Голубые глаза...

Это смешно. Просто смешно. Обязательно рассмеялся, если бы мог. Все-таки чертовски неудобно смеяться в такой позе. И вообще все неудобно. Неудобно. Полулежать на деревянном дощатом полу, ощущая спиной шероховатую поверхность дерева. Оно тоже холодное? Почему-то именно этот вопрос проскакивает в голове. Сейчас все кажется холодным. А еще интересно, какой запах? Запах дерева тоже не ощущаю. Кажется, я забываю. Какой он? Когда-то, заходя в дом, я чувствовал его: знакомый, терпкий аромат стружки, досок и немного свежей краски. Почему-то дом запомнился именно таким, с того далекого времени, когда был здесь первый раз с отцом. Тогда за домом смотрели. Улыбаюсь почти забытым воспоминаниям. Хотя как улыбаюсь. Скорее дергаю уголками губ. Сейчас дом иной. Старый, покинутый всеми. И запах, наверное, тоже другой. Когда мы только приехали сюда полгода назад, дом пах затхлостью, сыростью и пылью. Словно он обиделся за годы, что никто не навещал его после смерти отца. И именно таким ароматом дом встретил нас, а потом это перестало ощущаться, приелось, может атрофировалось обоняние… Или какая к черту разница? Из зияющих пустотой окон веет холодом, и чувствуется дыхание зимы. Скоро Рождество, и мне чертовски холодно. В этом году я даже не успел поставить елку. Хотел купить ее на будущей неделе после того, как выдадут деньги за работу и не успел. Значит, не получится купить того ангелочка и набор косметики, который Олли так хотела, увидев его на страницах каталога. Очередной порыв ветра вынуждает вздрогнуть. Воздух вырывается из груди протяжным вздохом, оседая клубочками пара. Еле заметно морщусь, ощущая во рту металлический привкус. Пытаюсь сглотнуть, прогнать его, хотя понимаю, что это нелегко. Дышать не столько больно, сколько тяжело. Иного и не ждешь, видя как из собственного брюха торчит металлическая палка, а ноги придавил тяжелый дубовый шкаф. Боли не чувствую, только усталость и апатию. Я мог бы попытаться вспомнить, какого хера это происходит с моим организмом и оценить повреждения, но все, что волнует меня сейчас — не чертова анатомия, а только то, что даже если бы я был доктором, я бы нихера не смог сделать. Просто сидел бы как сейчас и смотрел, беспомощно игнорируя вкус собственной крови на губах. Не потому что чертов мобильник в другом конце комнаты расколот на части, а потому, что никто не приехал бы, даже если бы попросил. «В связи с участившимися нападениями тварей в вашем районе, выезды осуществляются только в светлое время суток» — звучит в голове противный металлический голос, слышимый однажды. И такое положение вещей — это насмешка. Насмешка над всем, что было раньше. Резкий звук удара о железную дверь чего-то тяжелого и глухое рычание заставляет повернуть голову. Не вздрогнуть, нет. Эти звуки за последний год стали словно родными. Я привык жить в таком ритме. Видимо настолько привык, что забыл о мерах предосторожности. О правилах, выведенных самим собой, когда это только начиналось. Прикрываю глаза. Запечатай крепко двери, Чтобы влезть не смели звери. Металлический засов, защитит надежно кров… Отрывок старого стишка, который мы разучивали с Олли, когда она была еще совсем ребенком. До того, как вступило в силу это… проклятие. Слово-то какое занятное. Проклятье. Как если бы в мире существовали драконы, принцы, принцессы… И можно было по мановению волшебной палочки просто все исправить. Или это должен сделать прекрасный принц? Но это в сказках… В реальном мире, в мире, где не было места всякой мифологии — это была мутация, вызванная вирусом. Трансмутация Хоббиса. Почти хоббита, как шутили некоторые. Только волосатые не только ноги. Хотя это только для гребаных ученых была трансмутация. Остальные же просто называли это ликантропией, и всем было плевать на то, что такое понятие в науке уже существует, что определение занято заболеванием из психиатрии. Почему бы не назвать это истиной ликантропией? Но по мнению людей, сказка про оборотней хорошо описывала то, кем являлись эти люди. Хотя теперь больше никто уже не считает их за людей. Сглатываю. Все было как в дурацком фильме-катастрофе. Должно было быть. Виной всему стал вирус. Выдвигалось много теорий о его появлении: от вскрытых древних гробниц и курганов, до инопланетного вмешательства. Но так или иначе, причиной трансмутации стал чертов вирус. На осознание всех масштабов проблемы потребовалось ни много ни мало около двенадцати лет. Потому что не было видно! Дети рождались абсолютно нормальными, конечно, со своими особенностями, в соответствии со сроком. И никто не думал проводить экспертизу. А потом это началось… Стала твориться всякая чертовщина. Массовые убийства совершенные животными. А вот с анализами ДНК с мест преступления было совсем непонятно. С одной стороны это были люди, но с другой нет. Забили тревогу тогда очень быстро и, естественно, нашли ответ. Это сделать легко, когда подобное не ограничено одним континентом, но распространилось по всему миру. Спустя всего несколько дней после начала этого ада до жителей дошли ужасающие вести. Виной всему дети. Дети, у которых вирус, попавший в организм через кровь матери в период развития, повлиял на геном. Сделав из них нечто новое и безусловно опасное. Детей, родившихся тогда начали исследовать, тестировать. И признали неконтролируемыми. Тварями. Люди стали роптать, и одно из предложений было пытаться уничтожать. Это привело к трагичным событиям в Мадриде, которое назвали вторым избиением младенцев. И началось… Попытки обуздать, взять под контроль, вылечить. Но несмотря на все меры, спустя пятьдесят лет такие дети все еще были, они продолжали рождаться… До этих событий домашние роды без участия медиков проходили мимо внимания общественности, и только после случившегося стало понятно, что просто проверять детей при беременности — недостаточно. С этим надо было что-то делать. Города стали оплотом свободы и защиты. Обнесенные стенами, с ограниченным доступом, здоровые люди словно пытались отгородиться от опасности. Твари же, видя происходящее начали тоже обосабливаться, объявляя войну не принимающему их обществу. Вылазки и жестокие убийства, с попытками пробраться в город. Люди в ответ тоже вписались в эту войну, создавая группы охотников и ликвидаторов, цель которых была не допустить этих существ в города и полностью вырезать. Преобразование всегда происходило по одному сценарию. Во время полового созревания дети начинали превращались в нечто иное. Любой эмоциональный и гормональный всплеск — и они забывали, что они люди. Попирая законы сохранения энергии, теории о том, что при трансформации тело обязательно должно получить смертельный перегрев, они обращались. Я помню, как Олли обратилась в первый раз. Несмотря на то, что ей уже было больше десяти лет и в теории мы были готовы, но в реальности… Это было ужасно. Смотреть, как твоя малышка извивается на полу, за железными прутьями, терзаемая миллионом рвущихся мышц, сухожилий, костей… Я множество раз видел, как обращаются твари, но видеть как страдает твой ребенок… Это было тяжело. Я тогда, когда-то давно, глядя в эти голубые глаза, не мог и подумать, что столкнусь с подобным. Я бы сказал, что наблюдать за этим было в разы больнее, чем чувствовать сейчас и осознавать, что ты скоро умрешь от кровопотери. В голове мысли непроизвольно возвращаются к самому началу. Кажется, это все было в прошлой жизни. Мой конец школы и запись добровольцем в ликвидационную бригаду. Я не мечтал об этом, как другие, кто пришел со мной в тот набор, но денег на продолжение обучения не было, а ликвидаторы получали всегда неплохо. Возможно, я никогда не подходил для той работы, но тогда, будучи восемнадцатилетним мальчишкой я этого не понимал. Это была возможность получить деньги, и туда меня с моей физической подготовкой брали. Знай я тогда, что на одной из своих чисток я встречу ее, я возможно пошел работать кем угодно, хоть доставщиком пиццы, но не ликвидатором. Но как бы то ни было, спустя год после обучения вышел из училища в должности охотника-ликвидатора. Я умел выслеживать тварей, отличать их среди остальных людей, замечая еле заметные следы, если они такие оставляли. Я успешно работал два года, стал одним из лучших на курсе… Мои руки в крови по локоть, а то и выше. Я убил людей больше, чем любая тварь… К сожалению, потребовалось много времени, чтобы осознать, что твари тоже в первую очередь были людьми. Я до сих пор помню тот день, как сейчас. Закрывая глаза вижу… Распахивающуюся дверь, кидающуюся на меня женскую фигуру с перекошенным лицом. Она на первой стадии перевоплощении. Сильная, раз может перевоплощаться по желанию. Я выслеживал ее три дня. По наводкам, по следам. Мое задание. Я ни о чем не жалел в последствии больше, чем о своем решении найти ее. Нажимаю на курок, снося твари голову. Только голову, потому что повреждения, не касающиеся основного нервного пучка в теле, они в состоянии залечить. До сих пор я ощущаю на губах этот горьковатый, металлический привкус. Я слышу, замолкающий эхом в квартире оглушительный звук выстрела. Вижу падающее на пол тело. А затем раздается детский плач. Это настолько не вяжется с той бешеной гонкой, которую устроила тварь, загоняя и безжалостно убивая лучших охотников, что найти в ее логове ребенка — это что-то невероятное. Это более чем странно, но объяснимо. Я знаю протокол для такого случая. Это неизбежно… Деревянный ящик, который доверху набит тряпками выполняет роль колыбели и кажется совершенно неподходящим для ребенка. Я делаю шаг вперед и натыкаюсь взглядом на младенца. Его лицо уже успело покраснеть от плача, он натужно открывает свой беззубый рот, всем своим видом демонстрируя свою беззащитность. Мне кажется, что к этому существу, которого не было в этом мире еще несколько дней назад, я не испытываю ничего. Но что-то внутри, нечто непонятное, инстинктивное, заставляет наклониться, вытянуть руки и поднять ребенка. Скорее всего именно любопытство, кто заставил матерую тварь потерять чувство самосохранения. Да и детей тварей я видел только издали. И меня слегка удивляет, что на вид это — совершенно обычный ребенок. Чувствуя прикосновение и человеческое тепло младенец почти моментально замолкает, открывая свои большие голубые покрасневшие от слез глаза. Я не уверен, что она меня видит вообще, но смотрит при этом точно мне в глаза, и я понимаю, что протокол, как следует поступать в этой ситуации, так и останется протоколом. Я просто не смогу убить. Впоследствии я множество раз перечитывал скудную литературу, спрашивал свидетелей и других родителей, воспитывающих детей с особенностями, нет ли у тех способностей пленить или не обладали ли они какой-то магией. Я не мог понять почему я, взрослый молодой мужчина, не обладавший никогда сильным родительским инстинктом, внезапно превратился в курицу наседку, молодого папочку, променявшего оружие и охоту на смеси и подгузники. Но все на мои вопросы только улыбались, оставляя вопрос без ответа, а я просто смирился, глядя в бездонные голубые глаза. Именно так у меня и появилась Олли. Многие, кто узнавал мою историю, отговаривали, говорили, что я идиот, если добровольно решил воспитывать тварь, тем более не связанную со мной никаким родством. Но я только крепче прижимал к себе моего ребенка, подавляя желание оскалиться, как самая жуткая тварь, ведомая инстинктом защиты потомства. Наша жизнь не была простой, особенно, когда в положенные три года, нам не пришло время сдавать повторные анализы, доказывая обществу, что мой ребенок совершенно здоров. Мы вынуждены были уехать из густонаселенного города туда, где в основном обитали те, на кого я охотился до этого. Но ничего не пропадало бесследно. Меня помнили, меня ненавидели и желали убить одни и осудить другие. Я стал ненужным в обоих мирах, изгой с ребенком. Иногда в голову приходили мысли, что зря я так привязан к ней. Лучше было бы, чтобы ее не было, но стоило ей подойти и посмотреть на меня, и я тут же раскаивался в своих мыслях. Я воспитывал ее и растил, стараясь как можно отсрочить момент обращения. Но природу было не поменять. В тот день мы о чем-то поспорили, о чем-то совершенно неважном, я стоял к ней спиной, а потом услышал слегка изменившееся дыхание. Я резко развернулся, сталкиваясь с глазами, но не моей дочери, а красноватыми глазами зверя, в котором не было ни грамма человеческого. Она только начала обращаться. У нас было все готово для ее обращения. Я все выполнил как надо, наблюдая с болью спустя полчаса, беснующегося покрытого редкими пучками серых волос небольшого зверя, который в неистовстве кидался на стены своего убежища, стараясь пробить себе путь на свободу. Это были не волки, как писали в многих книгах. Они не были красивы, ни разу. Это было нечто среднее, между человеком и зверем, намного меньших размеров, полулысое существо, покрытое кровавыми разводами от последствий превращений. Я знал, что это существо, являющееся моей дочерью, без труда убьет меня, дай ей только возможность выйти из клетки, и вырабатывал правила нашей с ней дальнейшей жизни. После первого обращения, Олли несколько дней держалась близко ко мне, тихая и подавленная. Она боялась повторения, боялась того, что я откажусь от нее. Брошу. Как она только могла о таком подумать. Олли было уже четырнадцать. Я считал ее самой способной из всех, кого мне доводилось видеть. Мы пытались понять, как контролировать обращение, как делала ее мать, и, по-видимому слишком расслабились. Я устал на новой работе, не заметив, как что-то слишком быстро поменялось. Кажется, я только что прикрыл глаза, а в следующий момент меня швырнуло в стену небольшое, но невероятно сильное нечто. Я растерялся, пытаясь прийти в себя, попытался подняться, что-то сказать. А потом, когда ко мне полностью вернулось понимание ситуации, я знал как действовать. Воспоминания все еще живы, время в них словно замедленно. Вот я кидаюсь на животное, стараясь не причиняя ему боли, оттеснить его назад в комнату. Потасовка бурная и короткая. Вот я оступаюсь, ослабляя хватку, и моя ошибка стоит мне дорого. Очередной удар когтистой лапы вспарывает рубашку и майку, снова отшвыривая меня назад, прерывая попытку к сопротивлению. Я слышу звук рвущейся ткани и какой-то странное тянущее ощущение в животе. Вижу наступающую на меня существо, с хищным оскалом и кроваво-красными глазами. Пытаюсь встать и только тогда понимаю, с запозданием, что ножка перевернутого стола, который опрокинулся при первом броске прошила мне брюхо насквозь. На оценку ситуации у меня уходит всего несколько секунд, я хватаю лежащий в кармане брюк телефон, а затем со всей силы кидаю в открытую вторую комнату. Зверь, заинтересованно бросается за предметом, ориентируясь на какие-то свои инстинкты, и этого мне хватает, чтобы дотянуться до стоящего рядом стеллажа, отталкивая его от стены, обрушивая эту громадину, на пол, молясь, чтобы мой расчет оказался верным. При падении тот, как и ожидалось, задевает дверь, захлопывая его за зверем, а затем с сокрушительным звуком обрушивается вместе с содержимым прямо мне на ноги. Эту боль это я ощущаю так ярко и остро, что кажется она — мое сознание. И это последнее, что я помню. Мысли и образы прошлого, поглощают, утягивают. Тяжело глубоко вздыхаю, и неожиданно живот снова простреливает болью. Я стискиваю зубы, прикрывая глаза. Хочется забыться. Жалею ли я о том, что произошло? Нет. Ни единого раза. Моя маленькая девочка навсегда ею и останется. Такой же смышленой, милой и обаятельной, которой пришлось родиться с небольшим отклонением. Жалко только об одном, что не могу сейчас ничего сделать. В голове единственное желание — убраться подальше из этого дома, чтобы она не увидела, что натворила… Потому что… Мне страшно подумать, что будет с ней. Надеюсь она будет сильной. Мой любимый ребенок. Снова вижу нас на залитом солнцем лугу, во время наших походов к озеру. Олли смеется, стараясь поймать бабочку для меня, и нет ничего вокруг, что бы волновало или пугало в тот момент. Хочется здесь остаться, но неожиданно чувствуется прикосновение к плечу, и голос дочки, которая бежит по полю врывается в уши. Взволнованный, потерянный, полный ужаса. — Папа. Папочка. Она плачет? С трудом заставляю себя открыть глаза. Все вокруг расплывается, но я четко вижу голубые, полные слез глаза дочери. Почти в тот же момент вспоминаю обращение, удар, и то, что со мной происходит. Уже утро? Действительно, солнечные лучи протягивают дымку, подсвечивая взвесь пыли. Мне следовало чаще убираться, наверное. Рядом слышу всхлип и снова смотрю в родные глаза. — Прости, пап. Олли. Она сидит, размазывая по щекам слезы. Ох, детка. Она же не глупая, понимает то, что произошло. Больно, что она вынуждена столкнуться со своей сущностью таким образом. Но я ни о чем не жалею. Моя девочка. — Потерпи, пожалуйста. Я позову на помощь. Я приведу доктора Мартина. Он поможет, только подожди. Она порывается пойти, но я понимаю, что столько не выдержу. И я не хочу умирать один. Цинично, жестоко, но мысли плавятся под напором боли и слабости, и все, чего я хочу в данный момент — присутствие Олли рядом. Я боюсь… Позорно боюсь остаться один. — Нет. Пожалуйста… Все в порядке, просто… Не уходи. — Пап… — Тшш, все в порядке, — я, как могу, пытаюсь ее успокоить. — Все в порядке. Все будет хорошо. Врать плохо, я понимаю, и от этого больнее в сотни раз, что приходится. И она понимает, она плачет, всхлипывая, отрицательно мотая головой. Умница моя… — Олли, малыш. Ты должна знать. Я тебя очень люблю… И ни о чем не жалею. Ты — лучшее, что со мной было. — Пожалуйста, — она захлебывается слезами, и я не могу. Я тянусь ее утешить, а затем чувствую движение где-то в районе живота. Я опускаю глаза и вижу, что металлическая ножка смещается. Олли в ужасе смотрит на меня, а я отмечаю, что рубашка и штаны становятся мокрыми. Я обделался или все же это кровь? Кровь… Слабость, накатывавшая раньше волнами, наваливается внезапно с новой силой. Неожиданно все приобретает странные очертания, словно невероятно отдаленным. В голове отчетливая и ясная мысль: вот, значит как умирают. Я чувствую, как странно стучит сердце, почему-то сжимается грудная клетка. Кажется, воздуха тоже недостаточно. Поднимаю глаза, глядя на лицо дочери, и стараюсь игнорировать то, что происходит. Я знаю. Это конец. «А разве ты ждал другого? Тварей убивают, — слышится голос старика Джона. Но я не убил. Я дал ей жизнь и вправе этим гордится. — Папочка… — Успокойся. Тебе надо уходить. Больше двух дней на месте оставаться опасно… Деньги возьми в секретере… Тебе придется… придется поднять шкаф… — Нет… — Еды достаточно, и не забывай, что у тебя аллергия на арахис. — Пап… — И не забывай… — голос неожиданно пропадает, и я чувствую как изо рта пузырями вытекает кровь. Мне надо так много сказать. И внезапно я вижу. Ее расширившиеся голубые глаза, и лицо, которое начинает меняться. Вытягивается, заостряется. Это происходит постепенно. Но отчетливее всего я вижу ее глаза. Они не меняются. Они все еще голубые, с маленькими белесыми искорками. Получилось. У моей девочки получилось, взять болезнь под контроль. Губы снова пытаются расползтись в улыбке, а затем я чувствую это. Мягкое касание дыхания волос у уха, а затем короткий и болезненный укус в плечо. Моя маленькая девочка все еще верит в сказки. Это последнее, что я чувствую, прежде чем просто провалиться в никуда. А потом, спустя, кажется, целую вечность, я снова открываю глаза…