попросил передать их одному узнику. — Он был моим учеником когда-то, — с грустной улыбкой сказал ему директор. — Я не сумел вовремя помочь этому человеку, о чем до сих пор раскаиваюсь. В то время я, мальчик мой, был слишком зациклен на собственных проблемах, как ни прискорбно это признавать, и не сумел вовремя заметить и спасти этого талантливого юношу. И вот теперь он сидит в Азкабане ровно пятьдесят семь лет. Услышав названную цифру, Гарри ужаснулся. Пожизненно в Азкабан сажали лишь за одно преступление — убийство… — Значит, он… — медленно выдавил Гарри, заторможено уставившись на сверток в своих руках. — Да, он убил… одного человека… вернее, троих людей, — вздохнул профессор Дамблдор, и Гарри показалось, что его глаза блестят от слез. А, может, это был только отблеск очков-половинок? — Ему было шестнадцать, он только окончил пятый курс и на шестой, увы, так и не перешел… Гарри вздрогнул, попытавшись представить, каково это — сесть в Азкабан в столь юном возрасте и провести там всю свою жизнь. — И Вы передаете ему книги? Но, профессор, за пятьдесят семь лет у него давно должен был помутиться рассудок! — воскликнул он, внезапно вспомнив все, что знал о бывших стражах Азкабана. — Ведь все эти годы там было полно дементоров! А они, как известно, вытягивают из человека все самые лучшие воспоминания, опустошают, пока узник не свихнется от их постоянного присутствия! Римус рассказывал, что многие не выдерживают и года, мало кто смог прожить в Азкабане больше пятнадцати-двадцати лет и… — Нет, Гарри, он не сошел с ума. Возможно, не в том смысле, в каком сходили все прочие жертвы постоянного присутствия дементоров, — голос Дамблдора стал еще более приглушен, и Гарри потупился — он впервые видел директора в таком подавленном состоянии. — Думаю, его рассудок частично помутился, но он все еще способен трезво мыслить, — старик тяжко вздохнул, — Этот юноша был чрезвычайно одарен. Не пойди он по дурной дорожке, мог стать прославленным магом. Величайшим из ныне живущих. Не сомневаюсь, что он смог бы переплюнуть и все мои открытия… Гарри помолчал недолго, переваривая поступившую информацию. — Как Вы думаете, он раскаялся? — спустя время все же решился спросить он. — Нет, не думаю, — глухо пробормотал себе под нос Дамблдор, окидывая сверток для узника, лежащий на книгах странным, долгим взглядом. — Передай ему, что мне жаль, — попросил он и, назвав имя преступника, покинул Поттера через камин, оставляя его наедине с мрачными мыслями.***
— Раз Дамблдор велел, — неприятно хмыкнул Долиш, вырывая Гарри из воспоминаний. — Знаю я, кому он сверточки передает. Можешь даже не говорить. Ну, пойдем, Поттер. Они проходили мимо десятков камер, и Гарри попеременно вздрагивал от мертвой тишины, окутывавшей одни коридоры, и жалобных, диких стонов, доносящихся из других камер. Он не спешил пытаться заглянуть в маленькие зарешеченные окошка на дверях, так как не был уверен, что готов увидеть узников своими глазами. Как к этому морально ни готовься, думать о том, чтобы поскорее пройти стажировку и пробыть в Азкабане один короткий месяц и уже находиться непосредственно в стенах тюрьмы, в шаговой близости к преступникам — слишком уж разные вещи. Вскоре Гарри перестал ощущать незримое присутствие узников в камерах, мимо которых они проходили. Они поднимались все выше и выше, и вскоре оказались в одном из коридоров на самом верхнем этаже тюрьмы. Заметив его интерес, Долиш неохотно пояснил: — Здесь мы раньше держали самых опасных преступников. Чем выше — тем сильнее влияние дементоров. — Он… настолько опасен? — осторожно спросил Гарри, сглатывая. — Не особо, — хмуро ответил аврор. — Довольно смирный. Всегда тихий. Когда-то Дамблдор настоял, говорил, что этот практикует наитемнейшую магию. Уж не знаю, что за магию он там практиковал, но позже Дамблдор не раз просил Министров пересмотреть его дело и перевести его в камеры пониже, но этим никто не стал заниматься. И после этих слов все, что Гарри знал о директоре, незримо, едва ощутимо пошатнулось. Дамблдор говорил об убийстве каких-то людей, но не упоминал никаких отраслей «наитемнейшей» магии. Что такого мог практиковать шестнадцатилетний юнец, чтобы заслужить камеру в самом худшем месте Азкабана и провести в непосредственной близости от сотен дементоров более пятидесяти лет? — Пришли, — внезапно пробасил Долиш, останавливаясь у угловой камеры. — Вы позволите мне встретиться с ним наедине? — быстро поинтересовался Гарри, поражаясь своей наглости. И тут же прибавил, — Профессор Дамблдор просил, чтобы я передал это без посторонних глаз… э-э-э… и я прошел хорошую подготовку! Долиш неприязненно хмыкнул: — Думаешь, если твой папаша и крестный занимают высокие должности, тебе все можно? — и, тут же сообразив, чем его слова могут обернуться против него, поспешно добавил, — Я не имел в виду, что они злоупотребляют… То есть… кхм, так уж и быть. Все равно тебе тут месяц находиться, раньше начнешь — раньше привыкнешь… Да и этому никуда отсюда не деться. Из Азкабана еще никто не сбегал… — покопавшись, он достал ключ, отпер дверь и всучил тяжелую связку ключей в руку Гарри. — Дорогу запомнил? Как закончишь, вернешь ключи мне. Я буду в столовой. И, это, скажешь Господину Блэку, что я оказал тебе… в смысле, скажешь, что я за тобой приглядывал, — скомкано затараторил Долиш, и Гарри поспешил кивнуть. Не став дожидаться ответа, аврор ссутулился и тяжелой поступью прошел по коридору в обратном направлении, оставляя Гарри наедине с отпертой, но все еще закрытой дверью. Вздохнув, Гарри покрепче перехватил сверток от директора и, толкнув дверь, вошел в камеру. Даже на первый, беглый взгляд она была ужасна и навевала нерадостные мысли. Небольшая, сырая, слишком холодная, чтобы в ней можно было прожить больше пятидесяти лет. Но узник прожил. У левой стены стояла узкая каменная койка с тонким матрацем и таким же тонким одеялом. Справа расположился небольшой умывальник, с крана которого капала вода. Там же было что-то похожее на яму, маленькое углубление в полу, и Гарри вспомнил, что эта яма предназначалась для справления нужд узников. Ее, как писали в учебниках, очищали раз в трое суток, и он ожидал, что в камере будет стоять специфический запах, вот только его на удивление не было. В дальнем углу высилась стопка книг и старых газет. А у стены напротив входа прямо на полу сидел тот, к кому Гарри пришел. Глаза мага были прикрыты, и Поттер не знал, спит ли волшебник и видел ли его приход, но сам не мог оторвать от него глаз. По словам Дамблдора, этот человек сел в тюрьму в шестнадцать лет и провел в заключении пятьдесят семь. Ему должно было быть семьдесят три, и Гарри ожидал увидеть измученного старца, но узник им не был. Перед ним сидел юноша внешне не старше его самого, совсем молодой, словно и не было почти шестидесяти лет в заключении. Но, приглядевшись получше, Гарри понял, что Азкабан все же оставил на нем свой губительный след. Одетый в старую, потрепанную, тонкую тюремную робу юноша выглядел истощенным и слишком измученным. Гарри бы даже сказал — уставшим от жизни. Даже через робу было видно, сколь худ юный — старый? — узник. Впалые щеки еще больше выделяли остро очерченные скулы. Темно-каштановые волнистые волосы доходили до плеч, и в них не было ни следа седины. От вида выпирающих из-под робы ключиц и ребер бросало в дрожь, а вокруг глаз были такие темные мешки, что казалось, будто узник за прошедшие в заключении годы не спал вовсе. С трудом взяв себя в руки и откашлявшись, Гарри, внезапно оробев, нерешительно подал голос: — Эм, прошу прощения? Вы спите? Усталые глаза медленно открылись, и Гарри поразился их глубокой, затягивающей черноте. Узник смотрел на него не отрываясь, но взгляд был настолько незаинтересованным и отстраненным, что Гарри невольно задался вопросом, а видит ли его он? Точно ли не сошел с ума? — Вы — Том Риддл? — спросил он, чтобы хоть как-то разрушить неуютную, напряженную тишину, и сам же скривился от глупости своего вопроса. Разумеется, это был Риддл. Кто же еще? Видимо, Риддл подумал о том же, так как внезапно коротко хмыкнул, и его лицо наконец впервые отразило хоть какие-то эмоции. Темные глаза на секунду блеснули интересом и тут же погасли. — Мое имя ты знаешь, — заговорил он хриплым голосом, и Гарри невольно подумал, когда Риддл разговаривал в последний раз. — Хотелось бы узнать твое. Нечасто в этих стенах можно встретить столь молодых… людей. — Гарри, — быстро назвался Гарри и тут же продолжил, — Гарри Поттер. Я… э-э-э… прохожу стажировку, — зачем-то добавил он, не зная, что еще сказать. Бровь Риддла насмешливо приподнялась вверх. — Будущий аврор? — спросил он, и Гарри поспешно кивнул. — Чего же ты хочешь, Гарри Поттер? — голос Риддла с каждым словом становился все увереннее. Возможно, ему было легче разговаривать. Или он медленно вспоминал, каково это — с кем-то говорить. Гарри поежился от острого чувства жалости, которого не должен был испытывать. — Ты заходишь побеседовать со всеми узниками? — Нет, я… — возразил Поттер и, нерешительно переступив с одной ноги на другую, осторожно приблизился к все также сидящему на полу мужчине, внезапно подумав, что тот, возможно, столь сильно истощен и ослаб, что, даже несмотря на спокойный внешний вид, не имеет достаточно сил на то, чтобы подняться на ноги. — Я пришел по просьбе профессора Дамблдора, — все же сказал он, опускаясь на корточки рядом с моментально напрягшимся Риддлом. Том не проронил ни слова, никак не прокомментировал это, вот только глаза его на секунду зажглись странным огнем и тут же погасли. — Он просил передать… — пробормотал Гарри и, оборвав себя, просто протянул сверток замершему узнику. Помедлив минуту, Риддл принял посылку и, скривившись, разорвал обертку. — Как это мило с его стороны, опять книги, — неприязненно усмехнулся он, мельком пробегая глазами по корешкам книг и читая названия. Вот только в самом низу стопки было кое-что еще, завернутое в плотную ткань. И, стоило Риддлу дойти до этой вещи, как он пораженно замер, словно поняв, что в свертке, даже не разворачивая его. Гарри затаил дыхание, наблюдая за тем, как длинные, худые пальцы мужчины быстро разворачивают плотную ткань, обнажая то, что было под ней. Мелькнула темная обложка, и Гарри понял, что это была… тетрадь? Пальцы дрогнули и судорожно сжались на обложке. Подняв взгляд, Гарри поразился тому, сколько муки было на лице измученного узника. Риддл глубоко, загнанно задышал, все крепче и крепче сжимая тонкую тетрадь. Его плечи затряслись, он задрожал, сипло, рвано выдыхая сквозь крепко стиснутые зубы и внезапно — к ужасу Гарри — горестно завыл, словно раненный зверь. Вздрогнув, Гарри поспешно подался вперед, не до конца осознавая свои действия, обхватил плечи Риддла и замер, не зная, что еще сделать, как… успокоить человека, в один момент словно обезумевшего от горя. Том пах сырыми стенами Азкабана, пах холодным, соленым воздухом и поглощающей, сводящей с ума обреченностью. И Гарри впервые почувствовал гнев, всецело и полностью обращенный к старому профессору. Чем бы ни была эта тетрадь, Дамблдор должен был знать, как один ее вид может подействовать на узника. Кем бы ни был Риддл, чего бы не совершил, никто не должен был так страдать столько лет, никто не заслуживал… этого. — Что это? Что он передал? — хрипло, сумбурно спросил Поттер, продолжая удерживать в своих руках Риддла. — Что я принес? Том вздрогнул и отстранился, всматриваясь в зеленые, взволнованные глаза напротив и словно впервые вспоминая, что он не один. Его губы искривила отвратительная, кривая улыбка, и он внезапно расхохотался. — О, ему недостаточно того, что я всю жизнь прогнил в Азкабане! Недостаточно того, что я давно расплатился за каждый свой грех! За каждую ошибку своей проклятой молодости! Ему никогда не будет достаточно, ведь он прислал мне напоминание… — голос Риддла дрогнул, и он с отвращением отшвырнул от себя тетрадь. — Напоминание, что я сам себя обрек на вечность в этих стенах… Проклятое напоминание о том, что я так и не смог… раскаяться… Гарри интуитивно чувствовал, что за этими словами скрыто нечто большее, чем могло показаться на первый взгляд. Словно Риддлу и впрямь суждено просидеть в этих мертвых стенах именно вечность… словно это были не просто слова. Словно раскаяние, которого не смог испытать Риддл, должно было… как-то подтвердиться? Гарри вздрогнул от своих мыслей, ощутив иррациональный страх того, что стал невольным свидетелем чего-то очень давнего, страшного и слишком… личного. Что еще должен сделать человек, чтобы раскаяться в своих грехах, если уже просидел в стенах самой жуткой тюрьмы почти шесть десятков лет? — Он… — неуверенно начал Гарри и, поразившись хриплости своего голоса, быстро прокашлялся, — он просил передать… что ему жаль… Риддл вскинул на него злые, больные глаза и, отшатнувшись от него, гневно выплюнул: — Убирайся.***
Гарри не помнил, как вернулся на цокольный этаж Азкабана. Не помнил, как отдавал связку ключей странно поглядывающему на него Долишу. Не помнил, как добрался до выделенной ему комнаты и, проигнорировав вопросы делящего с ним комнату Невилла, тяжело рухнул на узкую кровать. Все его мысли занимал Риддл. Везде был Риддл. Закрывая глаза, он видел перед собой измученного пленника, воющего в его руках. Слышал его хриплый голос. Вспоминал его темные глаза и не мог, не мог забыть, как ни старался. Вся первая неделя стажировки прошла мимо него. Он был отстранен, каждую ночь мучился бессонницей и выглядел столь паршиво, что смешки однокурсников быстро перешли в обеспокоенные вопросы о его самочувствии. Старшие авроры, присматривавшие за ними, быстро удовлетворились тем, как быстро они запомнили свои обязанности и приноровились сменять друг друга во время караула, и на том оставили их в покое. Гарри боялся, что Долиш, присматривавший за ним и Невиллом Лонгботтомом, пошедшим в авроры по настоянию бабки по стопам своего отца, выдаст ему худшую рекомендацию или напишет о его состоянии крестному, но, видимо, старый аврор всерьез вознамерился через него улучшить свое положение и вернуться в Лондон из опостылевшего ему Азкабана, и Гарри решил использовать это. Он искренне хотел оставить Риддла в покое. Никогда больше не приближаться к его камере, не то, что переступать через ее порог вновь. Хотел забыть о том, что видел, но с ужасом понимал, что не мог. Стены Азкабана давили. Каждый вечер перед отбоем Гарри съедал по две плитки шоколада, пил Восстанавливающее зелье Снейпа и мысленно благодарил свою семью за заботу и предусмотрительность. Гарри согревался в трех свитерах и самом теплом пледе, что положила ему в чемодан Розмари и не мог перестать думать об узкой каменной койке с тончайшим матрасом и таким же тоненьким, местами порванным одеялом. Гарри был уверен, что забудет Риддла, как свой самый страшный сон, и сам не понял, как оказался перед Долишем по истечении первой недели стажировки в Азкабане. — Я обещаю, что дам Вам самые лестные рекомендации и уговорю Сириуса вернуть Вас обратно в Аврорат, если Вы дадите мне ключ от камеры Риддла и забудете о том, что этот разговор когда-нибудь происходил. Просить Долиша дважды не пришлось. И той же ночью, дождавшись, когда Невилл уснет беспробудным сном, Гарри накинул на плечи мантию-невидимку и неспешно направился к единственной занятой камере на самом высоком этаже Азкабана.***
— Так ты еще здесь, — без особого интереса прокомментировал Том его появление в своей камере, словно не велел убираться из нее неделю назад. — Мы на месяц, — коротко отозвался Гарри, прикрывая за собой дверь и скидывая мантию-невидимку на пол. — Еще три недели, — зачем-то добавил он, стушевавшись от пристального взгляда Риддла. Тот усмехнулся и промолчал. Сегодня он так же, как и в прошлый раз, сидел на полу, привалившись спиной к холодной стене, только на этот раз на его коленях была раскрыта одна из книг, переданных Дамблдором. Гарри понял, что совсем забыл об изначальной причине возвращения в камеру к Риддлу, когда тот невесело спросил: — Чем обязан? Заволновавшись и тут же вспомнив про сверток в руках, Гарри быстро положил его на койку и, развернув, достал два самых теплых пледа, что дала ему Розмари, два свитера ручной вязки от миссис Уизли, флакончики с Восстанавливающими, Укрепляющими и Перцовым зельями и десять плиток шоколада. Он отчего-то опасался поднять взгляд на Риддла и отчаянно смутился, комкая в нервно подрагивающих пальцах край своего свитера. — Что это? — холодно спросил Том, разглядывая неожиданные подношения. — Ты всем узникам делаешь подобные подарки? — Н-нет, только тебе, — покраснев еще сильнее, промямлил Гарри. Риддл откинул книгу, лежавшую на его коленях, тяжело поднялся с пола и в два шага быстро приблизился к нему, прожигая раздраженным взглядом. — Мне не нужна твоя жалость. Забудь о том, что ты здесь видел. И никогда больше не приходи, — холодно процедил он, возвышаясь над своим нежеланным гостем, и Гарри внезапно понял, насколько Риддл на самом деле выше него. — Это не жалость, — возразил он, моментально забыв про смущение. — Это что угодно, но не жалость, — повторил Поттер. Глаза Тома презрительно сощурились, но Гарри не дал ему и слова вставить, внезапно разобравшись с тем, что именно хотел донести до нависшего над ним мужчины. — Это не жалость. Я не стал бы унижать тебя жалостью. Нельзя жалеть того, кто… — Гарри замялся, слова застряли в горле, но он смог заставить себя признать очевидную правду и продолжить мысль, — настолько превосходит тебя. Риддл молчал, не сводя с него пристального, заинтересованного взгляда. — Черт возьми, да ты сидишь тут почти в три раза больше, чем… сколько мне лет! — сумбурно, несвязно воскликнул Гарри, размахивая руками. — И ты не спятил, не двинулся, как остальные! Не сдох от истощения и не позволил дементорам помутить твой рассудок! Ты выжил и сохранил себя! — жарко говорил Гарри, не замечая, как с каждым сказанным им словом глаза Тома становятся все больше и больше. — Я бы давно двинулся на твоем месте! Любой бы двинулся! Это не жалость! Это… уважение? — полувопросительно закончил он, слишком взволнованный, чтобы быть уверенным в том, что именно чувствует. — Я просто хочу дать тебе это, потому что могу. Дать, пока я здесь. И приходить, пока не… пока есть время… Это может быть платой за твою компанию? Глаза Риддла зажглись, загорелись удивительным озорным огнем, стирая следы истощения и усталости, оставленные Азкабаном, моментально делая его еще моложе… и Гарри, стушевавшись, понял, что ему нравится такой Риддл. — Платой, говоришь? — спросил Том, с интересом разглядывая его. Длинная челка падала на глаза, отбрасывая на лицо причудливые тени. — Я согласен… Гарри. Услышав свое имя из уст мага, Гарри почувствовал, как сворачивается в узел что-то странное, непривычное в солнечном сплетении. — Надеюсь, твоя компания не разочарует меня, — хмыкнул Риддл, отходя от него и осторожно щупая темно-бордовый свитер с большой «Г» посередине.***
Видимо, его компания все-таки разочаровывала, хоть Риддл и умело скрывал это. Гарри приходил к нему каждую ночь и задавал сотню вопросов, на которые Том неохотно, но отвечал, вот только сам не мог толком ответить практически ни на один вопрос мужчины. Гарри впервые ощутил и полностью прочувствовал свою ограниченность, которой всегда укорял его Снейп, ведь не знал ничего ни о ситуации в мире за пределами Британских островов, ни — к своему стыду — о ситуации в самой Британии. Он с трудом, скупо рассказывал, кто и какие основные должности занимает в Министерстве, но никак не мог прокомментировать ни общие курсы политики, ни ситуацию на экономическом рынке, ни новейшие магические открытия, о которых вообще понятия не имел. Все его знания сводились к Аврорской школе, боевым заклятиям и… квиддичу. Том же, напротив, легко и доходчиво объяснял ему, что освоил и мог пользоваться беспалочковой магией, при помощи которой успешно поддерживал чистоту в своей камере. Рассказывал о том, как именно научиться овладеть ей, какие упражнения лучше использовать и правильно применять ее. Поведал о том, что влияние на него дементоров было сведено к минимуму, потому что со временем научился… общаться с ними, и это поразило Гарри куда сильнее, чем беспалочковая магия в стенах Азкабана. К сожалению, Том отказался объяснять подробнее, как именно налаживать контакт с этими существами, но Гарри не был особо разочарован. А еще Том учил его. Постепенно, день за днем, охотно делясь тем, что знал о магии сам. Том был гением, и Гарри понимал, почему Дамблдор был уверен, что Том смог бы переплюнуть его в открытиях. А удивительнее всего было то, что Том признался, что хотел когда-то преподавать Защиту от Темных Искусств в Хогвартсе. Если бы у Гарри был такой преподаватель, он посещал бы его уроки охотнее, чем все остальные вместе взятые. Вот только чего Том ему не говорил — так это почему так молодо выглядит спустя столько десятков лет, когда давным-давно уже должен был состариться. А еще не позволял поднимать тему загадочной тетради, которую передал ему Дамблдор.***
— Ты выглядишь уставшим, — сказал ему Риддл в одну из ночей. — Ты приходишь сюда каждую ночь и сидишь почти до рассвета, а после — ходишь на дежурства. Когда ты в последний раз нормально спал? Гарри не смог бы ответить на этот вопрос, даже если бы захотел. Нормального сна он лишился в тот момент, когда перешагнул порог Азкабана. — Эм, я сплю в обеденный перерыв и урываю пару часов для сна во время вечернего свободного времени, — пробормотал он, снимая очки и потирая уставшие глаза. Он и правда практически перестал спать, но не мог заставить себя отказаться от общества Риддла, каждый день отсчитывая оставшиеся дни стажировки и понимая, что слишком сильно боится ее скорого завершения. И потери… компании Тома. Том недовольно прищурился, хмуро оглядывая его. Гарри с удовольствием отмечал, что Том стал выглядеть куда лучше, чем в их первую встречу. Хоть никуда не делась его болезненная худоба, зелья, шоколад и тайком стащенная из столовой еда делали свое дело. — Гарри, — сурово начал Риддл, но отчего-то замолк, так и не договорив. Они сидели совсем рядом, на узкой койке, укрытые одним пледом на двоих. Их колени и плечи соприкасались, и Гарри чувствовал тепло, исходящее от Риддла. А еще чувствовал его напряжение, и надеялся, что Том не решит запретить ему посещать себя. С ним было спокойно. Так, как еще ни с кем никогда не было. С семьей все было иначе… Гарри всегда чувствовал поддержку родных. Мать, хоть и часто ругалась за его выходки, все равно тепло поддерживала во все самые трудные периоды в жизни. Отец с Сириусом были неиссякаемыми источниками разнообразных идей. Карлус любил ехидничать и шутить больше над ним и его друзьями, а не над слизеринцами, а Розмари всегда искала в нем опору, трепетно любила и уважала его и всегда прислушивалась к его мнению относительно своих друзей и парней. Гарри было весело с Роном, иногда немного скучно с занудной Гермионой, которая неизвестно как попала к ним с Роном в компанию, однажды разозлившись на Малфоя и врезав ему по носу, когда тот посмел задирать Рона из-за потрепанной, подержанной одежды. Гарри было интересно учиться в Академии и играть по выходным в квиддич, но он никогда не испытывал того спокойствия, что чувствовал рядом с узником Азкабана, за всю свою жизнь. Неприятно царапнула внезапная мысль, и Гарри быстро спросил, тут же об этом пожалев: — Ты ведь старше меня на… сколько? Пятьдесят три года? Тебе же… семьдесят три? — Да, — глухо ответил Том, смотря на него странным, болезненным взглядом. И медленно отодвигаясь от него. Неожиданное осознание их разницы в возрасте заставило Гарри почувствовать острую горечь, причины которой он не мог понять, как ни пытался. Это было… ненормально. Ведь он всегда знал, что Риддл старше него. Намного старше. Но было легко забыть об этом, глядя на его столь молодое, хоть и изнеможденное лицо. — Я… не чувствую этого, — произнес Гарри, глядя на свои раскрытые ладони, лежащие поверх пледа на коленях. Риддл бросил на него быстрый взгляд. — Я… чувствую, — отозвался он, отчего-то находя глазами темную тетрадь, аккуратно уложенную рядом с книгами на плотную ткань, в которую была завернута изначально. — Это… сложно забыть и… слишком остро напоминает, как противоестественно… — Том встряхнул головой, обрывая себя на середине предложения, и Гарри остро захотелось знать, что именно Том считал противоестественным, но так и не решился переспросить, уверенный, что Том не ответит. Глаза слезились и слипались от недостатка сна. Подавив зевок, он изо всех сил постарался напустить на себя бодрый вид, боясь, что Том прогонит его прочь. Без особого труда заметив все его нехитрые манипуляции, Риддл усмехнулся и, тяжко вздохнув, накрыл ладонью плечо Гарри, потянул его на себя, укладывая его голову себе на колени. Гарри замер, пораженно разглядывая Тома из-под ресниц. — Поспи, — приказал мужчина, и взгляд его неуловимо смягчился, — Я разбужу тебя перед рассветом.***
— Куда ты уходишь каждую ночь, Гарри? — однажды спросил Невилл спустя неделю его еженощных прогулок до камеры Риддла. Гарри вздрогнул и поспешно обернулся, пытливо осматривая давнего школьного приятеля. Невилл поежился, но все же продолжил со вздохом: — Я знаю, что не должен во все это лезть, и вы с Долишем, видимо, обо всем договорились, но, Гарри, — внезапно замявшись, Невилл нерешительно пробормотал, — ты выглядишь… слишком счастливым. Я бы даже сказал… влюбленным, — глаза Невилла округлились от шока. Казалось, он сам был в ужасе от того, что сказал. — Это… не мое дело, но ты должен понимать, что, к кому бы ты ни ходил, это не приведет ни к чему хорошему! Поперхнувшись воздухом, Гарри пораженно выпучился на приятеля и, с трудом откашлявшись, возражающе просипел: — Но я не влюблен! Что за бред лезет к тебе в голову? Мерлин, Невилл! Я всего лишь плохо сплю и хожу на улицу подышать свежим воздухом… — выдал он первое, что пришло на ум. — В кого здесь можно влюбиться? Одни уроды и полоумные преступники! Думать о том, что один из преступников — далеко не полоумный и не урод, не хотелось. Невилл охнул и смущенно зарделся. — П-прости, Гарри… я как-то не подумал… — пробормотал он, возвращаясь к своим делам. А Гарри, напротив, не смог выкинуть этих мыслей из головы. Он выглядит… влюбленным?***
Том сразу же понял, что с ним что-то не так, стоило Гарри провести в его компании пять минут, хоть он и старался изо всех сил делать вид, что ничего не произошло. Он не мог перестать думать о словах Невилла каждый раз, когда поднимал взгляд на Риддла, и это невыносимо смущало. Он же не мог влюбиться в мужчину? Черт с полом, в преступника, в убийцу, который старше его на добрых пятьдесят лет?! — В чем дело? — спросил Том, испытующе глядя на него. Гарри поежился, не зная, как выкрутиться. Не признаваться же, в самом деле, в том, что перестал понимать и себя, и свои чувства в отношении этого мужчины? — Ты… никогда не рассказывал, кого ты… почему тебя сюда посадили, — промямлил он первое, что пришло на ум. И тут же пожалел об этом, стоило ему увидеть, как изменилось лицо Риддла. — Ты… хочешь это знать? — глухо спросил он, и Гарри неуверенно кивнул, уже жалея о своем вопросе. Том отвернулся от него и отошел к противоположной стене, разглядывая трещинки на камне. — Отца, — выдохнул мужчина, не поворачиваясь к Гарри, — и его родителей. Ком встал в горле Поттера. Он был готов ко всему, кроме этого. Отца? Как… — Как можно было убить собственного отца? — пораженно воскликнул он, отшатнувшись, падая на койку, стоящую за его спиной. — Это… — Гарри с трудом проглотил вертящиеся на языке слова, но Риддл понял его и так. — Отвратительно, не так ли? — усмехнулся он, наконец, поворачиваясь к нему. Его лицо полностью лишилось эмоций, застыло непроницаемой маской. Пустые глаза безразлично смотрели на Гарри и сквозь него. — Он был… магглом. И бросил мою мать, едва узнав, что она была ведьмой. Она умерла, рожая меня, едва успев дать мне имя, — холодно выцеживал каждое слово Том, оставаясь при этом до ненормального спокойным. — Я нашел его и отомстил за нее. И за себя. Гарри молчал, не зная, что сказать. Он не мог не испытывать омерзения при одной мысли о том, что кто-то может так легко отнять жизнь у своего родителя, пусть и такого отвратительного, как тот маггл, но… и не мог возненавидеть или презирать за это Тома. Смог бы две недели назад. Но не сейчас, проведя с Томом столько времени. Столь ничтожно мало и столь много времени. — Дамблдор… быстро вычислил меня и сделал все, чтобы упечь меня за решетку, — продолжил Том, не сводя с него глаз, внимательно отслеживая каждую эмоцию, мелькавшую на лице Поттера. — Он… узнал о других моих деяниях. Я в то время погружался в наитемнейшую магию, которой брезгует большинство даже темных волшебников. Я… прошел по пути, на который не осмеливался до меня ступить ни один темный маг. Я решился на наитемнейшее колдовство, противное самой природе, и считал, что совершаю величайшее свое деяние. Я обрел вечность, Гарри, вот только эта вечность обернулась против меня. Мне никогда не покинуть этих стен, мне не суметь… умереть и избавить себя от вечного заключения. Я обречен гнить здесь заживо десятки, сотни лет, потому что единственный, кто способен лишить меня бессмертия, никогда этого не сделает. — Ты… бессмертен? — с ужасом спросил Гарри, чувствуя, как холодеют, немеют кончики пальцев. — Как?.. — еле слышно выдавил он, так и не сумев закончить вопрос. Риддл зло оскалился и медленно поднял с пола черную тетрадь. — Я разорвал свою душу. Одна часть в этом дневнике. Еще одна — все еще у Дамблдора. И он не позволит мне умереть, пока я не сумею раскаяться за каждый свой грех. А я не сумею. Гарри бросился прочь из камеры, забыв о том, что был обязан запереть ее. И бежал, бежал по ночным коридорам тюрьмы мимо темных, давящих стен, не замечая ни взволнованного ропота заключенных, ни окриков в спину от дежуривших ночью авроров. Он убегал от Риддла, так и не успев заметить больного, отчаянного взгляда, который Том бросил на его удаляющуюся спину.***
Его ночная пробежка по крепости ожидаемо вызвала пересуды у сокурсников и гнев старших надзирателей. Они задавали ему бесконечные вопросы о том, где он был, что делал и отчего несся, сломя голову, через всю тюрьму, и Гарри не был уверен, что смог бы достойно выпутаться из этой ситуации, если бы на помощь ему не пришел Долиш. Он не знал, что именно аврор наплел своим сослуживцам, но те быстро оставили его в покое, дав выходной день. Невилл смотрел на него настороженно и сочувственно, но Гарри полностью проигнорировал его, пролежав весь следующий день в своей кровати и напряженно размышляя о том, что узнал. Риддл был больным. Гарри не знал и не хотел знать, как можно разорвать свою душу. Как можно сделать это в шестнадцать лет?! Гарри не хотел об этом думать, но не мог перестать. Риддл, Том был… бессмертен. Эта мысль билась в голове, вызывая тошноту и головную боль. А еще — Гарри не хотел признаваться в этом себе и не хотел это чувствовать — сочувствие. Нельзя было сочувствовать чудовищу, по доброй воле сотворившему с собой подобное. Нельзя было ему не сочувствовать. Том сказал, что Дамблдор мог… мог избавить его от бессмертия. Гарри отказывался понимать это. Несмотря на все грехи Риддла, несмотря на все его преступления, неужели директор мог обречь человека на вечное заключение, вечные муки и… вечное одиночество? Возможно, Риддл заслуживал это. Возможно, давным-давно искупил свою вину. Он прожил всю жизнь в стенах Азкабана, потерял свое будущее и лишился права на него, но так и не… раскаялся? Каким должно было стать это раскаяние, какую форму должно было принять, чтобы… Том мог стать свободен? Гарри не хотел этого понимать, но не мог перестать об этом думать. Он вновь вернулся к дежурствам и ловил косые взгляды. Он заставлял себя забыть Риддла, но с ужасом понимал, что был отравлен им. Пропитался темной камерой и ее промозглым холодом. Впитал в себя каждое слово Риддла, произнесенное им за их бесконечное, короткое знакомство. И медленно осознавал, сколь глубоко, сильно врезались в память темные, бездонные глаза. Тонкие губы. Волнистые волосы и тихий, спокойный голос. Гарри был отравлен Риддлом, и не мог вытравить из себя чувства, что проросли в его сердце, пустив корни глубоко в его душе. Гарри избегал верхних этажей и угловой камеры больше недели. И, открыв глаза семь дней спустя, понял, что не может продолжать избегать и Риддла, и самого себя.***
Дверь в камеру была не заперта. Видимо, сюда никто не поднимался. Или подумать не мог, что стоит проверять замок на двери, которая должна, обязана быть заперта. Его сердце пропустило удар, сжалось от ужаса, стоило представить, что камера могла быть пуста, и лишь переступив ее порог, Гарри смог выдохнуть с облегчением — Риддл все еще был здесь. — Почему ты не сбежал? — было первым, что он спросил, когда глаза узника остановились на нем. Это было не тем, что Поттер намеревался сказать изначально, и, признаться, он даже не знал, что именно хочет сказать. Том выглядел еще более больным и изнуренным, чем при их первой встрече. Гарри не мог заставить себя отвести взгляд, как и не мог заставить себя не видеть… каким обреченным, усталым, нисколько не удивленным взглядом смотрит на него Риддл. — Мне некуда бежать, Гарри, — едва размыкая одеревеневшие, посиневшие губы, выдохнул его имя Том. Выдохнул так, как произносят нечто самое сокровенное, самое ценное, что только есть в жизни. Он стоял в углу камеры, стиснув пальцы на переплете книги в самом верху стопки, и смотрел на него тем же взглядом, что Гарри каждый день видел в зеркале, умываясь по утрам и вечерам. Риддл смотрел на него… жадно, словно запоминая, и Гарри понял, что он словно пытается… врезать его напоследок, отпечатать в памяти навечно, уверенный, что это их последняя встреча. И Гарри сдался. Не выдержал. Преодолел разделявшее их расстояние, вцепляясь в волосы Риддла, вплетаясь в них дрожащими пальцами, и накрыл его губы своими губами, ловя отчаянный вздох и чувствуя не менее жадный ответ. Они исступленно целовались и были столь голодны друг другом, столь одурманены, что Гарри не смог бы дать название этим смешавшимся чувствам, потому что не существовало слова, способного описать их. Его язык переплетался с языком Риддла, он позволял Тому кусать свои губы и наслаждался даже этой болью, которую приносили чужие укусы. Гарри потерял себя, потерялся в своих ощущениях и понимал, что никогда прежде не испытывал ничего подобного. Ни с одной девушкой. Ни к кому не чувствовал того, что чувствует к этому мужчине. Он не заметил, когда Том успел раздеть его. Не заметил, когда сам раздел Тома. Не знал, в какой момент они переместились на узкую койку и как умудрились не упасть с нее, продолжая вжиматься друг в друга, цепляться друг за друга, словно стоит лишь на мгновение разжать руки — и другой исчезнет, растворится в ночном тумане Северных морей. Одно Гарри знал наверняка. Он никогда не смог бы забыть эту ночь, даже если бы захотел. Не сумел бы забыть ее, даже если бы ему стерли о ней все воспоминания, потому что она отпечаталась куда глубже, чем просто на памяти. Она врезалась в самое нутро, оставляя нестираемый, незаживающий, кровоточащий отпечаток.***
— Ты должен идти, Гарри, — выдохнул Том в его волосы ближе к рассвету, но его намертво сцепленные руки вокруг чужих плеч противоречили каждому сказанному слову. — Знаю, — прошептал Гарри и, извернувшись, вновь приник к горячим, тонким губам. Он с трудом сумел заставить себя прервать поцелуй и начать одеваться, собирая и медленно натягивая на себя разбросанную по всей камере одежду. Том сел и следил за ним слишком внимательно, слишком пристально, и Гарри стоило немалых сил игнорировать навязчивое желание вернуться к нему на узкую, жесткую койку. Можно было бы сказать Тому о… чувствах. Облечь в слова каждый жест, каждое движение, каждый поцелуй, каждый взгляд, которые наполнили прошлую ночь. Можно было сказать об этих чувствах, которые врезались в него глубже, чем что-либо, что он когда-либо испытывал ранее в жизни. — Я вернусь вечером, — вместо этого сказал Гарри, наклоняясь к Тому для быстрого, короткого поцелуя. Том приподнял уголки губ в измученной улыбке. Или попытке улыбнуться. — Прости, Гарри, — донеслось ему в спину, когда он покидал душную, ставшую еще более тесной, давящую мрачными стенами камеру. Гарри шел по темным коридорам тюрьмы, пытаясь не думать о том, что ждет их дальше. И о том, что через неделю ему придется покинуть Азкабан.***
— Что ты имел в виду, когда сказал о том, что Дамблдор мог бы избавить тебя от бессмертия? — спросил Гарри следующей ночью. Они лежали на уже привычно узкой койке, переплетав ноги, намертво сцепившись руками. Они так и не заговорили о произошедшем прошлой ночью. И Гарри знал, что Тому не нужны эти слова, ведь и без них было ясно, что… — Хоркруксы, — заговорил Риддл, вырывая Гарри из размышлений. — Так называются вещи, в которые я заключил части своей души. Он мог бы уничтожить их, но не стал. — Причем здесь раскаяние? — Лишь раскаявшись, можно вновь соединить свою душу. И он знает об этом, — со вздохом пояснил Том, переплетая их пальцы. — Боль от раскаяния столь велика, что маг, разорвавший свою душу, умирает в мучениях. Гарри вздрогнул, покрепче вцепившись в пальцы Риддла. — И он хочет, чтобы ты… Мерлин! Нет! — Думаю, что наконец понял его, — хмыкнул Том, осторожно перекатываясь на бок и подпирая голову кулаком. — Он хочет, чтобы я заслужил свободу. Неважно, выйду ли я отсюда когда-нибудь или умру в этих стенах… Дамблдор хочет, чтобы я сам… без его помощи, без посторонней помощи смог стать свободным. Свободным от этих стен, от своих грехов и от самого себя. — Гарри наблюдал за ним, удивляясь тому, как он может выглядеть столь спокойным. В его душе бушевала неутихающая буря, и он страшился и с нетерпением ждал момента, когда вновь встретится с Дамблдором лицом к лицу. Словно не замечая его безмолвных метаний, Риддл продолжил, — Он… бережет мою душу. Бережет то, что я сам когда-то не сберег. Возможно, так он искупает вину за то, что, как сам считает, не сумел вовремя спасти меня. Остановить меня. — Ты хочешь сказать, что это… единственный для тебя способ выйти отсюда? — осторожно спросил Гарри, не зная, что именно хотел бы услышать в ответ. В его голове медленно зрели самоубийственные планы, как именно он мог бы вытащить отсюда Риддла. Он знал, что после этого поступка у него не будет дороги назад. Знал, что, организовав побег преступнику, навсегда потеряет возможность вернуться домой. Никогда не увидит семью. Горло сдавливало при одной мысли об этом. Гарри слишком сильно любил своих родных, но Риддла… Гарри был готов потерять все, что имеет, если в обмен на это мог бы вытащить Тома из этих стен. Том наблюдал за ним и будто бы читал все его мысли. Его худое, изнеможденное лицо на мгновенье скривилось от муки, но он быстро взял себя в руки, вновь становясь каким-то странно отрешенным. Прикрыв глаза, Том прислонился лбом к его лбу и еле слышно выдохнул: — Мне жаль. Я… никогда не смогу искупить свою вину. И Гарри понял, что речь идет не об убийствах и не о создании хоркруксов.***
У него оставался последний день перед возвращением к прежней жизни. Гарри отстраненно размышлял, что его жизнь никогда не сможет стать прежней. Он уже принял решение. Знал, как поступит, и был морально готов к тому, чтобы потерять все, что когда-то имел. Они больше не занимались любовью. С того, первого раза. Не поднимали тему хоркруксов и не говорили о расставании. Гарри знал, чего хочет. А еще интуитивно знал ответ, который Риддл ему даст. И это было слишком… больно, чтобы развивать эту мысль, ведь он мог и ошибаться… Камера молчаливо приняла его, как и десяток раз до этого. Он переступал ее порог, зная, что делает это в последний раз. И надеялся, что на обратном пути будет уже не один. Том встретил его с легкой полуулыбкой, наполненной выплескивающейся обреченностью. — Я заберу тебя отсюда. Помогу сбежать, — озвучил Гарри мысль, не дававшую ему покоя последние семь дней. — Я сбегу вместе с тобой. Убежим подальше от Британии. Туда, где никому не будет до нас дела и… — Гарри, — прервал его Том, не позволив договорить, и Гарри все понял. — Я благодарен тебе. Я благодарен судьбе за то, что позволила встретить тебя. Я благодарен даже Дамблдору, что свел меня с тобой. И я хочу, чтобы ты вернулся домой. К своей семье. Он чувствовал, что разрушается, распадается на куски, и был не в силах сделать хоть что-нибудь, чтобы это остановить. Гарри быстро заморгал, как-то совсем по-детски пряча заслезившиеся глаза за рукавом. Риддл приблизился к нему, насильно вынуждая отнять руку от лица, но Гарри крепко зажмурился, так как не мог заставить себя открыть глаза. По его лицу мягко, нежно пробежались ледяные пальцы, огладили лоб, виски, скулы. Прошлись по щекам, стирая непрошенные, непривычные слезы и замерли на губах, заглушая рвущиеся наружу протесты. — Мне достаточно знать, что я смог впервые в жизни почувствовать себя… живым, — шептал Риддл, низко склонившись к его лицу, согревая, успокаивая своим горячим дыханием. — Я хочу, чтобы ты помнил, что сумел дать мне больше, чем я когда-либо рассчитывал получить. Ты дал мне то, чего я не смел желать, потому что никогда не знал прежде… что так бывает. Я… благодарен тебе, Гарри. — Это не то… что я хотел услышать, — с трудом выговорил Поттер, смаргивая последние слезы и беря себя в руки. Его губы искривила выстраданная улыбка. — Я знаю, — печально отозвался Риддл, коротко целуя его. Гарри открыл глаза, решился посмотреть на мужчину, за чьи плечи цеплялся с таким отчаянием. И смотрел, смотрел в его темные, горящие от эмоций глаза, раскрывая каждый уголок своей измученной души. — И я… благодарен, — выдохнул он, не отрывая взгляд от Тома. — Я тоже не знал, что бывает… вот так. И знаю, что так больше ни с кем, никогда не будет… Глаза Тома пораженно расширились, едва он понял отзвучавшее обещание. Слов не осталось. Их не могло бы хватить, даже сумей он облечь свои чувства в слова. Судорожно вздохнув, он склонился ниже и приник к губам Гарри в последнем, отчаянном поцелуе, пытаясь донести через него все, что не сумел сказать вслух.***
Гарри знал, что родные беспокоятся за него с тех самых пор, как он пересек порог дома после возвращения из Азкабана. Он выглядел больным, чувствовал себя больным, был больным в худшем из смыслов этого слова, но не сумел бы объяснить своей встревоженной семье, что именно было не так. Дамблдор пришел в их дом через три дня после его возвращения, и Гарри не смог сдержаться. Обвинения сыпались из него одним непрерывным потоком, и в какой-то момент он даже выхватил палочку, но был вовремя остановлен профессором Снейпом. Гарри игнорировал и семью, и окружающий мир, заполняя свои мысли тем, кого вынужден был оставить на маленьком острове в самом сердце Северного моря, и медленно разрушался до тех самых пор, пока однажды утром, проснувшись, не понял, что именно должен был сделать. Отец с Сириусом считали, что он сошел с ума. Проверяли, не околдован ли он чужими чарами. И, слишком волнуясь за его моральное и душевное здоровье, скрепя сердце, согласились узнать, об амнистии какого узника просит их сын, и посмотреть, что именно можно с этим сделать. Срок заключения поражал не меньше, чем сам факт того, что Гарри, казалось, мог так сильно помешаться на столь… превосходящем его, да что уж там, их самих в возрасте маге. Они приложили все силы для его освобождения, надеясь, что это поможет освободиться и Гарри. И Сириус сделал невозможное — добился обжалования и пересмотра приговора за трое бесконечных, бессонных суток. Он ввалился в дом с Джеймсом на рассвете, спеша сообщить Гарри новость — Том Марволо Риддл может быть свободен. И в эту же секунду из взметнувшегося зеленого пламени в камине вышел побледневший, постаревший на добрый десяток лет профессор Дамблдор. — Гарри, — позвал он, печально глядя на бывшего ученика и, не говоря больше ни слова, молчаливо протянул ему старое, тяжелое кольцо. Гарри не нужно было объяснять, что это значит, чтобы все понять. Горло сдавило, и он прикрыл глаза, уже зная, что сейчас услышит. — Он… раскаялся, — едва слышно произнес Альбус, со слезами на глазах смотря на замершего перед ним сломанной куклой Гарри. — Мальчик мой, прости меня… Джеймс с Сириусом переводили растерянные взгляды с бывшего директора на потрясенного сына, пытаясь понять, что именно происходит. Гарри крепко зажмурился и прикрыл ладонями помертвевшее лицо, медленно, с все возрастающей болью осознавая… … что навсегда потерял единственного человека, которого когда-либо любил.***
Жизнь пробегала мимо него, проходя в ежедневных сражениях и апатии, ставшей его постоянной спутницей. Гарри так и не смог ни оправиться от невосполнимой потери, ни справиться с болью, которую не излечили десятки прошедших лет. Ни родители, ни брат с сестрой так и не смогли понять его… чувств к погибшему преступнику, с которым он был знаком короткий месяц стажировки в Азкабане, но Гарри и не просил их понимать. С тех самых пор Гарри больше не приближался к тюрьме. И никогда больше не встречался с профессором Дамблдором. Его жизнь была полна сражений и исполнения долга. Он был рекомендован на пост Главы Аврората на четвертый десяток лет, но к всеобщему недоумению отказался. Он прожил пустую, одинокую жизнь, и единственное, что у него оставалось, единственное, что не дало ему сойти с ума, единственное, что он позволял себе обнажать бессонными, долгими ночами — бесконечно горькие и такие же сладкие воспоминания. Их не смогли стереть ни прожитые годы, ни время. Спустя десять, двадцать, пятьдесят лет он продолжал помнить, каково это — целовать Тома. Какие у него губы на вкус. Как он пах и как хмурился, когда был недоволен его действиями. Он помнил каждое мгновенье, проведенное с Томом, помнил каждое слово, сказанное ему Томом, и эта память была его величайшим даром и величайшим проклятием. Гарри помнил… и, умирая, был готов к тому, чтобы бесследно исчезнуть с лица земли. К тому, что с ним умрут последние воспоминания о Томе, последняя память об узнике, заключенном в тюрьму более века назад. Гарри умирал, как хотел, на поле битвы от срикошетившего проклятья, мечтая о долгожданном покое, так как никогда не верил в существование того, что люди зовут Загробной жизнью… — Здравствуй, Гарри, — прошептал знакомый голос на ухо. Шеи коснулось горячее дыхание, и длинные пальцы, мягко сомкнувшись на плечах, прижали его спиной к чужой груди. — Ты заставил прождать себя слишком долго… Гарри открыл глаза и тут же зажмурился, ослепленный белоснежным сиянием туманного вокзала, неуловимо напоминающего Кингс-Кросс…