Борджиа. Часть 1. "Секс. Власть. Убийство. Аминь."

Эти сны возвращались. Накатывали внезапной, удушливой и черной волной. Подступали исподволь, обрывочные, точно бред. Вначале он всегда шел, бесцельно шагал вперед, не понимая, куда его несут собственные ноги. На сей раз Чезаре ступал ночными, опустевшими улицами Рима. С неба сплошной стеной падал проливной, холодный дождь, он не узнавал лабиринта темных переулков и тупиков, в которых очутился.   Волосы прилипли ко лбу, а одежда, насквозь мокрая, тяжелыми кандалами сковывала тело. Перед глазами стелился мутный, багровый сумрак, и лишь изредка виднелись одинокие огоньки в окнах незнакомых домов. В руке он с силой сжимал острый, короткий клинок. На мгновение взглянув на окровавленное лезвие, Чезаре ужаснулся, голова на миг закружилась, будто он хлебнул дурманящего зелья. “Избавь меня” - мягко шептал нежный голос, доносящийся из туманной дали, а неистовый дождь глушил пронзительный вопль. Заточенный нож со свистом прорезал ночь и натужно входил в бренную плоть. Кровь хлестала прямо в глаза, Чезаре жмурился, отталкивая отяжелевший и, казалось, вмиг окоченевший труп прочь от себя. А тот вместо того, чтобы отлететь в сторону, валился прямо под ноги. Под подошвой сапога отчетливо угадывалась чья-то голова: тугая, готовая вот-вот лопнуть, точно орех. С невольным вскриком Чезаре отпрянул. Омерзительная падаль. При жизни у барона Боннадео была крепкая стать и надменный взгляд, теперь же все угасло. А руки Чезаре в липкой крови. Он бы и сам мог оказаться на месте мертвеца: безвольно лежать, подставив безжизненное лицо под сапог соперника. Не бывать тому! Он бы никому не позволил давить себя сапогом, пусть ради этого пришлось бы воскреснуть из мертвых. Колени задрожали, к горлу подступила тошнота. Чезаре, словно обезумевший, бросился бежать прочь, куда глаза глядят. Под небо, что доселе не поглотило его, под струи холодного ливня. В ушах гулко стучала собственная кровь, а нежный голос вдали превратился в сталь и, отражаясь эхом от стен домов, все вторил: “Чудовище! Чудовище!” Впереди, сквозь завесу дождя, заструился мягким отблеском неясный огонь фонаря, и Чезаре бездумно устремился к нему в надежде на собственное избавление. Под масляным факелом оказались двери. Толкнув плечом тяжелые створки, он ввалился в темную, затхлую каморку. Глаза не могли привыкнуть к непроницаемому мраку, и Чезаре двигался на ощупь, касаясь сырых, липких стен ладонями. Где-то в высокой черноте послышался взмах крыльев птицы, заключенной в клетку. Подняв голову к потолку, он с ужасом обнаружил лишь зияющую, бескрайнюю пустоту. Темноту, которой не было передела. Внезапно откуда-то, словно из-за толстой стены, донесся приглушенный голос. То была Лукреция, и она жалобно звала его имя. Чезаре сломя голову бросился вперед и наткнулся на дверь, порывисто толкнул ее и влетел, почти упав оземь в очередную кромешную, густую тьму. Сколько бы он не напрягал взгляда, ничего нельзя было различить. А сестра все звала. Он вслепую поднялся и, быстро рванув с места, с размаху впечатался в стену. Что-то под плечом заскрипело, застонало, каменная кладка вдруг разверзлась, и взору Чезаре предстала слабо освещенная просторная комната. Его сознание не желало поверить тому, что разглядели глаза сквозь тусклое мерцание нескольких свечей. Инстинкт сработал скорее разума. Еще не вполне осознавая, что творит, он кинулся вперед, туда, где на громадной кровати под тяжелым балдахином Лукреция - его милая сестренка, его вечная любовь - билась в стальных тисках грузного Джованни Сфорца. В ладони, откуда не возьмись, вновь возник остро заточенный нож, и Чезаре уже готов был вонзить лезвие в толстую плоть мерзавца, как вдруг запястья его стянулись незримыми цепями, а все тело будто сковало льдом. Застопорившись в шаге от злосчастного ложа, он открыл рот, силясь кричать, но ни единого звука не сорвалось с иссохших уст. Все, что он мог, это беспомощно смотреть, как любимую сестру насилует чертов предатель. Остервенело вколачиваясь в ее тонкое тело, Сфорца сопел, точно зверь. Повернув голову к Чезаре, насильник с налитыми кровью глазами залился издевательским хохотом. По лицу его градом тек пот. Не в порыве похоти и не по зову страсти, а лишь в жестоком стремлении причинить как можно больше страданий, козлоногий дергал Лукрецию за шелковые волосы, и с такой злобой сжимал хрупкое плечо, что под заскорузлыми пальцами, на белой, нежной коже тотчас расплывались темно-голубые, огромные синяки. А она теперь молчала, не издавая больше ни звука, словно онемев от стыда и боли. Проклятье!       В отчаянии Чезаре рванул вперед. Обезумев в яростном исступлении, он захрипел, задыхаясь. Нет! Я здесь! Я спасу тебя! Но красные цепи его пут лишь глубоко разрезали кожу запястий, и кровь, алая до черноты, густым потоком хлынула прямо в лицо. Багровые струи застлали глаза, соленые, с привкусом металла реки влились в рот и в ноздри. Чезаре захлебнулся, откашлялся и снова захлебнулся. Уже ничего не видя и не слыша, он провалился в бездну, в чернильную темень небытия.   Сердце больно ударило о грудную клетку, когда он, наконец, открыл глаза и увидел полог собственного ложа. Чезаре нынче спал в одной из комнат папского дворца, предназначенной для гостей, его покои до сих пор занимала Лукреция. Всего лишь сон. Только дурное видение, порожденное демонами ночи. Чезаре резко поднялся на кровати и поморщился, утирая лоб от холодного пота. При свете утра ночной кошмар быстро отступал, рассеивался в тусклом отблеске зимнего солнца. Но боль оставалась. Саднящая, горькая, она жгла сердце. Эту боль не смоешь холодной водой, не развеешь ледяным воздухом морозного дня, не утолишь крепким вином. Не избавится от нее и в притворной молитве перед золотым алтарем в соборе Святого Петра. Темный, адский огонь лютой ненависти уже давно пожирал Чезаре. С тех самых пор, как Джованни Сфорца увез Лукрецию из Рима. Убить мерзавца. Вырезать его кабанье сердце и подать сестре на блюде. Разве он не обещал ей этого когда-то? Да, месть была бы сладка. Но примет ли она такое возмездие? Или в ужасе отречется от него подобно Урсуле Бонадео? Как бы там ни было, а Сфорца необходимо проучить, как следует. За предательство семьи Борджиа негодяй ответит позором, который никогда не смоет со своего знатного итальянского имени. Вчера отец сам без всякого напоминания со стороны старшего сына заговорил о судьбе брака, не оправдавшего надежд. Один лишь Папа мог расторгнуть священные узы супружества, и он намеревался воспользоваться этим правом. Основанием для аннулирования нерушимого союза могло стать отсутствие консуммации* брака. Какое удачное совпадение, что тогда, в ночь злосчастной свадьбы, Джованни воздержался от решительных действий, и все видели, что невесту из зала унес на руках ее собственный брат. Теперь это станет основой для обвинения Сфорца в мужском бессилии. Конечно, Чезаре не сомневался, что ублюдок взял свое позже. И мысли о том, как именно Сфорца лишил Лукрецию невинности, вызывали в душе очередную волну нестерпимых терзаний. Наверняка этот неуклюжий боров причинил ей боль, и не один раз. Сестра так искренне и по-детски радовалась падению мужа с лошади и его неспособностью больше предаваться усладам.   Проклятье! Проклятье! Лукреция, любимая Лука, его милый, светлый ангел заслуживала лишь поклонения, любви, заботы, самых нежных и искусных ласк - ничего из этого Сфорца ей дать не мог. Но она - роскошнейший цветок на гибком стебельке - не сломалась, не пала духом, а минуя все трудности неудавшегося брака, нашла того, кто подарил ей дитя. Кто же этот счастливец? Кто показал ей радость плотской любви, кто открыл дверь в мир чувственности и страсти, кто заботился о Лукреции, пока Чезаре не было рядом? Чьи руки ласкали девственно-бархатистую кожу, кому выпало счастье безнаказанно пить мед со сладких, пухлых уст прекраснейшей из женщин? Кем бы он ни был, Чезаре неистово завидовал смельчаку. А его собственная любовь греховна. Порочные желания его вместе с неутоленной страстью навсегда обречены прятаться во мраке, в тенях, в самых темных часах ночи, в потаенных мечтах, в самых глубоких уголках сердца. Душа Чезаре черна и полна запретных помыслов, несбыточных чаяний, невыносимых сомнений. Но рядом с Лукрецией все дурное отступает, улетучивается. Ее доброта, ее колдовской свет и безусловная любовь очищают Чезаре. Стоит лишь взглянуть в омут светлых глаз, глядящих на него с искренним благоговением. Рядом с ней он раз за разом обретает то, чего никто другой не может ему дать. Он обретает самого себя.   За недели, что Лукреция была дома, они успели обсудить все на свете, даже подробное обустройство французской армии. Все, кроме ее тайной любви и неудавшегося брака. Сестра с огромным воодушевлением и в ярких красках описывала детали, что успела заметить, будучи в плену у Карла. А Чезаре с жадными интересом впитывал каждую подробность. То была его стихия. Мечты о том, чтобы встать во главе многотысячного войска, подобно Ганнибалу, не покидали молодого Борджиа. Однако ему бы больше подошла слава другого полководца - слава Цезаря. Зачем только отец дал сыну имя воина, если намеревался сделать из него священнослужителя? Умыв ледяной водой из колодца следы ночных кошмаров, Чезаре направился в собственные покои, где все эти дни проживала его любимая сестра. Раньше это Лукреция всегда бежала к брату за утешением, но сейчас ему самому были необходимы ее светлые чары, что снимут мрачное заклятье ночи с души. И он летел к ней холодными коридорами дворца, словно то крылья несли его, а не ноги. Какое же огромное счастье, что Лука вернулась домой, и как горько будет снова с ней расстаться, когда придет время.    Несмотря на то, что опасность разграбления миновала, в Риме по-прежнему не хватало рабочих рук, а папский дворец все еще пустовал. Люди нехотя возвращались в город, в котором на правах хозяев расположилась французская армия. Между тем, Родриго Борджиа строго-настрого запретил брать тех слуг, что предательски покинули Ватикан. И теперь приходилось собирать весь двор челяди по новой. Лукреция лишь просила вернуть ее камеристку Стефанию, что прислуживала ей до замужества, и отец, размягченный триумфом спасения, благосклонно согласился. Чезаре застал сестру за утренним туалетом и, поприветствовав ее легким поцелуем в щеку, некоторое время молча наблюдал за тем, как служанка проворными пальцами сплетала золотое руно волос своей прекрасной госпожи в тугие, длинные косы. Подобно обычаям королевского двора, присутствие при вечернем туалете Лукреции Борджиа считалось особой привилегией для тех, кто надеялся снискать ее благосклонность. И Чезаре был самым частым гостем на этих торжественных ритуалах, ревностно оберегая сестру от чрезмерно настойчивых поклонников и просителей. Но сегодня он был единственным зрителем. Ничто и никто не мешал ему упиваться красотой своей прелестной Мадонны, пребывая в волшебной власти ее пленительного очарования. Он без всякого смущения уселся прямо на постель, уже аккуратно заправленную и, подложив себе под локоть несколько пышных подушек, устремил все внимание к любимой. В лучах утреннего солнца Лукреция вся светилась неизъяснимым, мягким светом. На ней было одно из тех роскошных дневных платьев, что он видел на Джулии Фарнезе. В отсутствии придворных портных некому было заняться новыми нарядами для дочери понтифика, и Лукреция с благодарностью приняла посильную помощь подруги. Пусть медноволосая любовница отца и считалась самой красивой женщиной Рима, на Лукреции темно-бордовое платье Фарнезе сидело гораздо соблазнительней. Тонкий шелк туже облегал каждый изгиб точеной фигуры, вплоть до слегка округлившегося живота. Приманчивей белела молочно-розовая кожа в глубоком вырезе декольте, искусительнее прятались худенькие плечи в пене золотистых кружев и оборок. Забыв о всяких приличиях, Чезаре поглощал глазами каждую черточку обожаемого образа. Какое же это трудное испытание - любить тебя, Лукреция. В одну минуту желать венчать твое высокое чело ароматными цветами и лишь робким взглядом касаться края твоей одежды, будто ты божество, сошедшее с небес, а в другой миг страстно желать тебя, как самую обычную из женщин. Ведь я не святой. Я всего лишь жалкий мужчина и мысли мои похотливо вьются вокруг твоей полуобнаженной груди. И нет мне спасения, и нет прощения. Если ад существует, мне уже давно уготовано там местечко. - Ты молчалив сегодня, - проговорила Лукреция, сбрызгивая запястья ароматными духами, и Чезаре невольно вздрогнул, будто его выдернули из сладкой полуденной дремы. - Любуюсь тобой без всякого стыда, пока есть такая возможность, - отозвался он и, стремительно поднявшись с кровати, подошел к ней со спины. Окинул взглядом ее отражение в серебристой глади зеркала, а затем игриво коснулся тяжелой капли жемчуга, вдетой в нежное ушко Лукреции. Серьга качнулась, выхватывая отблески солнечных лучей, отбрасывая перламутровые блики на порозовевшую щеку. Она кокетливо хохотнула и плавно поднялась с места: - Думаешь, мне идет этот наряд Джулии? - сестра элегантно повертелась перед зеркалом, критично оглядывая свое отражение. Повелительным жестом она отослала служанку прочь. - Гораздо больше, чем самой Фарнезе, - заверил Чезаре, с тихим восхищением наблюдая за каждым ее движением. - Но… скоро ни одно из платьев не будет мне впору, - Лукреция остановилась вполоборота и легонько приложила ладонь к едва приметной выпуклости в области талии. На лице ее отразилась растерянность. Чезаре шагнул к сестре и осторожно, будто опасаясь спугнуть бабочку, накрыл ее ладонь поверх платья своей:   - Скажи, любовь моя, кто его отец? Лукреция смущенно улыбнулась, опустив ресницы, словно вспоминая нечто особенно приятное, и, все также не поднимая глаз, проговорила: - Конюх. Паоло, - она обожгла брата виноватым взглядом и, заметив его ошеломление, быстро добавила: - Но я называла его Нарциссом, его лицо прекрасно. Чезаре, пораженный до глубины души, выдохнул и, внезапно севшим голосом, проговорил: - Я начну ревновать. Она сначала усмехнулась, решив, что брат по обыкновению подтрунивает, но улыбка быстро растаяла на ее приоткрытых в смятении губах. По-видимому, на сей раз Чезаре не успел набросить маску спокойствия, глаза выдали его, и он вовсе не шутил. Мягкое раскаленное железо ревности и впрямь жгло каждый уголок мятежного сердца. С минуту Лукреция пристально глядела на Чезаре, слово в надежде угадать его мысли, а затем мягко, примирительно ткнула кулачком в его широкую грудь:   - Ты же читал романы, Чезаре. Такая любовь здесь под запретом. - Запретная любовь, - медленно промолвил он, беря ее за руки чуть пониже плеч и всматриваясь в прекрасные сияющие глаза. - Боюсь, она может стать наваждением. Ему пришлось одернуть себя, чтобы не сойти с ума. Конюх! Правый Боже, простой конюх смел любить ее, смел посягать на то, на что у Чезаре никогда не хватит духу. Паоло. Нарцисс. Конечно. Сестра всегда мечтала о любви принца, о любви возвышенной - той, о которой пишут во всех этих рыцарских романах и легендах, а ее выдали замуж за бесчувственного, толстокожего борова. Но как она могла отдаться простолюдину? Почему?   - Ты осуждаешь, брат? - Лукреция, словно нехотя высвободилась из его объятий, и, вернувшись к туалетному столику, стала надевать один за другим перстни на свои тонкие, белые пальчики. - Не одобряешь. Я понимаю. Но ты не должен, - она горько улыбнулась своему отражению в зеркале. - Паоло стал моим единственным утешением вдали от дома. Он был добр ко мне.   - Я не осуждаю, - соврал Чезаре после неловкого молчания. Лгать сестре он ненавидел, но иногда правда была слишком жалкой. Признаться ей, что готов умертвить собственными руками каждого, кто смел прикоснуться к ней? Нет, уж, лучше врать. Он снова подошел к Лукреции и крепко обнял ее тонкий стан со спины, стараясь вытравить из мыслей мучительное замешательство. Прежде всего, он ее преданный брат, и стоит напоминать себе об этом почаще.   - Я покровитель монастыря в Сан-Систо, - проговорил он, меняя тему. Склонившись чуть ниже, Чезаре ощутил чудесный аромат, исходящий от золотых волос, и с наслаждением коснулся носом шелковистых кос. - Когда твое положение станет слишком заметным, ты укроешься там, а я обеспечу твою полную безопасность. - Мне нужно принять монашество? - Лукреция взглянула на него в мерцающем отражении зеркала. - Нет, - Чезаре чуть крепче сжал ее в своих объятиях, - но ты можешь побыть там до рождения ребенка. - Мне надо скрываться, - грустно промолвила она, скользнув ладонью по его руке. - Возможно, да, до родов, - он вздохнул, уже предчувствуя горечь вынужденного расставания. - Нужно подумать о расторжении твоего брака. Лукреция вздрогнула и быстро повернула к нему голову. Ее глаза и губы оказались так близко, что дух захватило. - Его можно расторгнуть? - изумилась сестра, легкое дыхание с ее уст обожгло кожу, и Чезаре с трудом собрал остатки самообладания, но голос снова предал его, прозвучав глухо и бесцветно: - Если не было супружеской близости... - Но я жду ребенка, Чезаре, - Лукреция отвернулась и покачала головой. Он выпустил ее из своих рук и, мягко обхватив за плечи, развернул к себе лицом. - Верно. И ребенок не от твоего мужа. Она снова покачала головой и отвела глаза, казалось, ее лицо вмиг погасло, уголки губ дернулись вниз. - Но у нас была супружеская близость, - голос Лукреции дрогнул, - самого... неприятного рода. Чезаре зажмурился от нестерпимой, необъяснимой боли - ему будто всадили острый клинок под самое сердце. Страшные догадки черными, ядовитыми змеями зашипели со дна сознания, протянули к нему свои щупальца из самых глубин ночного кошмара. - Молю, сестренка, - он натужно вдохнул и со страхом заглянул в ее влажные от набежавших слез глаза: - Ни о чем не беспокойся. Я найду выход. Клянусь. Лукреция кивнула, но слеза, крупная, прозрачная, уже текла по бледной щеке. И слеза эта прожигала глубокую, саднящую рану в душе Чезаре. Подтверждение всех его страхов, всех догадок. Проклятый Сфорца! Не помня себя от отчаяния, он вновь схватил сестру за плечи и к самым ее расширенным от изумления зрачкам приставил свой настойчивый взгляд: - Он брал тебя силой? Причинял тебе боль? - вопросы прозвучали слишком грубо, никогда прежде он не говорил с такой откровенностью. Лукреция моргнула, но не отвела взора, а наоборот, вдруг открыла свои зеленые, переливчатые глаза еще шире. И в один миг Чезаре стало ясно, что кошмары его не были лишь игрой воспаленного воображения. Эти блестящие от слез глаза, устремленные на него с затаенной горечью и все же нежностью, являлись тому подтверждением.     - Он брал то, на что у него было право, Чезаре, - прошептала Лукреция почти неслышно, словно у нее больше не осталось сил говорить, - ведь он был мне мужем. Она стыдливо склонила голову, и Чезаре нехотя выпустил хрупкие плечи из своих рук, вдруг осознав, что сжимал их слишком сильно. - Сукин сын не имел права причинять тебе боль! - запустив пальцы в волосы, он прочесал их, словно это могло снять тяжесть, что навалилась на него обухом. - Он ненавидит нас, братец, - Лукреция отвернулась, смахнула слезы и быстро оглядела себя в зеркале. Поправляя несуществующий изъян в прическе, она произнесла: - Всех нас, Чезаре. Нашу дурную кровь Борджиа. Чезаре не ответил. Он лишь смотрел на роскошную, изящную женщину перед собой, омытую лучами зимнего солнца, и вновь видел свою маленькую, любимую Луку. А ведь пока сестра страдала в Пезаро, он предавался безумным утехам в Риме с Урсулой. Он совершил убийство, замарал руки в крови чертового барона Бонадео, тогда как убить нужно было совсем другого соперника. Колени его дрожали от бессильной злости и сожаления. В голове пульсировала страшная мысль: он убил не того. Не того! - Почему ты не писала мне, что с тобой плохо обращаются, Лукреция? - выпалил он, наконец, хриплым голосом. - Почему молчала? Одно твое слово и мерзавец ответил бы за каждый недобрый взгляд, что он на тебя бросил! Она развернулась к нему и замерла, лишь дрогнули мягкие губы, да испуганно затрепетали золотистые ресницы. - Я… я не знаю, Чезаре, - Лукреция потеребила самый крупный из перстней на руке и обеспокоенно взглянула на брата. - Наверное, я боялась, что ты сгоряча совершишь то, о чем пожалеешь.   - Боже правый, - простонал Чезаре и порывисто шагнул к ней. - Иди сюда. В один миг она вновь оказалась в его объятиях, прижалась щекой к груди, а прохладные ладони любовно обхватили его шею.     - Прости меня, прости, если сможешь, Лукреция, - проговорил Чезаре, обвивая руками ее гибкую спину, с непривычной нежностью прижимая ее к себе. - Я не должен был допустить... - его голос срывался, сердце билось неровно, дыхание рвалось. - Надо было упрятать тебя в монастырь... Увезти на край света. Он подхватил сестру под руки и приподнял так, чтобы видеть любимые глаза напротив своих.    - Ни один мужчина на этой земле не смеет причинять вреда тебе, слышишь? - Чезаре осторожно поставил ее на ноги и обхватил порозовевшее личико обеими ладонями. Целое сокровище - ее дивное, лилейное лицо - в его смуглых, огромных ладонях. А в изумленных глазах снова стояли слезы - кристальные, чистые и соленые, как морская вода. Лукреция ничего не говорила, лишь покорно глядела на него и молчание ее было понятнее всяких слов.   - Больше никогда, - прошептал Чезаре у самого лица любимой. - Никогда. И он без сомнения и стыда коснулся ее губ своими. Раз. Другой. Подушечками больших пальцев отер слезы и усыпал поцелуями щеки, скулы, прикрытые веки и трепещущие ресницы.   То не была ласка любовника. Нет. Так утешают плачущего ребенка, целуя разбитые в кровь коленки, приговаривая, что все пройдет и назавтра снова выйдет солнце. Стать для нее исцелением, спасением, отдать все, только бы она снова беззаботно улыбалась и звонко смеялась. Любить ее, просто любить, вопреки всем запретам, любить так, как он умел: боготворить, восхищаться, заботиться, надеяться, верить. Самозабвенно обожать и всегда быть рядом. Быть для нее опорой и защитой. И больше никогда, ни за что на свете не давать Лукрецию в обиду.