Sweets and cigarettes

А в воздухе пахнет гарью, и я обращаюсь тварью, голодной и жадной тварью, целуя её в висок. Дальняя сторона комнаты. Чистейшая ткань недорогих обоев, проведёшь рукой — слегка оцарапает нежную кожицу подушечек пальцев, доказывая, что даже у прекрасного есть ножи-зубы, как и у всего в этом мире. То же самое она может сказать об их «отношениях». Что-то внутри ухмыляется, уязвляя умершую гордость в самое яблочко, пробуждая множество ненужных мыслей, и она судорожно выдыхает, пытаясь наконец унять дрожь в руках. Она тянется к белым хлопковым простыням, поглаживая руками, разравнивая, словно проглаженные тяжёлым утюгом тонкие складки на смятой ткани. Она в очередной раз мучительно корит себя, но пока дурман ещё не вышел из головы судорожным воем из самого сердца, она сдерживается. Она просто смотрит на виновника этой трагикомедии. Дым валит во все стороны, заполняя маленькую однушку гарью с примесью старого доброго никотина, въедаясь в белые стены. Въедаясь в старую одежду на ещё более старом кресле. Въедаясь в слова и мозги, в сердца и глаза, отдавая гадким, извращённым флёром этой короткой встрече. Волосы растрёпаны, ресницы легко подрагивают, словно вычитывая Байрона на чистой белой стене. Ноздри шумно выдыхают серый дым, и с уст срывается лёгкий стон недоумения. Что он тут делает? Ничего. Ни-че-го. Он громко проговаривает это в пустоту комнаты, прикрывая уставшие глаза. Он словно пробует на язык это слово, чётко деля на слоги, округляя короткие гласные, хрипя от сигарет и безысходности. Простонародный акцент. От тебя не избавиться. Бледные губы растягиваются в противную, злобную полуухмылку. Ему не смешно, ему не грустно. Ему всё равно. Всё-рав-но. Он снова проговаривает эту фразу, словно уверяя себя. Только уже тише, едва перебирая губами, и позже громко вздыхает в ладонь. На него это похоже. Глаза летнего грозового неба не горят и никогда не горели. Он не привык улыбаться. Он не привык как-то выражать чувства. Он просто не привык жить. Конечно, она пеняет на войну. На обыкновенную отмазку женщин, не узнавших своих мужей. Он груб, несмотря на чертовски смазливое личико с большими лошадиными глазами и впалыми щеками, придающими некой аристократичности ему, представителю рабочего класса. Он так всегда делает. Он всегда притворяется сдержанным. Он сам считает себя сдержанным, но в его глазах мелькают всплески волн, когда что-то идёт не так. А кто же это будет замечать, кроме неё? Он редко смотрит ей в глаза — знает, что она подкожно чувствует его эмоции: они передаются ей сразу же, стоит лишь окунуться в серо-синюю глубину; и она приподнимает пальчик к пухлым губам, и она безоговорочно отводит его в белую комнатушку. Единственную для их встреч. Она знает, что ему нелегко. На его плечах огромная ответственность, и поэтому она слегка поводит по ним маленькими пальчиками, словно снимая невидимый груз, тянущий его вниз. От этого на его губах замирает странное подобие улыбки, известное лишь ему и ей. Уголки губ легко подрагивают, и взгляд скользит по волосам цвета его любимого ирландского виски, и, чуть оттягивая её волосы, он разрешает ей заглянуть в глаза. А она пользуется этим и прижимает свои ладони к щекам, даже не надеясь получить разрешение поцеловать его. Она ведь знает, что ему на неё всё равно. Эта боль саднит, разливаясь по всему телу, когда разум перестаёт видеть лишь приятное. Но она не хочет об этом думать. Она закрывает глаза и шепчет себе же: «Уймись». Редко срабатывает, но всё же. Они почти не говорят. Им и не нужно слов. Они легко понимают друг друга посредством заложенных в генах действий. Им не нужно рассказывать что-то друг о друге. Он и так видит в её зелёных глазах участие и переживание за него. И всегда будет видеть его в ярко переливающихся от тёмного, как болотная трясина, до почти желтоватого оттенка окантовок, окаймляющих зрачки, когда она задыхается от ощущений. Возможно, она понимает его как никто другой. Понимает, что ему в очередной раз хочется побыть в тишине, имея возможность курить в постели и не задумываться ни о чём. Побыть хоть на минуту «счастливым», пускай ему и тяжело выговорить это слово. Оно кажется неправильным, испорченным, извращённым. Когда в голове ещё вспыхивают искры, а слёзы начинают высыхать, она долго смотрит на него, мысленно проводя кончиками пальцев по слишком ровному носу и чувственной впадинке чуть выше изящных губ. Ей хочется разгладить появившиеся ещё в раннем возрасте морщины на челе, скользнуть на припорошенные серебром корни волос. Хочется дотронуться губами хотя бы до щеки, мечтательно закрыв глаза, и уловить тонкий запах пота и свинца, что уж говорить о табаке, вросшем в его дыхание и биение сердца. Сигарета — его единственный спутник. А не она, увы. Иногда, затаив дыхание, она чувствует, как глухо он произносит: «Малышка». Даже с нежностью, подобной чуду, ведь это так непохоже на него. В такие моменты её сердце на пару секунд замирает, пытаясь оттянуть время, а в ушах эхом звучит его голос. И тогда ей так хорошо. Ей больно, когда ровно через пятнадцать минут он уходит. Тушит до конца выкуренную сигарету и одевается. На нём снова застывает обычная маска безразличия. Но в его глазах ещё плещется лазурь, когда она приподнимается на локтях в немом вопросе: «Ты ещё придёшь?» Она пытается держаться невозмутимо и гордо, но выходит плохо. Хочется хоть один раз, один чёртов раз почувствовать себя любимой. Но она не может сдержаться от нежного прощально взгляда. Её губы приоткрыты. Щёки покрыты алым багрянцем, а ресницы так и трепещут. На её белой шее красные следы. Но глаза, стоит лишь на секунду взглянуть на милый силуэт, так и шепчут что-то сродни мольбе: «Останься». И где-то внутри начинает что-то постанывать, видя эту муку сродни собачьей преданности, и поэтому он громко хлопает дверью, запрещая себе снова смотреть на неё. И в следующий раз, как и в прошлый, её волосы заплетены в тонкую косу. На её лице наивно-глупое выражение, которое где-то в глубине души нравится ему. Он проводит по её шее загрубевшими пальцами, и она неловко поводит тонким плечиком, и что-то внутри трескается, разламывается на части, и он перестаёт контролировать себя. Он обхватывает её талию и прижимает к себе, пытаясь забыться, раствориться в бездумном наслаждении, в резких движениях и каплях пота, появляющихся на её высоком лобике. Она быстро дышит и цепляется за его плечи, оставляя короткие, тонкие лунки-отпечатки. А он просто смотрит на её обычное, по-детски круглое лицо, иногда разрешая себе прилечь на её небольшую грудь, ограничившись молчанием без сигареты. В такие моменты ему даже не хочется курить. Не хочется разрушать их нежную канву, которую нормальные люди называют счастьем. Ну не может он так это назвать. Он не хочет называть всё это привязанностью или чем-то большим. Они встречаются раз в две недели, а позже холодно отводят глаза, увидевшись в его конторе, куда она приходит со своим братом. Он видит её, одетую в простое платье, со слегка растрёпанной косой и лёгким румянцем на белой щеке. И надо признать, что в последнее время он задерживает на ней взгляд, словно вскользь, но слегка приподнявшиеся уголки губ выдают его. Он стал замечать, что всё чаще ему ещё больше хочется прижаться губами к её плечу, поддавшись неконтролируемому потоку нежности, которой он до этого не замечал. Чёрт, они даже не знают имён друг друга. Всё ради фальшивой безопасности и искусного вранья самим себе. Ведь он и есть ложь. Ему смешно от банальности этой фразы. Она колкая и болезненная, и она ударяет под дых, из-за чего он содрогается всем сердцем. Но внешне видно лишь болезненную остроту взгляда, режущего не хуже лезвия в его козырьке. Но он не хочет ей врать. И поэтому он просто молчит. Его жизнь состоит из лжи, его слова — из предательства, его состояние — из ударов в спины, из очередного колкого лезвия, потому что он не умеет играть по-честному. И никогда не научится. Потому что это, мать её, жизнь. И если ты будешь играть по-правилам, то она или сожрёт тебя, или заставит унижаться. А может, это просто оправдание. Потому что его спасает самообман. Но она-то чётко понимает, кто он, потому что обычные люди не вшивают в свои кепки острые, как бритва, лезвия. И потому он не хочет привыкать к ней сильнее. Не хочет вспоминать о ней одинокими ночами. Не хочет видеть её во сне, широко улыбающуюся, не робкую и хрупкую, как обычно, а, возможно, настоящую, такую, которую он никогда не узнает. Они в очередной раз всматриваются в белую стену. Оба, завороженные собственными мыслями, они карают себя за слабость. Вырывают свои чувства с корнем, ощущая разлад между собой. В комнате летает запах никотина и тихое дыхание. Но между ними, словно стена, стоит громогласное, выразительное молчание, разбивающее друг другу сердца. Он не хочет давать ложные надежды и потому молчит. Она не хочет навязываться и потому молчит. И только в густой темноте бьются живые сердца непростых, измученных людей, ужасно уставших от этой жизни. И только эти встречи заставляют их почувствовать себя живыми. Особенно его, гребанного, мать его, Шелби. Неважно, как её звали, важнее, что я из стали, она — из пастилы. Важнее, что мы совпали. Важнее, что мы устали от правил чужой игры. *** Он заходит в Гаррисон поздно. Стулья опущены на аккуратные столики, а бармен складывает на корзину пустые бутылки, устало прикрывая глаза. Томас устал. Чертовски устал тягаться с евреями, французами и прочей дюжиной завистников, обидчиков, добросердечных мстителей и так далее. Он поглядывает на часы. Уже поздно. Он присаживается на барный стул, поглаживая переносицу, и глаза щиплет. Тишину нарушают тяжёлые всхлипы, пронизывающие и заставляющие поёжиться. Это раздражает, и Шелби гневно стреляет глазами в высокого парня, прижимающего ладони к длинному лицу, на которое спадают косо обрезанные светло-коричневые пряди. Он дёргает рукой, чуть не сбивая пустой стакан, и поднимает глаза на бармена. Тот искоса поглядывает на Тома, и Шелби слегка покачивает головой в разрешающем жесте. Что-то болезненно знакомое есть в этом светлом парне. «Явно напился по дороге, раз такой чувствительный», — хмыкает и достаёт бутылку из-под полы. Наблюдать за парнем не столько интересно, сколько болезненно жутко. Почему, Томас не понимает. Мальчуган поднимает глаза на бутылку и глухо стонет. Он поворачивает голову, и видит, что кто-то цепко всматривается в него, и, поведя плечом, приподнимается, но надсмотрщик не отрывает глаз, и он сдаётся. Заглядывает своими жёлто-зелёными глазами, дрожа губами от плача. Тёмно-зелёные. С добавлением жёлтого. С печально-наивным взглядом, прожигающим насквозь. С такой чистотой, что захватывало дух, и на секунду Тому показалась, что он ошибся. Может, привиделось. Ну не может этого быть. Чёрт, это её брат. Тот самый, с которым она приходит к нему в контору. Он уверен: что-то кричит внутри, бьёт набатом, заставляя пробудиться притупившееся чувство тревоги. И тут Шелби становится страшно. По-настоящему страшно. Вплоть до странной испарины на лбу. Он прислушивается. Пытается вычитать, что же произошло, по опухшему от слёз лицу парня. Ресницы того подрагивают, язык заплетается, и он шипит, шипит, проклиная себя и весь мир. Парень что-то шепчет, прерываясь с плачем, зовёт кого-то в пьяном угаре, тихо и жалобно, что едва можно разобрать слово, повторяющееся с ежесекундной частотой — «Вивиан». Том кладёт ему руку на плечо, доверительно придвинув новый стакан. Он всеми силами пытается показать, что расположен добродушно. Что рад видеть этого мальца в своём баре, хотя на самом деле сердце бьёт тревогу, выстукивая «SOS», крича в ушах, заставляя скривиться от боли. Парень отстраняется, но сдаётся на втором стакане. Молодой — ни пить, ни жить ещё не умеет. Трудяга и всё. «Он не из болтливых», — замечает Томас, слегка покачивая головой в попытке не искривиться в слишком гадкой улыбке, прося бармена оставить его с новым другом наедине. Ему приходится выслушивать жалобы на работу и тому подобное, хотя больше всего хочется ударить его. У Шелби дрожат пальцы от негодования и желания узнать, что, чёрт возьми, случилось, и в мыслях он уже переходит на крик, но последние капли самообладания всё же держат его в узде, и он лишь тяжко вздыхает, видя, что парень всё так же периодически повторяет слово «сестрёнка» с добродушной улыбкой, начиная говорить имя, как на середине обрывается и сходит на рёв. До конца Шелби осознаёт только то, с каким хлюпающим звуком, словно кто-то поласкает старую одежду и во все стороны разлетаются холодные брызги воды, бьёт голову парня о гранитную стойку. Тонкая корка черепа обламывается с хрустящим звуком, и Шелби не замечает, как искривляется в оскале, и ещё сильнее бьёт, бьёт до вмятин на стойке, пока всё лицо не озаряется кровавым фейерверком, и он уже не осознает, что двадцатитрёхлетний Гарри из Кардифа, живущий за пару кварталов, обыкновенный грузчик, убивший ударом об стену самого чистого человека в его жизни из-за просьбы перестать выбрасывать деньги на скачки, не слышит его обвинений и криков. «Убивший свою сестру», — проговаривает медленно и чётко, ещё сильней, как приговор, вбивая всю злость в оставшееся от Гарри месиво. И Том кричит, брызгает слюной и не останавливается до тех пор, пока не слышит вскрик молоденькой уборщицы, пришедшей на смену. Шелби резко приподнимает глаза, запыхавшийся, и тяжело раскрывает пальцы от волос уже умершего парня. Его словно пронзает током. Резкий холодок от упирающегося между его лопаток взгляда испуганной девушки. Он хмыкает: «Видно, недавно в городе. Здесь такое каждый день», и ему хочется рассмеяться, громко и страшно, чтобы она выбежала отсюда. Но он всего лишь оборачивается, невидящим взглядом таращась в одну точку чуть выше её головы, и лишь хрипло, водянисто говорит: «Вивиан». У него руки по локоть в крови, новенький костюм весь в красных брызгах, а яркий красный всплеск на воротнике странно напоминает след от ягодно-сочной помады, и ему одновременно смешно и страшно от этих мыслей. Вивиан. Чёрт возьми, так вот, как её зовут. Перед глазами проносятся картинки былого, и он не замечает, что сбивает прохожих, мрачно озирающихся по сторонам при виде смертельно белого мужчины с узором из красных капелек на дорогом костюме. Так же он проходит возле полицейского участка с невесёлой улыбкой, вспоминая, как ещё утром давал хорошую взятку каждому полицейскому, и ему до боли смешно. Он доходит до её дома, прокручивая в голове всю их «общую» жизнь. Вспоминает её волосы, пахнущие мылом и молоком, вспоминает, как он зарывался в них и пытался дышать всё глубже и глубже. А после выкуривал очередную сигарету, пытаясь прогнать её запах. Приятное ощущение от лёгкого прикосновения к её коже. Когда всё изменилось? Когда он перестал относиться к ней, как к вещи? Когда он успел стать таким мягкотелым? Ему страшно заходить в «их» комнату. Он в очередной раз проговаривает заветное имя. Почему-то оно нравится ему. Когда Том проговаривает его, в душе словно срабатывает включатель, и вот он почему-то томно шепчет его и перед глазами появляется она в последний день. Танцует цветное лето, и плавится вся планета, и звери бегут из клеток, и кружится голова. На коже чернила меток, и я сокращаю метры, касанья подобны ветру, и вымучены слова *** Она смеётся. Смеётся, и это режет слух, заставляя вскинуть брови. Смеётся с лопающим звуком, и её большие губы добродушно раскрыты, а глаза сверкают тёплым, ярким светом, пронизывающим насквозь. И смех у неё громкий, повизгивающий, как у ребёнка, и он не может удержаться от улыбки: так хорошо ему становится от этого звонкого весёлого смеха. Ему хочется так же смеяться, так же открыто и просто, как и она, но получается лишь слегка хриплый, неловкий смешок, но ему всё равно. Главное — слышать, как она смеётся. И ему тоже смешно. Почему-то. Он сам не может объяснить себе, что послужило причиной этой странной душевной близости. И они смеются. И он даже остаётся на всю ночь. Засыпает на её груди, слушает её дыхание и её мурлыканье: «Томас», когда она перебирает его волосы, поглаживая сбритые виски. «Откуда она знает?» — проносится в его голове, но это уже неважно. Она уже сказала его. Нарушая их главное негласное правило. Срывая, разрушая, разбивая, уничтожая, раскрашивая, топя их завет, и они разговаривают всю тёмную ночь, забывая о времени и самой жизни. Он рассказывает о войне, а она — о тёплом июльском солнце после короткого дождя в пригороде Бирмингема, где она жила. Он рассказывает чуть ли не со слезами на глазах обо всём, что пережил, о том, как тяжело закрывать глаза умерших друзей, и его голос становится ниже и тусклее, а она всего лишь поглаживает его по голове и успокаивает: «Всё прошло, я с тобой. Тш-ш-ш-ш» — и снова прикладывает тоненький пальчик к своим малиновым губкам, и он снова улыбается. Улыбается, наверно, как никогда в этой жизни. Она рассказывает о брате и ранней смерти матери, о том, как тяжело было жить одним. О том, как часто она плакала от голода, а брат гробил себя, выискивая, где найти подработку. Она говорит это легко и спокойно, словно всё это сон, один из дурных видений, и он дивится её силе характера. Он чувствует себя счастливым. Именно в правильном понимании этого слова Вот мы говорим о софте, о людях другого сорта, о том, что нельзя любить. Как вдруг прорастают когти и тянутся к её кофте, выдёргивая нить. И рядом сидит нагая, о выдохе забываю, и руки цветного мая касаются её ног. *** Ему тяжело заходить. Очень тяжело. Словно что-то душит его, сжимая на горле холодные, липкие пальцы утопленника, дотрагиваясь ими до сердца и всё сильнее и сильнее надавливая, и Шелби больно от этого холода. Чертовски больно. Он бежит по ступеням, перепрыгивая через несколько сразу, и оказавшись у приоткрытой двери, он чувствует, как его пробирает до костей ужасный запах смерти. Сбивает с ног, ударяя под дых, забираясь в голову, и у него трясутся руки, и плечи, губы и всё-всё-всё естество. Он минут пять упирается лбом о белый косяк обыкновенной двери. Он вспоминает их встречи. И ему больно. Что-то разрывает внутри, словно бомба, динамит, резко и хлёстко разрушая хрупкие дверцы счастья и спокойствия. Ему плохо. Он проводит пальцами по щеке, а после прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу. Она приятно холодит разгорячённую голову. И только тогда он собирается с силами и открывает дверь. Привычный запах крови непривычен. Ведь это запах её крови. Белая стена. Та самая. Она всё та же. И только красивая красная дорожка портит её чистоту. Как раз рядом с холодной белоснежной головкой Вивиан. Её пустые глаза печально смотрят вниз, а голова слегка повёрнута вправо, словно она хочет заглянуть в глаза пришедшего. Её щёки белы и картинно синеваты, а рот из-за красной помады хочется назвать окровавленным, но у него не поворачивается язык назвать её мёртвой. Она просто уснула. И резкий красный след из-под её каштановых волос ничего не означает. Ведь так? Он чувствует себя потерянным ребёнком, ему хочется рванутся к ней и прижать к себе. И он срывается. Он не знает, что творит — он обвивает руками её тонкую талию, встряхивает, держа за тонкие непослушные плечики, он нежно обнимает её, целует холодную шею. Боже, какая же она холодная, холодная, холодная! И ему плохо, в голове бьёт набатом, а он лишь прижимает её окровавленную головку к своей груди и шепчет её имя, её красивое имя, которое так не вяжется с толкованием «живая», но ему об этом больно думать. Непрошеные слёзы так и катятся из глаз, и он всё больше и больше чувствует себя маленьким ребёнком, потерявшим самое дорогое в своей жизни. Он глухо зовёт, он еле говорит из-за слёз, они проникает под её белую блузку, и он вытирает своё лицо об её красивый накрахмаленный воротничок, и он поглаживает её волосы, наталкиваясь пальцами на открытую рану. И ему страшно. Он дрожит и воет на всю квартиру, а её холодные маленькие пальчики случайно касаются его рук, и он дышит ей в ладони, пытаясь согреть, и ему ещё кажется, что она жива. Сколько раз он терял любимых людей. Но сейчас он может лишь проклинать судьбу в очередной раз, призывая бога, зверя, да всех святых, только бы она открыла глаза и посмотрела на него своим нежным детским взглядом. Он последний раз смотрит на неё. На её даже сейчас нежное личико. Он последний раз проводит подрагивающими пальцами по её лицу и нежно касается сухими губами её холодных, но таких ласковых губ. Он целует её, не желая отпускать, показывая то, что не успел сказать. Объяснить. Он касается пальцами своих губ и видит красные следы от помады. Он закуривает, шумно вдыхая гадкий дым, лёжа на их кровати. Он смотрит на белую стену, чувствуя себя, как никогда, мёртвым. Жизнь — очень горькая штука, Вивиан. Но ты сделала её хоть на мгновение сладкой и пряной. Он говорит это в пустоту, всё ещё слыша её тихое судорожное дыхание в такт его сердцу. Неважно, как её звали, неважно, что разрываю когтями цветастый лён. Неважно, что я из стали и даже не идеален, важнее, что я влюблён.