Soap&Skin — Spiracle
Не позволяйте мне подойти слишком близко К царству смерти, полному грёз. Позвольте мне, подобно вам, надеть Все эти хитроумные маскировки: Крысиный мех, воронье оперение, палки крестом — Стоять в поле, Подражая ветру. Не более того...
Пустоту невозможно подвергнуть аутопсии. Нельзя препарировать воздух. Как уличный мим, обопрись о воображаемое стекло и шарь по нему ладонями до тех пор, пока не визуализируется. Визуализируется… что? Что подсказывает тебе твоё шестое чувство? Как и предыдущие пять — ничего. Всё так, всё так, мой друг. Лучше дай-ка я убаюкаю тебя треском сухих косточек. Отведай-ка этой пожухлой маковой трухи. Разотри-ка кожу этой стеклянной крошкой. Теперь тепло и уютно. Возвращаясь домой, по дороге он стёр ладони об асфальт, чуть не размозжил череп о бордюр. Но больше не весело. Это больше не весело — это так смешно. Обдолбанный травой и химией статист, который никак не угомонится и сбивает своей тушей все хрупкие декорации. Сеттинг идет ко дну, капитан, мы наскочили на айсберг. Я этот айсберг. Только доверь этому ублюдку сценарий. «Юу не нужно расслабляться. И все мы прекрасно знаем об этом», — почему у них в голове не появилось этой мимолётной мысли. Почему же, видя его тянущуюся к ковру в грязных отпечатках ботинок фигуру, они не могли заключить этого. Прилечь бы. Устал я устал я так устал Дай мне свою руку, холодную или тёплую, думалось ему. И я начиню взрывчаткой твоё ярко-алое бархатное нутро, где переплетаются фиолетовые провода. Выдерну их все до единого, обесточу эту дьявольскую машину. Трансцендентальные идиоты. Словно это что-то значит. В прошлом и сам Юу знавал людей с системой самоуничтожения внутри, которая в секунду превращает здравомыслящую личность в животное. Почти все из них умерли молодыми. Я смеюсь. Невесело. Только хочется зайти поглубже в лес, раздвигая руками ветки, переступая поваленные деревья. Поднять голову вверх так высоко, чтобы потерять равновесие, и чувствовать, как луна высасывает жизнь. Задыхаться от восторга и дальше дальше дальше… Где глушь примет этот вопль. Там промышленные предприятия рисуют пейзажи масляными красками. Там ржаво-рыжий мост перекинулся через трубы-гиганты. А дальше — пустота, совершенная. Совершенная не значит абсолютная, совершенная значит безукоризненная. Там тени и шелест. Возвращение домой соразмерно возвращению в никуда. Соразмерно ничему. Ничего. Ничто. Никому. Ни-ни. Просто пробел. Пустое поле. Неудивительно, что всё вышло именно так. И летний асфальт был обнадёживающе тёплым, резиновым от шин, а утро было как внезапно выскочившая из-за угла жёлтая шизофрения. Зашивать бы в себя и дальше ночами последние отростки тошнотной, тянущей боли, изрезанной вдоль и поперёк, и не сказать больше ни слова. Не помнить своего имени и происхождения. И шёпота чужих губ, иссохших, всё твердящих что-то незначительное. Не то самое, но, в принципе, и так сойдёт. Гипервентиляции и панических атак — не помнить бы. Его Таканори — как угловатый макет без лица, у которого никогда не существовало полноразмерного прототипа. Как дегенеративное искусство. Просто очередной повод не упасть на кафель в ванной комнате с выключенным светом и ухахатываться в ничьё лицо. Теперь он падает — снова и снова, скребя срезанными под корень ногтями по плитке, и грязь налипает на вспухшие царапины. Эта драма рассчитана на одного пассажира и не предусматривает аудиенции, в этой пространственно-временной дыре быть только ему. И даже для смешливого взгляда прищуренных глаз там нет места. Возвращаясь к полушутливому флирту с ними, Юу словно наблюдает за безногим инвалидом, выпрашивающим пару сотен йен. И у него, у Юу, нет при себе ничего. Он отводит глаза, стискивая зубы. Дрожание рук продолжается даже тогда, когда не остаётся ничего помимо этого дрожания. Патологическая нежность стёрта, как рвота поутру в больничном коридоре. Не стесняйся назвать меня пустотой, Юу. Я — это ты, дыра в полу, поверх которой однажды поставят комод. Да и что с тобой, и что с того. Будто твой Таканори единственный, у кого мнутся волосы после сна.