Отличие верескового меда

За порогом меня ждала коляска Майкрофта. Он выделил мне ее, чтобы я сделал все дела как можно скорее, а также обещал сам дать телеграмму о моем приезде Шерлоку. Вначале я пытался отказаться, но он так настаивал, будто боялся, что я передумаю ехать в Сассекс и по дороге сбегу. Все это легко было объяснить заботой о брате: я помнил, какой теплотой были наполнены отношения Майкрофта и Шерлока. Однако я прекрасно знал, кто такой на самом деле Майкрофт Холмс; нельзя было забывать, что «подчас он и есть само правительство» и что ни королева, ни ключевые министры не принимают серьезных решений, не посоветовавшись с ним. Потому в иные минуты моего пути мне в голову закрадывалась мысль, уж не вздумал ли он воспользоваться своими полномочиями и упрятать меня куда-нибудь. Тем более сам Майкрофт некогда сказал Шерлоку (когда просил нас расследовать правительственные дела): «Поскольку ты будешь иметь дело не с уголовным миром, а с политиками, не верь никому ни единому слову». Холмс, конечно, при мне высказывался как-то про Сассекс, что, мол, когда он выйдет в отставку, то купит домик и будет разводить пчел, но я никогда не принимал его слова всерьез. Несмотря на ограниченность постоянного круга общения, Холмс так же, как и я, любил шум большого города, концерты и хороший обед в ресторане. Невозможно было представить, чтобы он отказался от всего этого. И в глуши ему совершенно негде было тренировать свои дедуктивные способности! Господи, Холмс-пчеловод! Да в историю с собакой Баскервилей было куда проще поверить, чем в Сассекс. Я спрашивал себя: а что, если история с Сассексом была лишь сказкой, чтобы заманить меня куда-нибудь? Я не стал бы даже обвинять Майкрофта Холмса в излишнем коварстве — от этого человека зависело благополучие нашей страны, а неосторожность брата легко могла поставить его карьеру под угрозу. Более того, я только теперь сообразил, что, попадись в капкан Шерлок, могли бы шантажировать еще и Майкрофта. Такие мысли заставляли меня покрепче сжимать револьвер в кармане брюк, и расслабился я только тогда, когда коляска привезла меня к вокзалу Виктория и я оказался в купе первого класса, столь привычном мне по нашим путешествиям с Холмсом. Откинувшись на сиденье из буйволовой кожи, я осознал, что, хотя и пил чай у миссис Форрестер, а потом кофе у Майкрофта Холмса, совершенно забыл поесть. Поезд тронулся, так что время заказать у кондуктора корзинку с ланчем было упущено. Грелка так обжигала, что ее невозможно было взять в руки, к тому же она еще и текла, так что я поплотнее закутался в плед и, стараясь не обращать внимания на бедный мой желудок, нужды которого я в последние месяцы постоянно игнорировал, погрузился в свои нелегкие мысли. Как встретит меня Холмс? В каком состоянии находится он сейчас? Как ругал я теперь себя за то, что выкинул его телеграмму! А что, если он просто вынужден был отойти от дел и удалиться в Сассекс, потому что потрясение сказалось на нем так, что он потерял свои дедуктивные способности?! Подобное предположение привело меня в ужас. Холмс слишком часто журил меня за богатое воображение, и сейчас оно разыгралось вовсю: я представлял его исхудавшим, с бледной до прозрачности кожей, — почти что скелет, шатающийся на ветру, с черными кругами под глазами. Еще через пять минут я заподозрил, что он поселился в Сассексе не иначе как из-за туберкулеза, и так накрутил себя, что мало того что забыл выйти на станции хотя бы купить еды в буфете, так еще едва не накричал на ни в чем не повинного кондуктора, пришедшего менять грелку. Представьте себе мое облегчение, когда, сойдя с поезда, я увидел наконец Холмса. На ярко освещенном перроне была целая толпа людей, но мой взгляд выхватил из нее его одного. Он, очевидно, старался отыскать меня и не мог. — Холмс! — закричал я, пытаясь поскорей протиснуться к нему, но толпа смяла меня, награждая тычками со всех сторон, и в конце концов сама вынесла к моему дорогому другу, который тут же, уведя в сторону, заключил меня в свои объятия. Мне очень хотелось ответить на них, но еще важнее мне было видеть его лицо, и я отстранил его, чтобы разглядеть. Мне захотелось смеяться — настолько он был непохож на нарисованный моим воображением жуткий портрет. Он выглядел чуть усталым, но не более худым, чем когда я видел его в последний раз. Седых волос прибавилось, но взгляд его светился такой радостью… Я почувствовал, как к моим глазам подступают слезы. Я обнял его, уткнувшись головой ему в плечо. — Мой дорогой друг, — сказал он, прижимая меня к себе. — Два года, Холмс, — ответил я. — Два года. Он стиснул меня еще сильнее, и если бы он не держал меня сейчас, я бы, наверное, упал — настолько ослабли мои ноги. Не отпуская, Холмс помог мне дойти до коляски, ожидавшей нас за вокзалом. Довольно потрепанная коляска с откидным верхом была запряжена парой вполне приличных лошадей, а правил он ей с такой уверенностью и даже некоторой развязностью, что действительно выглядел сельским жителем. — Потерпите еще час, друг мой, — сказал он, едва мы отъехали, — и я накормлю вас отменным ужином. И возьмите, — он протянул мне плед. — Для того, кто только что перенес простуду, непростительно подвергать себя таким перепадам температур. — Холмс, но как, черт возьми?! Нет, это был совершенно прежний Холмс, с его энергией, с его бодрым голосом, с его способностями. И с каждым его словом я все больше оттаивал. — Элементарно, Ватсон. Когда вы поднимались в коляску, мне удалось разглядеть подошвы ваших ботинок, и я заметил, что они подгорели. Ботинки совсем новые. Первое, что мне пришло в голову, — что вы их промочили, а затем сожгли, когда сушили, но у самых каблуков сохранились ярлычки с клеймом магазина. Раз они не отвалились, значит, вы протягивали ноги к огню по другой причине. К тому же в прошлую неделю не было ни снега, ни дождей. Из чего можно заключить, что вы не просто простудились, но, увы, пренебрегаете своим здоровьем. — Да, я их действительно ношу только третью неделю. Мэри… Я хотел сказать: «Заставила меня купить их еще летом, на всякий случай», и Холмс все-таки ошибся, так как ноги я промочил, хоть и в других ботинках — просто потому, что по дороге с кладбища, не глядя под ноги, влез в лужу, но я не мог заставить себя выговорить больше ни слова. Это было ужасно несправедливо. Я был здесь, с ним, живой, и он был живой, а она мертвая. Я заплакал. Холмс остановил коляску и смотрел на меня, по всей видимости не зная, что сказать. Я сам уткнулся ему в плечо, и он обнял меня бережно и принялся гладить по спине, баюкая, как маленького ребенка. После слез — кажется, это были мои первые слезы со дня смерти Мэри — стало ощутимо легче. Холмс протянул мне платок. — Нам надо ехать, Ватсон, — сказал он, — иначе вы окоченеете еще до того, как дорога пойдет по берегу, а ветер с моря сегодня силен. И поберегите горло — у вас будет время рассказать мне все, что вы хотите рассказать. Эта фраза, сказанная совсем не о том, показалась мне чем-то вроде обещания. Она успокоила меня. Я закутался поплотнее в плед, привалился к Холмсу и от усталости вскоре задремал. Проснулся я, только когда мы выехали на дорогу, ведущую по взморью. Ветер ударил мне в лицо. Холмс сделал попытку еще глубже натянуть крышу коляски, но у него ничего не вышло. — Отвернитесь, Ватсон. Полмили, и мы будем дома, — сказал он. Когда мы подъехали к коттеджу, единственным источником света был фонарь, болтавшийся на коляске. Холмс отцепил его и, подав мне руку, повел меня внутрь. Гостиная здесь была куда больше, чем в нашей квартире у миссис Хадсон. Шторы на окнах заменяли тканевые рольставни. Повсюду висели какие-то травы и стояли сухие букеты, валялись книги. Я бросил взгляд на остывший камин, и что-то нехорошее шевельнулось у меня в груди: два кресла возле него стояли слишком близко друг к другу. Холмс принялся разжигать огонь. — А?.. — спросил я, кивая на кресла. — Мой друг, Стэкхерст, директор школы для мальчиков, заходит по вечерам, — пояснил Холмс. — Умнейший, между прочим, человек, блестящий ученый и эрудит. В том числе благодаря ему я выбрал это место. Устраивайтесь, Ватсон, сейчас я приготовлю вам чаю с чабрецом — он очень кстати после такой холодной дороги. А потом придется разогревать ужин — вы благополучно выбрали день, когда миссис Дженкинс отсутствует. Холмс хлопотал вокруг меня, а я не мог отвести взгляд от второго кресла. Кто был Холмсу этот человек? — Впрочем, я и сам собирался назавтра в Лондон, — сказал Холмс, вернувшись с чайным подносом. И тут же переменил тему: — Зато у меня самый лучший мед, какой только можно отыскать в этих краях, вот, попробуйте. А я займусь бараньей похлебкой, куропатками и паштетом. Черт возьми, он действительно разводил пчел! Я остался у камина совершенно один. Чай был хорош, и мед, темный и терпкий, великолепен, но даже то, что я наконец впервые за много часов согрелся, не радовало — ревность ядовитой змеей жалила меня в самое сердце. Значит, пока я сходил с ума от тоски там, в Лондоне, он вовсе не страдал здесь в одиночестве! Днем, значит, в свое удовольствие возился с пчелами, а по вечерам… Кто знает, чем он занимался здесь по вечерам?! — Рад видеть вас в добром здравии, — процедил я сквозь зубы, когда Холмс позвал меня в столовую, которая примыкала к гостиной. Холмс проигнорировал мой тон. — Садитесь, мой друг, — сказал он, отодвигая стул. — Ваш брат Майкрофт уверил меня, что вы находитесь чуть не в состоянии потери рассудка, — продолжал я, разозленный отсутствием реакции. — Старина Майкрофт, — улыбнулся Холмс, откидывая крышку с супницы. Аромат бульона ударил мне в ноздри. — Чудесно, просто чудесно, Ватсон, попробуйте. А Майкрофт… он и вправду обо мне очень беспокоился. Боялся оставить одного. В первые полгода так вообще приезжал на три дня каждую неделю, потом, представьте себе, спихнул на меня собаку, затем сына, а затем и жену. Только вообразите себе великосветскую леди в этой глуши! Но Элиза героически терпела все неудобства ради своей большой задачи, — Холмс подмигнул. — После того, как вышла ваша история про меня и Ирэн Адлер, Элиза сделала ожидаемые выводы и поставила себе задачу вылечить мое больное сердце. — И Стэкхерст, — еле сдерживаясь, сказал я. — У вас еще был Стэкхерст. — И Стэкхерст, — согласился Холмс. — Беседы с ним действительно стали большим утешением для такого человека, как я. — Значит, пока я… Вас ни на минуту не оставляли одного, Холмс. — Я бросил салфетку на стол и вскочил. — А я… Вы оставили меня одного! Все это время! Без помощи, без надежды! В моих глазах вас оправдывало то, что вы были за границей и не могли получать вестей вовремя. Но вы… вы все время были здесь. Боже, я-то полагал, что и вправду дорог вам! Держась за спинку стула, я закрыл лицо рукой, чувствуя себя преданным, униженным, до глубины души оскорбленным. — Ватсон, друг мой, — Холмс встал и подошел ко мне. Он потянул меня за руку и, хотя я попытался выдернуть ее, держал крепко. — Я не оставлял вас ни на минуту, — сказал он. — Едва я узнал о несчастье, случившемся с вашей женой и сыном, как тут же помчался в Лондон. Все это время я жил в доме напротив вашего и, если хотите, ходил за вами по пятам, только чтобы удостовериться, что вы не забываете поесть. Вот откуда я знаю о вашей простуде — я наблюдал, как вы наступили в ту проклятую лужу, собственными глазами. В те дни, когда мне приходилось отлучаться, люди Майкрофта по моей просьбе не спускали с вас глаз. — Но как же так, Холмс? — изумился я. — К чему все эти сложности? И почему вы не дали мне знать, что вы рядом со мной? — А помните, во что вы превратили мою последнюю открытку, Ватсон? — возразил Холмс. — Но как?!. — Мне не хотелось бы признаваться в столь гнусном деле, но, видимо, придется, — сказал он, все еще не отпуская моей руки. — Ваша служанка иногда поставляла мне новости о вас за определенную плату. В день похорон вашего сына она оставалась дома с миссис Ватсон и провела меня в ваш кабинет, пока вы были на кладбище с доктором Бертоном и миссис Форрестер. Обрывки венецианской открытки, которую я не мог не узнать, валялись на полу, другие сожженные открытки — в камине. Так я и увидел своими глазами то, что вы сделали с посланиями от меня. — Боже мой, — воскликнул я, совсем почему-то не удивившись ни тому, что Джейн столько времени предавала нас, ни поступку Холмса, — это было всего лишь минутное помешательство, Холмс. Я тут же пожалел об этом. — Тем не менее я боялся, что мое появление вызовет у вас неминуемое чувство вины и еще больше усугубит ваше состояние. Тем более что я послал еще три телеграммы, и я знаю, что леди Форрестер и ваша служанка передавали их вам, но я не получил ответа. Тут я наконец вспомнил, что Джейн, заходившая ко мне через день, как-то раз и вправду что-то говорила про телеграммы, но в тот момент я, видимо, так был погружен в свое горе, что решил, что это были просто телеграммы с соболезнованиями, и даже не подумал, что среди них могла быть телеграмма от Холмса. — Дорогой друг, да я был уверен, что сейчас вы ненавидите меня, и мое появление сделает вам еще больнее. Видя ваше горе и то, как вы все больше углубляетесь в одиночество, я каждый день проводил в сомнениях, не стоит ли мне объявить вам о себе. Наконец я уже решился открыться вам и собирался это сделать не далее как завтра. Я был чрезвычайно удивлен, когда Майкрофт прислал мне телеграмму, в которой подробно описал, как вы упорствовали в своем желании разыскать меня. Чрезвычайно удивлен и обрадован, мой друг. — Но, Холмс, — я все еще никак не мог успокоиться, — к чему были все эти письма из-за границы? Зачем вам понадобился этот мерзкий трюк? — Тут все просто, Ватсон, — мягко отвечал он, — то, что произошло накануне вашей свадьбы… чувства, которые вы проявили, не могли не беспокоить меня. Я надеялся, что расстояние, которое я хотя бы так искусственно создам между нами, позволит вам быстрее забыть меня и полностью погрузиться в семейную жизнь. Простите ли вы мне все недоразумения, связанные с этим и моим искренним желанием сберечь ваше душевное здоровье? — Ах, Холмс, — отвечал я, чувствуя, как влага вновь набегает на глаза. Не отрывая от меня взгляда, он осторожно, словно я мог сейчас сопротивляться ему, поднес мою руку к своим губам и так же осторожно поцеловал. — Простите ли вы меня? — повторил он. — Боже мой, Холмс, — отвечал я, силясь сдержать необычайное волнение, разгорающееся в моей груди, — мне нечего прощать вам. Забудем все недоразумения и пойдемте же наконец ужинать. Я был готов простить ему все на свете, едва мне стало понятно, что он вовсе не оставлял меня. Мы вновь вернулись к столу и на этот раз насладились всем его многообразием. Баранья похлебка, хоть ее и пришлось греть второй раз, была все еще хороша. Холмс делился со мной тонкостями пчеловодства, а я слушал его с тем же интересом, с каким внимал, бывало, рассказам о его старых делах. В один момент я прикрыл глаза и вообразил, что мы находимся на Бейкер-стрит. Мне стоило некоторых усилий задавить голос совести, говоривший, как мало я носил траур, но присутствие Холмса так сильно действовало на меня, что в конце концов я этот голос задавил… С дивана в моем кабинете, куда я переместился еще за несколько месяцев до родов, был виден фонарь около дома на противоположной стороне улицы, так что, проснувшись в кромешной темноте, я не сразу сообразил, где нахожусь. И вдруг я услышал знакомые звуки скрипки, те самые отвратительные звуки, которые Холмс издавал, когда решал очередную загадку. Обрадовавшись им, как родным, я натянул халат, который он одолжил мне, и спустился вниз. Холмс, с полузакрытыми глазами, сидел в гостиной, в кресле у дальнего окна, и беспорядочно водил смычком по струнам. Отблески пламени камина играли в причудливую игру тени и света на его усталом, но спокойном лице. — Вы все-таки не бросили расследования? — спросил я. — А, Ватсон. Простите ради бога, не хотел вас будить. Задумался. Да и, признаюсь, до сих пор не могу поверить, что вы здесь. — Я тоже, — ответил я, придвигая попавший мне под руку стул к его креслу, — я тоже не могу поверить, что я здесь. Мы оба как по команде замолчали, разглядывая друг друга. Мне вспомнилось, как я так же разглядывал его после его возвращения, в пустом доме. Я протянул руку и кончиками пальцев коснулся его лица. Холмс вздрогнул. — Ватсон, — сказал он, — вам лучше пойти к себе. От того, как он это сказал, слова застряли у меня в горле. Я кивнул, стремительно поднялся и… не двинулся с места. — Я тосковал, — вылетело у меня. Холмс вздохнул так странно, будто что-то прямое застряло в нем, мешая дышать. — Этого-то я и боялся, — сказал он, вставая. — Вы ведь сейчас потянетесь к любому живому существу, к любому источнику тепла, а я вас погублю. Не задумываясь о том, что делаю, я вынул скрипку и смычок из его рук и положил их на окно. — Меня губите не вы, Холмс, — воскликнул я, ощущая необыкновенную твердость своих слов — ту самую, которую я чувствовал в гостиной Майкрофта Холмса. — Ваше отсутствие едва не погубило меня. Он не ответил. Мы стояли так близко друг к другу, что его дыхание касалось моей щеки. — Это всего лишь радость встречи, — произнес он совсем не убедительно. Потом добавил: — Ведь пути назад не будет. — Нет, — подтвердил я. Я закрыл глаза. На секунду мне стало страшно, но только на секунду. Я вспомнил сны, в которых он касался меня или я касался его. Во снах я хотел этого. А сейчас… сейчас я знал только, что больше не перенесу, если он покинет меня еще раз. А он? — Скажите мне одно, — вырвалось у меня, — я нужен вам, Холмс? Я вам нужен? Ответом мне стал тихий вздох: — Вы даже не представляете как, мой друг. Вы не представляете как. Это его заявление смело все барьеры. Я обхватил его, чувствуя, как его спина вздрагивает под моими руками. Наши губы нашли друг друга. Я не думал ни о чем, действовал, как мне подсказывал инстинкт — а он говорил мне, что я ни дня больше не проживу без этого человека. Я целовал и с каждым поцелуем смелел все больше. Поцелуи Холмса тоже становились все откровеннее. Руки его поползли по моей спине, комкая халат. Наши животы соприкоснулись, и я ощутил всю твердость его желания. Я и сам был готов сгореть от огня, вспыхивающего во мне самом, но когда Холмс осмелел настолько, что проник языком мне в рот, мои ноги подкосились, и я рухнул на стул, увлекая Холмса за собой. Обессиленный, я задыхался от эмоций, и, судя по тому, как он дрожал в моих руках, Холмс реагировал не менее бурно. Мы были слишком переполнены. Он попытался встать, но я не отпустил его. И хотя он беспомощно бормотал: «Что же вы делаете, Ватсон?», я позволил ему лишь развернуться в кольце моих рук, чтобы он мог устроиться на моих коленях с большим комфортом. Сердце мое, казалось, раздулось до размеров футбольного мяча и заполнило всю грудную клетку, что не мешало ему прыгать по ней вверх и вниз. Холмс, поняв, что я его не выпущу, да и не особенно сопротивляясь (в конце концов, он всегда мог применить свой знаменитый встречный в челюсть), уронил голову мне на плечо и затих. Я прижал его к себе крепче, уткнув нос в его шею, и так мы сидели несколько минут, успокаиваясь и приходя в себя. Холмс пах табаком, губы его тоже имели привкус табака, я подумал о том, какой же я вкус имею для него, и мне в голову вдруг пришла мысль, что, когда мы трогаем языки друг друга, наши вкусы смешиваются. Выходит, я все-таки сменил табачный магазин. Я засмеялся. — Что, что такое? — спросил он, кажется немного перепугавшись. Но я только продолжал смеяться и крепче прижимать его к себе. В этот момент Холмс обнаружил, что я босиком. Выбранив меня, он тут же самым настойчивым образом прервал нашу идиллию и погнал меня наверх — обуваться. Домашние туфли Холмса были мне малы, зато нашлись туфли, которые носил Майкрофт. Я сел на кровать, надев их на руки и приложив к горящим щекам. Холмс, стоящий с лампой в дверях, неодобрительно покачал головой. — Вы ляжете со мной? — спросил я, чувствуя, как пересохло в горле. Он смотрел на меня с непередаваемым выражением лица. — Вы прекрасно знаете, что я не могу отказать вам сегодня. Сейчас вернусь. Я бросил туфли и забрался под одеяло, отодвинувшись к стене. Кровать была узка для двоих, а стена холодна, и, по-хорошему, мне надо было выспаться, но, во-первых, я все равно вряд ли бы уснул в таком состоянии, а во-вторых, я боялся его отпускать. Холмс принес еще пледов и сев на постель спиной ко мне, скинул жилетку и брюки. Рубашка была ему коротка, и мне удалось увидеть его подтянутые, худые ягодицы. Я и раньше видел его тело — к примеру, когда мы ходили в турецкие бани, а один раз мне доводилось лечить ему порез на бедре, но мы никогда не обнажались друг при друге до конца. Невольно мне вспомнились широко расставленные ноги Д*. Возбуждение, и так не отпускавшее меня, только усилилось. Холмс погасил лампу и наконец лег. Я привлек его к себе. Тотчас же его начала бить нешуточная дрожь, а руки, обвившие меня, были горячи, словно уголь, только что вытащенный из пламени, но я прекрасно понимал, что это никакая не лихорадка. Я сунул руку ему под рубашку и, зажмурившись, начал свое движение вниз. Добравшись до его органа, я без всякого стеснения сжал его. Под моими пальцами было немного мокро. Я обвел головку и чуть нажал на щель. Холмс хрипло задышал в подушку над моим плечом. Я попытался достать губами его губы, но он почему-то отвернулся, а для того чтобы повернуть его голову, надо было выпростать руку, и я в конце концов просто присосался к его шее и в то же время принялся двигать рукой. Удивительно — в прошлом я и сам для себя-то полагал это делом постыдным и, надо сказать, позволял себе такое нечасто, но сейчас я словно всего себя вкладывал в это желание сделать хорошо другому человеку. И от какой-то обреченной покорности Холмса чувствовал себя захватчиком-победителем и одновременно умирал от нежности — от того, как беззащитен он был передо мной. Но это была только малая толика того, что я испытывал. Каждый выдох Холмса, следовавший за движением моей руки, прошивал все мое тело сладкой, обморочной дрожью; такой близкий и такой забытый запах, смешивающийся с острым запахом возбуждения Холмса, пьянил меня сильнее вина; мысль, что он не только разрешает мне делать это с ним, но он хочет этого, подводила к безумию. Я перестал осознавать себя и весь превратился в одну только цель — довести его до разрядки. Наконец он громко вскрикнул, судорога удовольствия прошла по его телу, заставив вцепиться в мою ночную рубашку, по моим пальцам потекло. Холмс с протяжным стоном выдохнул и, оттолкнув меня, затих. Я переместил руку к себе и в несколько секунд последовал за ним, уже на самом краю почувствовав, как к моей присоединяется чужая рука. Ошеломленный, оглушенный, я еще несколько минут лежал без движения, пытаясь отдышаться Холмсу в грудь, в то время как он медленно гладил меня по волосам. Никогда в жизни я не испытывал ничего подобного. Я жалел только об одном: что из-за темноты сейчас не могу увидеть его лица. Между нами было мокро, липко, никто из нас, конечно, не догадался взять вовремя полотенце, и здравый смысл настаивал, что надо встать и перестелить все это безобразие, но в объятиях Холмса было так тепло, что я и сам не заметил, как погрузился в сон. И только успел почувствовать на грани сна и яви, как сухие губы осторожно касаются моего лба. Когда я открыл глаза, солнце стояло уже высоко. Сообразив, где нахожусь, я откинул одеяло и рассмотрел следы нашего вчерашнего безумия. Тотчас же меня охватили вина и стыд; блаженная истома, все еще наполнявшая тело, только усиливала их. Я с раздражением натянул на себя халат и сунул ноги в майкрофтовы туфли. Распахнув дверь, я высунул нос в коридор и прислушался. Дом казался вымершим. Снизу не доносилось ни звука. Дверь в комнату слева была открыта, и я обнаружил за ней что-то вроде маленькой гостиной — кресло, диванчик, столик, камин и два книжных шкафа. Одна стена целиком была занята окнами. Я выбрал левое, так как подойти к нему было проще всего, и только взялся за рольставни, как услышал, что внизу хлопнула дверь. Раздался незнакомый мужской голос и вслед за ним — довольный смех Холмса с кашлем пополам. Я замер. Разобрать слов было нельзя. На цыпочках я дошел до начала лестницы. — Так я жду вас завтра, — говорил мужчина. У него был красивый, уверенный голос. Ревность охватила меня. — Непременно, — отвечал Холмс. Кашель снова перебил его. Шаги удалились в переднюю. Я спустился в гостиную и, схватившись за голову, упал в кресло. Самые противоречивые чувства раздирали меня. То, что вчера было таким естественным и необходимым, казалось теперь чудовищным, и в то же время мысль, что Холмс может обратить внимание на кого-то другого… Дверь в гостиную открылась. — Я вижу, вы уже жалеете, Ватсон, — сказал Холмс, едва взглянув на меня. Он схватился за шею и стал развязывать толстый шарф. Меня охватила тревога. — Что с вами? Вы простудились? — Нет, Ватсон, я не простудился, — с легким упреком ответил Холмс. — Но все же впредь я бы очень попросил вас быть поаккуратнее. — Он повернулся ко мне левой стороной, и я увидел на его шее над воротничком красную отметину. Мое сердце дрогнуло. — Я. Не. Жалею, — сказал я твердо. Он вздохнул. — Стэкхерст любезно предложил прислать нам обед. Школьная кухарка, конечно, не так хороша, как миссис Дженкинс, и все же это намного лучше, чем ничего. — Вы больше не собираетесь в Лондон? — У меня больше нет причин туда ехать. Умывайтесь, а я сварю вам кофе. Я встал, Холмс подошел ко мне и остановился в нерешительности. Было непривычно видеть его таким. — Нет, я не жалею, Холмс, — повторил я. — Рад это слышать, мой… — его губы дрогнули, и он засмеялся. — Ватсон, я даже не знаю, кто вы мне теперь. — Но мы же не перестанем быть друзьями, Холмс? — Нет, конечно, но… Нам было неловко даже разговаривать, не то что касаться друг друга. Завтракали мы в полном молчании, и я был рад, когда Холмс предложил прогуляться. Вид от усадьбы открывался самый живописный. Без труда можно было понять, почему Холмс здесь поселился. В каких-нибудь пятидесяти ярдах от дома лениво катил свои волны к берегу его величество океан. Меловые утесы возвышались над ним так торжественно, словно были стражами Англии. Мы подошли к обрыву. — Вот те холмы летом сплошь покрыты чабрецом, а в той стороне можно полакомиться ежевикой, — объяснял Холмс. — А за домом тянется вересковая пустошь. Местный вереск, конечно, значительно отличается от того, что произрастает в Шотландии, но тоже хорош. Я вам не предлагал еще верескового меда, Ватсон, — в нем больше горечи. И все же я видел людей, которые, попробовав его, не хотели уже никакого другого… Ватсон, послушайте, — Холмс, стоя на самом краю, вдруг схватил меня за руку. — Уезжайте! Уезжайте сейчас! — заговорил он. — Если мы выдвинемся через полчаса, вы еще успеете на вечерний поезд. Уезжайте, пока не случилось ничего действительно непоправимого, пока вы еще можете смотреть своему отражению в глаза. Его слова потрясли меня до глубины души. Все то, что было мне так дорого в этом человеке, все было здесь, передо мной. Неловкость, стыд, сомнения, — от них не осталось и следа. — Никогда, слышите?! Никогда не смейте мне больше говорить уехать от вас! — вскричал я… Я не помнил, как мы добрались до дома. Помнил — как оказались на втором этаже, на моей постели, беспорядочно стискивая, хватая, целуя друг друга. Помнил, как нависая над Холмсом — мы были все еще одеты, — сказал ему, что хочу большего. Как голубые глаза потемнели. Когда говорил, я даже не думал о том, кто из нас… Но Холмс посмотрел на меня и, цепляясь за мои предплечья, почти опрокидывая на себя, ответил: «Как хотите, Ватсон». И этим было все решено. Конечно, мне было страшно повредить ему, и я подготавливал его долго и тщательно. Но нерешительности не было — может быть, только в тот момент, когда я лишь начал входить в него, пытаясь прорваться сквозь сопротивление мышц, но стоило мне увидеть его реакцию, почувствовать встречное движение, поймать губами вздох, как сомнений не осталось. Он весь принадлежал мне, он был продолжением меня, и я точно так же принадлежал ему. И когда я двигался внутри него, а он обхватывал меня, чтобы соединиться со мной еще больше, мы стали тем самым зверем с двумя спинами, и я знал, что никто и никогда не сможет теперь нас разъединить. Когда все закончилось и я отстранился, с трудом возвращаясь в реальность, он лежал передо мной, отрешенно глядя в потолок, и пальцы его комкали и без того сбитую простыню. Мокрые волосы прилипли к его лбу, и над верхней губой блестела капелька пота. Немного напуганный этим его уходом в себя, я наклонился и поцеловал его в лоб. Мне была мучительна мысль, что я мог сделать что-то неправильное или унизить его. — В следующий раз мы поменяемся, — сказал я. Он с трудом сфокусировал взгляд на мне, потом слегка усмехнулся и привлек меня обратно к себе, как будто ему приятно было чувствовать тяжесть моего тела. Я не выдержал и сказал ему, что люблю его. Мой собственный порыв испугал меня, тем не менее я чувствовал, что мое признание прозвучало гораздо честнее и правдивее, чем когда я говорил те же слова Мэри. А Холмс… он на секунду замер, когда я это сказал, и только его рука на моей спине дрогнула, прижимая сильней… …Выбравшись из теплой постели, разморенный хорошим сном, я побрел искать Холмса. Он стоял в маленькой гостиной и курил. В открытое окно врывался прохладный ветер. На стуле между двумя книжными шкафами сохла рубашка. — Скрываю следы пре… улики от миссис Дженкинс, — пояснил Холмс, захлопывая окно. В его словах была усмешка, но в то же время от всей его фигуры веяло спокойствием. — Пока вы спали, нам принесли обед, — сказал он. — Вам придется учитывать, Ватсон, что, пока мы здесь, дверь коттеджа всегда будет открыта. Кроме того, через три дня вернется миссис Дженкинс. Она редко поднимается на второй этаж и часто гостит у дочери, и тем не менее… Я молча обнял его со спины. Он отложил трубку и откинулся назад, пытаясь устроить голову у меня на плече. Я поцеловал его, попав в глаз. — Как мне не хватало ваших объятий, Ватсон, — отстранившись, тихо признался он. — Вы готовы были отдавать мне свою дружбу, но мне безумно хотелось получить большее. Я боялся обнять вас лишний раз не потому, что не чувствовал на это права, а потому, что каждое прикосновение к вам напоминало мне, что я никогда не получу того, что насытит голод, поселившийся во мне. Эта жажда сжирала меня ежедневно, и я самому себе казался глупцом, длящим агонию. — А я, как всегда, сделал неправильные выводы, — вздохнул я. — И только ваше неприязненное отношение к моему восхищению Ирэн Адлер неожиданно дало мне надежду, — продолжил Холмс. — Надо заметить, восхищался я ей совершенно искренне, и вообще эта особа заставила меня пересмотреть отношение к женскому полу. Увидев вашу реакцию, я, с одной стороны, захотел проверить, действительно ли ваша ревность была только дружеской, или вы оказались по ту же сторону баррикад, но не осознавали свои чувства. С другой стороны, это была попытка воспользоваться старым как мир способом и раздуть ревность, перерождающуюся в более сильное чувство. Я выпросил у короля фотографию и всячески провоцировал вас, эгоистически радуясь каждому вашему выпаду. Увы, моим надеждам было не суждено сбыться. В тот день, когда вы распекали меня особенно сильно и, по моим расчетам, вот-вот должны были задуматься над собственным поведением, на Бейкер-стрит неожиданно приехала мисс Морстен. Представьте себе всю глубину моего отчаяния, когда вы так увлеклись ей, что в какие-нибудь три дня сделали ей предложение. Я застонал. — Я был таким дураком, Холмс, — сказал я. — Вы очень старались быть порядочным человеком, Ватсон, — возразил он, — а в этом нет ничего дурного. — Значит ли случившееся между нами, что мы оба стали непорядочными людьми? — с печалью спросил я. — Полагаю, друг мой, это зависит от того, какое значение вы вкладываете в слово «порядочный». Соблюдение моральных норм? В Англии нас, несомненно, осудили бы, но во Франции отнеслись бы иначе… — он замялся. — Да ведь так можно оправдать любой грех, Холмс! — воскликнул я, воспользовавшись паузой. — Какие-нибудь каннибалы на Андаманских островах, может быть, до сих пор едят людей… — Ваше замечание в целом справедливо, мой дорогой друг. Но, если рассматривать в частности — если мы возьмем, например, тенденции французского общества, — то нет оснований полагать, что разрешение гомосексуальных связей имеет для этой страны хоть сколько-нибудь губительное значение. Фрейд, например, вообще считает, что все люди изначально бисексуальны, то есть в них заложено влечение к обоим полам. — Холмс помолчал немного, видимо, давая мне время вникнуть в его слова. — Что еще есть порядочность? Выполнение обещаний? Насколько я знаю, вы всегда старались их выполнять. Жизнь по совести? В этом отношении вы всегда были на голову выше меня, Ватсон. Вспомните только ваше возмущение, когда я рассказал вам, что обручен с Агатой, горничной Милвертона. Честность по отношению к другим? Но какое отношение то, с кем вы проводите свой досуг, имеет к жизни постороннего человека? Разве что для какой-нибудь девушки, которая вознамерится закадрить вас, считая свободным. Но, полагаю, вы уже достаточно взрослый и опытный человек, чтобы не поощрять ее. Если только, — он помрачнел, — нас снова не попросит о помощи какая-нибудь прекрасная дама. Я сжал его руку, утешая. — Это всегда были только вы, Холмс. И, если бы мы жили в другом обществе, мне не потребовалось бы столько лет, чтобы в этом признаться. — Еще скажите, что не любили вашу жену! — сердито сказал он, и на секунду мне захотелось ему врезать — так я обиделся за Мэри, но потом смягчился: во-первых, он и сам уже понял, что сказал, и весь словно сжался, ожидая моей реакции; во-вторых, это напомнило мне и другие времена, когда ревность делала его беззащитным. — Любил, — ответил я, и это тоже было честно. — Мэри была лучшей женщиной, которую я знал, и я никогда ее не забуду. Но, хоть мне и больно оттого, что так вышло, я рад, что мне не пришлось ни ломать ей жизнь, ни всю жизнь ее обманывать. Трудно представить тот ужас, в котором я бы жил, если бы мне не удалось забыть вас. Теперь уже он сжал мне руку: — Простите, дорогой друг. Простите меня. Я не должен был так топтаться по вашему горю. Надеюсь, что мой страх потерять вас извинит меня в ваших глазах. Я до сих пор не могу поверить, что вы здесь, со мной, что больше нет барьеров, разделяющих нас. — Ах, я и сам не могу в это поверить! — воскликнул я. Мы поцеловались, и, когда уже стало не хватать воздуха, я отстранился и вжался носом в его плечо, вдыхая аромат его кожи. Рука Холмса скользила по моей спине, вызывая волны мурашек. Я чувствовал, что еще немного, и мое обещание поменяться будет выполнено тотчас же, но боялся, что у меня попросту не хватит сил. — Холмс, а что дальше? — чуть отодвинувшись, спросил я. — Дальше? Дальше мы с вами вернемся на Бейкер-стрит, зимой будем жить там, летом здесь. Вы так убедительно описали мои чувства к Ирэн Адлер, что странно было бы, если бы кто-нибудь что-нибудь заподозрил. Миссис Хадсон и миссис Дженкинс, на наше счастье, обе глуховаты. Ну а если уж что-нибудь обнаружится, то, конечно, нам придется с вами убраться на континент. Тут уж ничего не поделаешь. Ну как, Ватсон, вы согласны? — его голос чуть дрогнул, как будто он действительно был не уверен в том, что я отвечу «да». — Вы же знаете, что да, — сказал я ласково. — Иначе бы меня здесь не было. Иначе бы я… Мой голос дрогнул — я был не в силах продолжать этот разговор. Холмс взял с камина сафьяновую туфлю, вновь набил трубку и вернулся к окну. — Нет, вы только посмотрите, Ватсон, как нарочно к вашему приезду — какой закат! — мечтательно сказал он, вглядываясь вдаль. Я встал рядом и молча прислонился головой к его плечу.