Рубашка

Персиваль Грейвз не любит: — корочки на тостах; — животных; — музыкальные шкатулки. Персиваль Грейвз любит: — свою работу; — Ньюта Скамандера; — трогать гладкую ткань. Вторые пункты в списках противоречат друг другу. Второй и третий пункты во втором списке хотелось бы объединить, но непонятно, как это сделать. Персиваль качается на стуле, ножки поскрипывают — писк-писк, писк-писк. Ньют читает британскую газету. Ниффлер старательно откручивает украшающий спинку стула позолоченный набалдашник-шишечку. Персиваль замирает на двух ножках — пииииск — и лениво произносит «Аглютиум». Почти снятый набалдашник намертво прилипает обратно — ниффлер раздосадовано сопит, Ньют переворачивает страницу. В окно светит яркое летнее солнце, серебряный сервиз отбрасывает на стены солнечные зайчики, в полосках света кружатся золотистые пылинки. — Чем планируешь заняться сегодня? — наконец не выдерживает Персиваль. — Держать своих тварей подальше от твоих вещей, — безэмоционально отзывается Ньют, достает из-за уха палочку и взмахом вырезает заметку из газеты. Персиваль снова начинает качаться на стуле — писк-писк, писк-писк. По его мнению, ссора как-то затянулась. Ну подумаешь, сказал вчера сгоряча гадость, ну что теперь, всю жизнь ему это вспоминать? Можно было бы уже и забыть. Он морщится и подхватывает чашку с кофе. Хотя есть и другой подход: можно было бы извиниться. Но извиняться не хочется, хотя Персиваль чувствует, что неправ. Как мог сорокалетний взрослый мужчина в своем уме кричать: «Твои звери тебе дороже меня!» При этом поводом послужил погрызенный ботинок. Есть еще один вариант: Ньюту бы тоже было неплохо извиниться, потому что Персиваль действительно любил эту пару прекрасных туфель из кожи крокодила. Персиваль ставит чашку на блюдечко и приходит к удовлетворительному, на его взгляд, решению: — Мы оба были неправы, — говорит он. Ножки стула с грохотом становятся на пол, Персиваль подается вперед и складывает руки перед собой, сверля взглядом газету, словно пытаясь прожечь в ней дырку, чтобы добраться до Ньюта. Тот молчит. Персиваль протягивает руку и отодвигает край — шшшшурх. Ньют смотрит на него, поджав губы, откладывает газету в сторону, складывает руки на груди и отклоняется на двух ножках назад — скрииип. — Мне очень жаль, что я выбросил горегубку в окно, — Персиваль чешет кончик носа ногтем. — И что обозвал твоих животных тупыми уродами. И что пытался отправить чемодан Тесею через камин… — он отводит взгляд в сторону. — Возможно, я был чуть более неправ, чем ты. Я готов… — он сглатывает, решаясь произнести страшное, — готов помогать тебе с животными. Пару дней. — Неделю, — тут же реагирует Ньют. Он слегка расслабляется и даже придвигается обратно к столу, стучит пальцами по столешнице. — Я купил тебе новые ботинки, примеришь? — он шмыгает носом и достает из-под стола коробку. Персиваль прикусывает губу и улыбается, забирая подарок: — Спасибо, — он ставит коробку перед собой, поднимается и обнимает Ньюта, зарываясь носом ему в волосы. — Не хочу больше с тобой ссориться. Ньют поднимает голову, и Персиваль оставляет на его губах ласковый поцелуй. — В свою очередь хочу сказать, кхм, что мне очень стыдно за Лысика, и я постараюсь, чтобы такое больше не повторилось. — Ага, — говорит Персиваль и переводит взгляд вниз, наблюдая, как ниффлер с остервенением отрывает от его ботинка блестящую пряжку. *** — Это — грабельки, — говорит Ньют и внимательно смотрит на Персиваля: вдруг он не понял, что это — грабельки. — Ими надо рыхлить землю. — Ясно, — Персиваль забирает инструмент, крутит его в руках и уточняет: — А почему нельзя рыхлить землю заклинанием? Ньют бурчит себе под нос что-то подозрительно похожее на «потому что ебанет», но вслух говорит: — Потому что нельзя, верь мне. Персиваль верит. Он сует грабельки подмышку и идет дальше за Ньютом, с любопытством рассматривая внутренности чемодана: он впервые зашел дальше времянки. — Вот тут лежит сено, — Ньют указывает на огромную гору ароматной сухой травы. Персиваль знает этот запах, Ньют пахнет им буквально везде: на шее, в волосах, на груди и даже в паху. И теперь становится понятно, почему. — Берешь охапку, кладешь в тачку, — Ньют сопровождает свои слова соответствующими действиями, — дальше развозишь по загонам. — А нельзя… — начинает Персиваль, перекладывая грабельки под другую руку, но закончить мысль не успевает. — Нельзя, — отрезает Ньют и выводит его к загону со сносорогом. Персиваль слегка зеленеет и начинает кашлять: навоз воняет так, что аж глаза слезятся. Ньют удивленно оборачивается на него и, быстро оценив обстановку, вытаскивает за руку обратно в лесок. — Там я уберу сам, — говорит он, протягивая Персивалю платок. Тот утирает слезы и сморкается. — В общем, тебе надо просто прорыхлить землю и завезти сено туда, где ты не будешь падать в обморок. Моя принцесса, — добавляет Ньют со смешком. — Я дитя города! — Персиваль возмущенно закатывает глаза. — Я могу провести облаву на гоблинский притон и не моргнуть, а там, знаешь ли, не духами пахнет. Я просто не привык к... — он царственным жестом обводит вокруг себя рукой. Ньют кивает, сдерживая улыбку, и уходит кормить каких-то синих змей с большими глазами. Кажется, Персиваль даже изучал их в школе: он помнит про ценные яйца, про хароноптичность, но в упор не помнит название. Впрочем, это совершенно неважно. Персиваль разминает плечи, перехватывает грабельки поудобнее и принимается рыхлить. Через два часа он без сил добирается до стога сена и валится сверху, умирая от боли в спине. С одной стороны хочется позвать Ньюта и сообщить ему, что — все, финита ля комедия. С другой — как-то стыдно, что он оказался таким слабаком. Персиваль лежит, тупо смотрит вверх, в заколдованное небо и пытается на ощупь починить себе поясницу. Кажется, он что-то себе сорвал, какую-то мышцу, связку, что там есть в организме, Мерлин, больно-то как. Ньют выныривает со стороны загона со сносорогом и, быстро оценив ситуацию, опускается на траву рядом с Персивалем. — Что с тобой, что случилось? — он обеспокоенно проводит ладонью по его лбу и легонько гладит по щеке. От этого становится почему-то еще больнее, и Персиваль жалобно стонет, закатывая глаза и зажмуриваясь: — Я всё. — Наработался? — Ньют недовольно поджимает губы. — Больше помогать не будешь? Персиваль открывает один глаз. Он совершенно уверен, что если откажется, Ньют его не будет заставлять, но это такой шанс проявить героизм. Потом можно будет на этом сыграть в свою пользу. — Буду, — он упрямо мотает головой. — Сейчас немного отдохну и снова пойду рыхлить! — он пытается сесть, Ньют поддерживает его за плечо. — Покажи, где болит, — просит тот, беспокойно переминаясь с колена на колено. — Подуешь туда? — усмехается Персиваль. — Поцелую, — невозмутимо отвечает Ньют. Заниматься любовью на сеновале Персивалю еще не доводилось, и, вынимая перед сном из штанов солому, он думает, что, пожалуй, мог бы вполне прожить без подобного опыта. *** — Перси, — голова Ньюта в камине выглядит усталой, а голос звучит глухо и бесцветно. — Роды очень тяжелые, я не успею вернуться, тебе придется покормить зверей самому. Пожалуйста, — добавляет он жалобно, — ты справишься, я тебе доверяю. Персиваль зажмуривается и стискивает кулаки. Нет, хочется сказать ему, не доверяй мне, не надо. Как ты можешь мне доверить своих животных, если бы я сам себе их не доверил?! Вернись, хочется сказать Персивалю, брось все, почему ты принимаешь роды у кентавра, они же даже не животные. Хотя последнее они долго обсуждали вчера, и Ньют привел неоспоримые аргументы, с которыми пришлось согласиться. Например, что рожает нижняя часть, а она состоит из коня. Персиваль вздыхает и покорно кивает: — Ладно, я все сделаю. — График кормления на столе, — Ньют нервно зачесывает волосы назад (этой привычкой он заразился от Персиваля). — В ящике лежит блокнот, там найдешь составы смесей и что, кому, как… По лицу Ньюта видно, что он тоже не в восторге, но выбора нет. Персиваля так и подмывает сказать что-то вроде «Будешь должен», но ситуация не располагает. — Просто постарайся вернуться к утру, — получается почти жалобно. Ньют ободряюще улыбается и исчезает, оставляя Персиваля сидеть перед пустым камином. Ему страшно так, как, пожалуй, не было даже на первом боевом задании. Там он хотя бы рисковал лишь собой, а сейчас в его руках жизни всех обитателей чемодана. Если что-нибудь случится с животными, Ньют, может, и простит его, а вот сам Персиваль себя — вряд ли. Поэтому он решает сделать все наилучшим образом. Идеальным вариантом было бы потом еще и получить благодарственное письмо от животных, но они не настолько волшебные. Персиваль переодевается в самую старую рубашку и затертые брюки, долго выбирает, какую пару обуви он пожертвует во имя любви, закатывает рукава до локтя и спускается в чемодан. В чемодане тихо и темно. Персиваль нервно озирается, почему-то шепотом произносит: «Люмос» — и замирает, прислушиваясь. Все равно тихо — чересчур тихо. Такое ощущение, что Персиваль прислушивается к чемодану, а чемодан — к Персивалю. Он мотает головой, прогоняя дурацкие мысли, и приступает к изучению инструкций. Через полчаса ему кажется, что он поседел еще сильнее, чем раньше: ничего не понятно, а то, что понятно, в том он сильно не уверен. Персиваль разводит креветочный порошок в бутылочке и идет кормить малышей-крильмаров. Казалось бы, что может быть проще? Десять минут Персиваль ищет в крильмаре рот, еще десять — пытается всунуть в него соску. Ну как же так у Ньюта это всегда ловко получалось? Заставить крильмара сосать у Ньюта занимало ровно секунду. Вот что значит профессионал. Когда Персивалю наконец удается накормить несчастное животное, они оба выглядят не лучшим образом. Крильмар — слегка помятым и дезориентированным в собственных щупальцах, а человек — очень несчастным и взъерошенным. А ведь это только первый пациент. Персиваль решительно встает, трепетно прижимая к себе хаотично мерцающее животное, и идет вызывать Тину. Тина хочет спать — на часах половина двенадцатого, — но еще Тина хочет в отпуск летом, а не в ноябре, не хочет проходить дополнительную квалификационную проверку и совершенно точно — работать сверхурочно без доплаты. Персиваль ждет ее, протаптывая дорожку в персидском ковре в гостиной и все так же не выпуская крильмара из рук. Когда Тина с сестрой появляются на пороге, он с чистой совестью передает им все полученные за прошедшие два часа знания, крильмара и право доступа в чемодан под своим чутким руководством. О да, раздавать команды — это его профиль. Персиваль довольно потирает руки, впервые за вечер ощущая себя на своем месте. Тина старается думать исключительно про отпуск. *** Для Ньюта поход по магазинам одежды и модным бутикам — как для Персиваля спуск в чемодан. Они оба стараются не злоупотреблять этим, потому что отношения нужны для радости, а не для страданий, но бывают особые случаи. В этот раз они приглашены на президентский бал, и — нет, нельзя прийти туда в застиранной до желтизны рубашке и смокинге времен бабули Грейвз. В принципе, Ньют это понимает, поэтому не сопротивляется и покорно отдает себя на милость судьбы в лице портного. Его уводят снимать мерки, а Персиваль остается сидеть в приемной. Кресло развернуто лицом к прозрачной витрине, и ему хорошо видно магазин женского нижнего белья на другой стороне улицы. Оттуда ему кокетливо подмигивает манекен в призывно переливающейся волшебным светом шелковой ночной рубашке. Персиваль завороженно следит за бликами на гладкой серебристой ткани, за тем, как плавно перетекают складки, когда манекен двигает бедром, и внезапно его накрывает волной безумной похоти. Перед глазами собственной персоной встает Ньют в этой самой рубашке. Персиваль видит, как ткань слегка натягивается в области паха, как под ней твердеют соски. Ньют медленно ведет рукой вдоль шеи, глаза его прикрыты в сладкой неге, пальцы скользят на грудь, пробегают по кружеву; он улыбается призывно и порочно, приглашая Персиваля провести с ним ночь, полную наслаждения. Хотя порочности и кокетливости в Ньюте отродясь не было. Обычно он падает в объятия Персиваля сочной спелой грушей — люби меня. Персиваль не против, нет, он большой любитель золотистых бочков, обласканных солнцем и ветром, в которые так хочется вонзить зубы, но по натуре он — эстет. Несомненно, в мире существует мало вещей прекраснее, чем голый, одуревший от ласки Ньют, но, может, это тяга к разнообразию? Или просто, просто… Персиваль воровато оглядывается. Он решает, что проанализировать свои порочные желания он сможет в любой момент, а вот времени на вылазку в магазинчик напротив у него не так много. Персивалю хочется провести там хотя бы пару часов: потрогать все, пощупать, насладиться цветами и фактурами (возможно, в нем, так и не родившись, умер художник) — но он берет себя в руки, тратит всего пять минут на выбор шедевра — персиковый шелк, кружево, длина до пола — и, спрятав покупку в карман, возвращается в ателье как раз вовремя, чтобы встретить измученного, серого от тоски Ньюта и забрать его пить кофе с пончиками. Свой маленький, грязный, но прекрасный секрет Персиваль прячет в самом дальнем углу шкафа. Он очень хочет предложить Ньюту примерить рубашку, но не знает, с какой стороны подступиться к этому вопросу. В голову лезут только странные сравнения с животными. Например: «Потрогай, на ощупь совсем как джоббернолл» или «Ты будешь в этом прекрасен, как фвупер на рассвете». В общем. Если художник в Персивале просто умер, то поэт еще и начал разлагаться. В какой-то момент он признает свое поражение: он никогда не решится предложить Ньюту что-то подобное, потому что, ну, это как-то слишком. Не то, чтобы Ньют его когда-либо осуждал, но больше всего на свете Персиваль боится увидеть в его зеленых глазах разочарование и отвращение, даже недоумение хотелось бы исключить из списка эмоций, которые Ньют может испытывать в его отношении. Рубашка лежит на дальней полке, завернутая в хрустящую оберточную бумагу, пропитанная ароматом персиковых цветов и морского бриза, и Персиваль постепенно забывает про ее существование. *** На поиски камуфлори Ньют выходит с неохотой. Дугал умный, он знает, что делает, просто так не сбежит, сам вернется, так что искать его особо нет ни смысла, ни толка. Бессмысленность прилагаемых усилий маги часто сравнивают с поиском камуфлори в темной комнате, так вот, Ньют готов добавить к этой поговорке еще и дом Персиваля. Проблема в том, что Ньют обещал не выпускать животных из чемодана, а если Ньют обещает, он всегда отвечает за свои слова. Кроме тех, что касаются ниффлера, но с ним Персиваль, кажется, уже смирился: Ньют уверен, что неспроста тот не искал серебряные ложечки из фамильного сервиза, которые осели в глубине ниффлеровой норы. Ньют подозревает, что на самом деле Персиваль терпеть не может многие семейные реликвии и избавляется от них при помощи ниффлера. Организовали, понимаешь, преступный синдикат у него под носом и думают, что Ньют ничего не замечает. Он делает вид, что не замечает, а это две большие разницы. Ньют совершенно уверен, что время, проведенное за поисками Дугала, будет потрачено зря, но все равно ищет: за креслами, под кроватями, в огромной кладовой, даже в платяном шкафу на верхней полке. Там же находится красивая коробка из магазина женского белья «Линжери Д’Ортэ». Вернее, как находится — падает Ньюту на голову, когда тот неосторожно проводит поверху рукой. Ньют не верит в судьбу. Ньют считает, что судьба — это совокупность существующих действий индивида и их последствий, то есть что заслужил, то и получил. Но он совершенно уверен, что не заслужил за последнее время ни шишку на голове, ни вот такой сюрприз. Он поднимает коробку, вертит ее в руках. Ему хочется открыть ее и заглянуть внутрь, но это — личные вещи Персиваля, а лазить в личных вещах нехорошо, неправильно. Недаром же он ее так далеко запрятал. Ньют идет в комнату, садится на кровать и тупо смотрит на коробку. Красивая, большая, нежного сливочного цвета. Новая. Из магазина женского белья. Зачем Персивалю покупать женское белье? Во рту становится сухо, в груди клубится мутный туман догадки, исходящий короткими искрами боли. Ньют поджимает губы и тянет крышку наверх. В коробке лежит шелковая ночная рубашка. Нет, конечно, Ньют не винит Персиваля, что тот завел любовницу. Есть у человека желания, он им не может противиться, хочется ему еще и женского тела, что тут поделаешь. Ньют не обижается, он все-все понимает. Это нормально. Он аккуратно складывает рубашку обратно, плотно закрывает крышку и убирает коробку на место. Он идет в чемодан и работает до поздней ночи. Он не выходит на ужин, а Персиваль не спускается к нему вовсе не потому, что ему все равно, а потому что Ньют его сам просил не беспокоиться, если он задерживается. Да и сам Персиваль наверняка устал после длинного рабочего дня. Может, даже остался на ночное дежурство, какие-то там у них операции, захваты по ночам. Особенно в последнее время часто. Персиваль говорит, активизировались сторонники Гриндельвальда, так что это нормально. Конечно, может он и ходит к какой-нибудь женщине, спит с ней, занимается любовью, дарит подарки… В какой-то момент Ньют понимает, что сидит, покачиваясь из стороны в сторону, на ступеньках, глотает рекой текущие по лицу слезы и тихонько подвывает. Он даже и не знал, что может быть настолько больно из-за того, что тебя предал любимый человек. Честно говоря, у него до Персиваля и любимого человека-то толком не было, так, мимолетные увлечения, секундные влюбленности. Что делать с дивным новым миром, который он сегодня для себя открыл, Ньют понятия не имеет. Пытаться поговорить с Персивалем? Так у того все хорошо, он явно не испытывает угрызений совести, если судить по поведению. Уйти, все пережить и забыть? Остаться и делать вид, что ничего не знает? А дыра в душе, чем ее заделать? Ньют чувствует, как туда, в эту самую дыру, начинает засасывать все светлые чувства — радость, счастье, нежность, любовь. Зачем он воспринимает все так болезненно? У животных полигамия — нормальное явление. В конце концов, живет ведь Персиваль с Ньютом, засыпает и просыпается тоже с ним, с ним проводит выходные и праздники, ну и что, что у него там интрижка на стороне, подумаешь. Это ведь всего лишь тяга тела к телу. Хотя откуда Ньют может знать, во что это все перерастет. Может, через пару недель придет к нему Персиваль и сообщит печально-официальным тоном, что им лучше идти каждому своей дорогой. Забирай свой чемодан, своих дурацких животных, себя — и будь странным где-нибудь в другом месте. Ньют трет лицо ладонями и пытается понять, виноват ли он сам в том, что все так сложилось. Наверное, он слишком зациклен на зверях, уделяет Персивалю мало внимания, не разделяет его интересы и увлечения (какие, кстати, у Персиваля увлечения, кроме работы и сарказма?), у него плохо развита фантазия, в постели он скучный до тошноты, вот и потянуло Персиваля на поиски разнообразия. Может быть. Или что-то еще. Ньют совершенно не разбирается в тонком строении человеческих душ. Особенно тех, что сначала шепчут тебе на ухо о вечной любви, а потом покупают любовницам дорогое белье. Он пытается заставить себя подняться наверх, но от одной мысли, что придется лежать с Персивалем на одних простынях, начинает мутить, поэтому он трансфигурирует тачку в жесткую кровать и ложится спать прямо в одежде и без одеяла, потому что больше колдовать нет сил. Уже сквозь полудрему он чувствует, как его осторожно, чтобы не разбудить, раздевают, сверху ложится покрывало, а на талию — тяжесть руки. *** Нельзя сказать, что Персиваль очень удивлен тем, что Ньют начал от него отстраняться. Чего-то такого он и ожидал в итоге. Ведь, положа руку на сердце, что их связывает, кроме взаимного желания? Ни-че-го. Ньют целиком и полностью отдает себя животным, Персиваль — поиску справедливости и поддержанию порядка. Персиваль не любит животных, Ньют не любит подчиняться законам — полный диссонанс. Очевидно, что эта симфония должна была закончиться фальшивыми нотами. Персивалю грустно. Он сидит на балконе, закинув ноги на решетку, смотрит на сад, окутанный светом заходящего солнца, курит папиросы одну за одной — в пепельнице уже не осталось места для нового окурка. Он не понимает, зачем Ньют тянет с расставанием. Боится, что ли? Ну да, это всегда неловко, особенно когда вы живете вместе, но и дальше так нельзя. С каждым днем становится все хуже и хуже: Ньют теперь почти не выбирается из чемодана, перетащил туда вещи и ночует там, в глаза не смотрит, разговаривать не разговаривает, лишь отвечает междометиями на вопросы. Персиваль думает, что нужно поговорить с Ньютом самому, но проблема в том, что он-то все еще любит. Он не хочет, чтобы Скамандер уходил, пусть даже они занимаются тем, что затягивают удавки на шее друг у друга. Персиваль слабый человек, он не хочет отпускать счастье, хоть и истаявшее до иллюзии, как дым на ветру. Каждое утро он обещает себе, что сегодня со всем разберется, и каждый вечер ложится спать в холодную пустую кровать с надеждой, что сегодня Ньют придет к нему. *** Каждое утро Ньют клянется себе, что сегодня поговорит с Персивалем, потому что дальше так жить нельзя. Он поражается собственному малодушию: всю жизнь он старался выстраивать отношения с людьми максимально честно, решать возникающие неурядицы быстро и четко, а вот теперь никак не может собраться с духом. Он постоянно думает о том, как начать разговор. Уже то, что Ньют копался в вещах Персиваля, выглядит не очень красиво — Персиваль поступает плохо, но и Ньют тоже не молодец. По ночам, лежа на кошмарно неудобной кровати и разглядывая темное чемоданное небо, Ньют размышляет, зачем ему вообще понадобилось заглядывать в коробку. Не узнай он про нее, все было бы так же, как раньше. А теперь, как раньше, уже не будет никогда. Даже если они с Персивалем все обсудят и тот признает свою вину, попросит прощения и пообещает все прекратить, их отношения не станут прежними. Между ними навсегда повиснет напряженность: в глубине души Ньют будет ожидать обмана. Так что, на самом деле, выход из этой ситуации только один — наружу, прочь, попрощаться и разойтись. Ньют вертится с боку на бок. Ему до боли в висках хочется подняться в спальню, обнять Персиваля, прижаться щекой к его спине, вдохнуть знакомый запах, спокойно заснуть и не просыпаться каждые два часа. Поначалу Персиваль приходил на ночь к нему, но Ньют вежливо попросил его так не делать, и тот не делал, потому что уважал чужое личное пространство. Все это тянулось уже две недели и, выйдя на очередной молчаливый завтрак, Ньют понимает, что дальше так нельзя. *** — Ты мелкий маленький говнюк, — слышит Ньют, подходя к их с Персивалем спальне (уже почти бывшей «их спальне»). Он наконец решился, собрался с духом и сегодня вечером все прекратит. В щель между дверью и косяком ему видно кусочек Персиваля, сидящего на кровати с ниффлером на коленях. — Тебя-то твой хозяин никогда не разлюбит, — печально говорит Персиваль, снимая с манжета запонку и отдавая в жадные звериные лапки. — Потому что ты омерзительно, просто неприлично и отвратительно милый. В отличие от меня, я просто отвратительный, омерзительный и неприличный, да. — Ниффлер остается глух к человеческой тоске, его интересует лишь вторая запонка, которую он отрывает вместе с кусочком рукава. Персиваль падает спиной назад, раскидывая руки в стороны. Ньют рассматривает его, внезапно отмечая, что тот выглядит как человек, которого жизнь если и любит, то не вполне естественным способом, и это несколько не сходится с тем, что он себе придумал. Впервые за все время он думает, а правильные ли выводы он сделал на основе одной небольшой детали? — Я должен задать тебе один очень важный вопрос, — говорит Ньют, толкая дверь. Персиваль вздрагивает от неожиданности, поднимает голову и смотрит на него с недоумением, его рука будто сама собой смахивает ниффлера на покрывало, он садится, напряженно сводя лопатки. Ньют решительно пересекает комнату, заходит в гардеробную и возвращается с коробкой в руках. Персиваль хмурится и опускает взгляд в пол, сцепляет пальцы до побелевших костяшек. Ньют ставит коробку на пол, снимает крышку, достает рубашку и разворачивает ее на вытянутых руках. — Что это? — спрашивает Ньют, замирая в мучительном ожидании ответа. Персиваль резко выдыхает в сторону, встает и принимается мерить шагами пространство от двери до кровати. Наконец он останавливается — и словно в воду ныряет, делая глубокий вдох, и смотрит Ньюту прямо в глаза: — Ну да, я несколько извращенец… Ньют непонимающе качает головой: при чем тут “извращенец”? — Персиваль… — он бросает рубашку на кровать, подходит ближе и берет его за руки. — Я ничего не понимаю, но, во-первых, прости меня за то, что я лазил в твоих вещах. Это вышло случайно. Я бы никогда не стал… — Так. Теперь ничего не понимаю я, — Персиваль недоуменно поводит головой. — Давай по-быстрому, пока я совсем не сошел с ума, выясним самый главный вопрос. Ты собираешься меня бросить? — А ты меня? — машинально отвечает вопросом на вопрос Ньют. — Что? — глаза Персиваля становятся огромными. — Кажется, с ума сошел здесь не я. С чего ты взял вообще, откуда это в твоей голове, как? Ньют трет шею и выразительно смотрит на рубашку. Персиваль перехватывает его взгляд, несколько секунд мучительно думает, а потом его рот округляется в немом «О». — А что я должен был подумать? — сконфуженно кривится Ньют, отпуская его и складывая руки на груди в защитном жесте. — Так все из-за этого? Ты решил, что я тебе изменяю? Придумал себе, что я тебя брошу, поэтому ночевал в чемодане? Поэтому вся вот эта холодность, молчание, косые взгляды? — Я не знал, как спросить. Прости меня, мне очень стыдно. — Слава Мерлину, — Персиваль вскидывает руки вверх, а потом хватает Ньюта, прижимает к себе, целует его лицо. Тот расслабляется, пружина внутри медленно раскручивается, становится легче дышать, но вместо тоски появляется любопытство. Ньют садится на кровать, сажает на колени возмущенного грубым обращением ниффлера и уточняет: — И все же, зачем тебе женская ночная рубашка? — Я боюсь, что если расскажу, ты от меня точно сбежишь… *** Ньют выходит из ванной комнаты, опустив глаза в пол. С непривычки он семенит мелкими шажками, боясь запутаться в длинном подоле. Он останавливается перед зеркалом и слегка поворачивается из стороны в сторону, рассматривая себя. Персиковый шелк мягко подчеркивает природную белизну его кожи, не оттеняя, а лишь добавляя ей немного красок. Кружевные бретельки спадают с плеч тоненькой тропинкой, а рядом бежит водопад веснушек, переходящий в полноводную реку на спине, широко разливаясь по лопаткам и бурлящим потоком уходя за край рубашки. Ньют поворачивается к Персивалю лицом и, улыбаясь одними кончиками губ, подходит к кровати, останавливается, упираясь коленями в его колени и с любопытством заглядывая в глаза. Он словно спрашивает: «Ну, как тебе, нравится?», а Персиваль даже сказать ничего не может: от восхищения у него все пересохло во рту, а язык прилип к нёбу, и все, что он может сделать, — лишь протянуть руки, с немым отчаянием умоляя Ньюта не исчезать, оказаться настоящим, не химерой, не плодом воображения, а реальным человеком, пусть в это и верится с трудом. Персиваль медленно проводит пальцами по ноге Ньюта, приподнимая рубашку. Она скользит вверх, послушно следуя за движением руки. Они оба неотрывно следят за переливами ткани, открывающей бедро, покрытое кучерявыми рыжими волосками. В свете ночной лампы, отбрасывающей оранжевые блики, они кажутся золотыми нитями волшебной вышивки или заколдованными травинками на лугу в царстве фей. Персиваль закрывает глаза и прикладывает ладонь плашмя, но не плотно, позволяя завиткам щекотать кожу. Тело Ньюта тут же покрывается мелкими мурашками, будто спокойную гладь пруда тронул мелкий дождик. Персивалю настолько хорошо, что почти больно, почти нечем дышать, почти хочется умереть сейчас, потому что это самый идеальный момент в его жизни. Но это, конечно, хорошее желание, светлое, такое, как бывает, когда смотришь на шедевр, — чистый восторг, благоговение, экстракт радости в чистом виде. Самое прекрасное в моменте даже не столько сам Ньют в шелках — хотя он просто богоподобен, — а то, что он согласился на это, чтобы порадовать любовника. Хотя, судя по всему, сам Ньют весьма удивлен тем, что ему тоже приятна эта игра. Персиваль не выдерживает, резко притягивает Ньюта ближе, обхватывает руками за ягодицы, втискивается, прижимается лицом к животу, цепляясь за ткань отросшей щетиной, скользит вверх до кружевного выреза на груди, покрывает поцелуями каждый сантиметр. Ньют рвано дышит. Он весь расцвел алыми пятнами, в паху рубашка натянута поднявшимся членом. По ней растекается влажное пятно предэякулята, и это настолько возбуждающе прекрасно, что Персивалю приходится зажмуриться, чтобы не ослепнуть. — Иди ко мне, — шепчет он, откидываясь на спину и укладывая Ньюта сверху. Тот гладит его лицо, зацеловывает скулы, линию челюсти, шею и ключицы, резким движением распахивает рубашку на груди и приникает жадным ртом к соскам, терзает их зубами. Ньют любит оставлять на Персивале отметины: он не отказывает себе в удовольствии подарить ему парочку засосов на ребрах, разукрасить плечи следами зубов, оставить красные полосы от ногтей на животе — еще не царапины, но уже почти. Конечно, будь Персиваль против, ничего этого не было бы, но он не против, совсем нет, он даже чересчур за: стонет, выгибается, подается навстречу, кусает нижнюю губу, сдерживая крик, смотрит из-под опущенных ресниц, стискивает в кулаках шелк — тот даже трещит на швах. — Тсс, тише, тише, — Ньют подтягивается выше, целует истерзанные губы, лижет их вдоль, ныряет языком в глубину, кружа, посасывая, лаская, толкается сильнее, приподнимается на руках и смотрит долго-долго, утягивая в зеленое болото своих глаз, не давая шанса спастись, вырваться, выплыть. Персивалю лишь остается хватать опухшим ртом колкий воздух, пропитанный сочным ароматом персиков, оседающим во рту вязкой сладостью. Он тянет рубашку вверх, сжимает ягодицы Ньюта, подталкивая его вперед, прижимая ближе: ему хочется почувствовать твердость его члена, вжать в себя, чтобы до боли, до криков, до слез по вискам, потому что голова закинута назад, оттянута за волосы требовательной рукой. — Давай, — шепчет Персиваль, — давай же, — просит, умоляет, заклинает он. Ньют тянет с него брюки, швыряет их в сторону, нетерпеливо толкается членом между ягодиц — не входя, но просто чуть надавливая, дразня, распаляя и без того полыхающий внутри костер. Смазки льется столько, что простыни под ними становятся скользкими. Движения Ньюта немного рваные: он никак не может собраться, чтобы выйти на единый ритм. Им обоим совершенно невыносимо. Сливаясь в одной точке, они расходятся двумя ветвями, связанными воедино общими корнями. Они переплетаются, питают друг друга, они настолько вместе, что порознь вовсе не существуют. Каркас кровати поскрипывает от сильных ударов, ножки скрежещут, царапая паркет, спинка бьется об стену. От пота, текущего у Ньюта по спине и груди, рубашка стала темной, одна бретелька лопнула и, кажется, шов на боку все-таки разошелся. Персиваль тянется вверх в последней судороге выворачивающего все тело наслаждения, слизывает соленую влагу со лба Ньюта и обессиленно падает обратно на подушки. Ньют рычит, бьет кулаком по матрасу и, не успевая выйти, оставляет в Персивале свое семя, пачкая его ягодицы и бедра. Он откатывается в сторону, а Персиваль лениво проводит рукой между ног, собирая сперму на пальцы. *** — Я чувствую себя глупо, — говорит Персиваль, выглядывая из ванной. — Знаешь, суть в том, что мне нравишься ты в женском белье, а себя я вижу мужественным и отважным, — он жалобно свел брови домиком. — Чулки не добавляют мне мужественности. — Зато щетина добавляет. Выходи давай, мне интересно посмотреть, — Ньют нетерпеливо ерзает по кровати, вытаскивая подол рубашки из-под ноги. Персиваль неловко выползает наружу, зачем-то прикрывая пах руками. Ньют улыбается, осматривая его: — Повернись, — командует он, и Персиваль послушно разворачивается спиной, позволяя оценить свою задницу в кружевных панталонах. — Волшебно, — довольно шепчет Ньют, стискивая член через рубашку. Предыдущая версия не выдержала любовных игр, и эту они выбирали уже вместе с учетом вкусов самого Ньюта, так что теперь он одет в шелк глубокого синего цвета с большим круглым вырезом на груди почти до самых сосков, с изящными бретельками и волнистым широким подолом. — Я могу повернуться? — Персиваль переминается с ноги на ногу. — Я тоже хочу на тебя смотреть, — он чешет ногу под подвязкой и оборачивается через плечо. — Ты можешь даже потрогать, — Ньют протягивает к нему руки, приглашая к себе. Персиваль подходит ближе, садится у его ног и кладет голову Ньюту на колени, обнимая под икрами. Ньют гладит его по волосам, и какое-то время они просто молча сидят, наслаждаясь друг другом, осознанием того, что партнер не осуждает, идет навстречу, любит даже со странными желаниями и даже разделяет их. Они знают, что могут заняться любовью в любой момент, поэтому и не торопятся. — Когда мне было шестнадцать лет… — тихо произносит Ньют, и Персиваль гладит его по ноге, подбадривая продолжать. — Кхм, в общем одна злая девочка сказала мне, что такой странный, как я, никому не нужен, что никто не захочет со мной быть и я умру одиноким, а мое лицо съедят жмыры. — Я уже хочу найти ее и убить, — бурчит Персиваль, поднимаясь и целуя Ньюта в губы. — Отвратительно, зачем ты про это думаешь? — А я к чему это веду, — Ньют смеется и откидывается на спину, ладонью поглаживая затянутую в чулок ногу Персиваля, — ты тоже странный, и мы теперь вместе, так что, вероятно, твое лицо тоже в опасности. — Если честно, — Персиваль скользит рукой под рубашку, обхватывает член Ньюта и делает несколько мягких движений ладонью, — чего я действительно боюсь, так это однажды проснуться и обнаружить, что ниффлер запихал тебя в свою нору по частям, потому что понял, какое ты на самом деле сокровище. Ньют запрокидывает голову, хохочет и стонет одновременно, тянет Персиваля на себя, укладывая сверху, его глаза блестят шальным весельем и отвязной похотью: с тех пор, как они разобрались в своих отношениях, Ньют стал гораздо расслабленнее во всем, в том числе и в постели. Персиваль нежно гладит его по скуле, целует в висок, утопая в собственной нежности, в счастье, ложащемся на плечи сильной рукой с мозолями на пальцах, в ощущении принятия таким, какой ты есть, безо всяких оговорок. Наверное, это и есть то, что все ищут, но мало, кто находит, — настоящая любовь. *** Персиваль Грейвз не любит: — корочки на тостах (но Ньют их всегда незаметно срезает); — музыкальные шкатулки (все три он сплавил ниффлеру в нору); — когда Ньют молчит и странно смотрит (слава Мерлину, больше такого не происходит). Персиваль Грейвз любит: — Ньюта Скамандера. Остальное ему просто нравится.