Опыт смерти

Сам себе загадай, сам себе ответь: Нужен ли опыт смерти твоей душе? Даже такая жизнь веселей, чем смерть. Забывай ее, забывай ее… О. Медведев, «Кайнозой»

– Все-таки редкая вы скотина, капитан. Редкостная, – вздохнул Изуру, расставляя на полке папки с документами. С десяток подшивок он держал на сгибе локтя, прижимая подбородком, а остальные распихивал по местам свободной рукой. – О? Позволь узнать, чем я провинился? – раздался за спиной удивленный и обиженный голос, и Изуру подпрыгнул на месте, роняя папки: – А?! Ох, Оторибаши-тайчо! Простите, я… я это не вам. Капитан, стоя в дверях, сокрушенно – и очень театрально – покачал головой. В золотистых локонах, казалось, запутались солнечные лучи. Картиночка, не шинигами. Изуру коротко вздохнул: как человек Роуз ему, пожалуй, нравился, но вот к капитану Оторибаши привыкнуть было тяжело. Какой-то он был слишком легковесный для капитана. Без второго дна. Чересчур открытый, чересчур искренний. Готовый в любую секунду поделиться хорошим настроением, но не навязываясь. Изуру подозревал поначалу, что никто из вайзардов не так прост, как кажется, но постепенно это подозрение улетучилось. Не хотелось признаваться себе, но с «простым» капитаном было неинтересно. Всю предыдущую карьеру Изуру везло на многогранных начальников: Айзен, Унохана, Ичимару… Он привык наблюдать, подмечать детали, сопоставлять, делать выводы, искать и находить тайное в явном. Ошибаться, обманывать себя, выворачивать на верный путь снова и снова. С Ичимару он практиковался в этом искусстве ежеминутно. Не думать об Ичимару, приказал себе Изуру. Не сметь думать. Он опустился на одно колено, собирая рассыпанные папки. Сосредоточился на ощущениях: шершавое плетение татами, теплеющая под пальцами кожа обложек, сладковатый запах туши и бумаги. Ничего нового. Такого, что могло бы увести мысли с протоптанных дорожек. Оторибаши так и стоял на пороге, как будто что-то не давало ему пройти в помещение. Молчал, неотрывно следя за лейтенантом: Изуру чувствовал его взгляд загривком, как настоящее прикосновение. Папки на полу кончились, Изуру поднялся. Поворачиваться к капитану спиной и продолжать работать было не вполне прилично, стоять столбом – странно, а о чем заговорить – совершенно непонятно. Можно было посмотреть вопросительно: Оторибаши никогда не делал вид, что не понимает намеков, он как-нибудь разрешил бы ситуацию. Вот только Изуру не хотелось смотреть ему в лицо. Он попытался вспомнить, какого цвета у капитана глаза. И не смог. Он вообще-то хоть когда-нибудь видел, какого они цвета?.. – Нельзя же так с собой, Изуру, – сказал Оторибаши, и Изуру едва не уронил папки повторно. – Простите? – Своих мертвых нужно отпускать. Иначе они рано или поздно утащат с собой тебя. Изуру потребовалось с полминуты, чтобы осознать, о чем это. Оторибаши не шевелился, а выражения его лица против солнца было не разобрать. Судя по тону – сочувствовал. Или жалел. Когда дошло, Изуру глубоко вздохнул, готовясь пережидать всплеск тихого бешенства. Разве что только ленивый еще не посоветовал ему оставить воспоминания о покойном Ичимару и жить дальше. Некоторые неленивые говорили такое на каждой попойке. Абараи умудрился даже получить за это в лоб, после чего от изумления заткнулся надолго. Оторибаши, правда, завел речь на эту тему впервые и был сравнительно деликатен. И, возможно, у него было больше всего прав на такие разговоры. Если он считает, что душевное состояние его лейтенанта мешает работе… Чего греха таить, Изуру и сам так считал. Может, потому вместо гнева он почувствовал только усталость и безысходность. – Я пробовал. Не получается. Извините, капитан. Золотые искры, казалось, брызнули от волос Оторибаши, когда он склонил голову. Серые, вдруг вспомнил Изуру, глаза у капитана серые – это было заметно под маской Пустого, тогда, в бою над Каракурой. – Может быть, если тебе нужна какая-то помощь… Вот спасибо, что хотя бы у Роуза нет универсальных рецептов вроде «напиться и забыться», усмехнулся про себя Изуру. Помощь… да не помешала бы помощь, он это понимал чем дальше, тем яснее. Только вот чем тут поможешь? Рассказывали, что в Генсее водятся специальные врачи – целители душ, которые помогают людям смиряться с потерями. Но им ведь надо рассказывать, что у тебя случилось, а как шинигами заявиться к живому врачу с подобными разговорами? Найти бы такого в Руконгае, из недавно умерших… Впрочем, дурная затея: отыскать душу в Руконгае неимоверно сложно, даже зная, кого точно ищешь, когда он умер, как его звали и как он выглядел. А просто лекаря определенной специальности – да всей шинигамской жизни на такое не хватит, разве что чудо случится. – Если я пойму, какого рода помощь могла бы мне пригодиться, я непременно попрошу, Оторибаши-тайчо. И почтительнейше благодарю за предложение. Похоже, капитан что-то еще хотел сказать, но не сказал, только махнул рукой и удалился куда-то, почти сразу растаяв в лучах вечернего солнца. Изуру вернулся к папкам, вновь погружаясь в мелочи: расположение документов на полках, смазанный хвостик иероглифа на корешке, какие-то белые шерстинки, липнущие к пальцам, мимолетный запах жасмина – кто-то положил под крышку папки цветок, а может, ветер принес… Все вещественное, материальное, краски, вкусы и ароматы, фактуры и температуры – он пытался укорениться, прорасти в мир, почувствовать себя как можно более живым, и все это только для того, чтобы игнорировать фантом, преследующий его. Вот как сейчас: «Ай-я-яй, Изуру, разве можно так холодно обходиться со своим капитаном…» Голос из-за плеча, не слышимый ни для кого более. Или тень, протянувшаяся из-за угла, такая знакомая… а это просто куст. Или шлейф запаха, на мгновение касающийся ноздрей. Первые два-три месяца Изуру оборачивался, бежал посмотреть, что происходит, принюхивался. Потом перестал. Наверное, сейчас он выглядел не таким безумцем, как в ту пору: научился делать вид, что ничего не видит и не слышит этакого, постороннего. На самом деле Изуру очень боялся, что однажды примет за фантом что-то настоящее. И если это случится в бою… – Отпустите меня, капитан, – прошептал он, утыкаясь лбом в плотный ряд папок. – Ну пожалуйста, отпустите меня. Я же так с ума сойду. «А откуда ты знаешь, что уже не сошел?» – насмешливо прошелестело где-то под потолком. Изуру сморгнул с ресниц теплые, отвратительно соленые слезы. Ичимару Гин никогда не упускал случая немного поиздеваться над своим лейтенантом. Но настолько жесток при жизни все-таки не был. Бьякуе снилось, что кто-то вытащил пробку из его солнечного сплетения, и из тела потихоньку вытекает рейреку: тонкой прерывистой струйкой, впитываясь в простыню, растворяясь в воздухе. Он сел рывком, задыхаясь от странного и неприятного ощущения. Рука дернулась к груди: пощупать, проверить... Не было там, конечно, никакой дыры, и пробки тоже не могло быть. Чувство опустошенности постепенно проходило. Всего лишь дурной сон. Он огляделся: полная луна стояла высоко, и за открытыми седзи дремал контрастный черно-серебряный сад. Водопад цветущей глицинии, зыбкое зеркало пруда, полупрозрачный силуэт на пороге... Что?! Рука дернулась к занпакто на стойке сама собой. Неведомый гость сидел, привалившись спиной к раме седзи, белые одежды в темных кровавых пятнах теребил нездешний, неощутимый ветерок. Волосы серебрились под луной, как еще одна кисть глицинии. – Ичимару, – узнал его Бьякуя. – Что ты тут делаешь? Глупый был вопрос, он это знал, еще произнося последнее слово. Нашел что спрашивать у покойника. Гость повернул голову – несомненно, это был Ичимару: его улыбка, его прищур, – шевельнул губами. Бьякуя не услышал ровным счетом ничего. И ни малейшего движения рейацу – тоже. Ичимару досадливо всплеснул руками. Сквозь одежду просвечивали очертания мостика над прудом. Призрак? Живые называют призраками души, задержавшиеся в Генсее вместо того, чтобы переместиться в Руконгай. Шинигами, погибая, сразу превращаются в россыпь духовных частиц, рассеиваются по миру, вливаясь в общий фон... Или – необязательно? Какие еще эксперименты проводил Айзен над собой и своей гвардией? Мог ли Ичимару, убитый им, умереть... не до конца? – Что ты такое? Призрак недовольно дернул плечом: мол, а что, так не понятно?! Бьякуя поймал себя на полуулыбке. Все-таки Ичимару даже в странном своем недопосмертии оставался язвителен. И даже лишенный речи – ухитрялся выражать свои чувства более чем ясно. За все месяцы, прошедшие со дня гибели Ичимару, Бьякуя едва ли вспомнил о нем лишний раз, ничуть не скучал… и вот теперь понимал, что все это время в жизни чего-то недоставало, самую малость. Как щепотки пряной приправы в большом блюде. Не хватало ухмылок, неслышных шагов, тихих обидных смешков, ядовитой сладости речей. С должностью капитана-всех-достану отменно справлялся Хирако Шинджи, но Бьякуя, как ни странно, предпочел бы его грубоватым и занозистым шуткам опасное изящество Ичимару. А ведь когда было – не ценил. – У тебя ко мне дело, или ты явился любоваться садом? Широкий жест в сторону сада, сладчайшее выражение на лице. «Сад прекрасен», – мысленно перевел Бьякуя. «Но!» – указательный палец, со значением поднятый перед лицом. И рука, протянутая раскрытой ладонью вверх, рука просителя: «Мне кое-что нужно от тебя». – Что ты хочешь? Ичимару задумался: видимо, жестов уже не хватало. Он поднял руку и размашисто начертил в воздухе иероглиф. Кончик его пальца будто бы оставлял в воздухе светящийся след – столь мимолетный, что, вероятно, Бьякуе это просто мерещилось. Но иероглиф он прочел легко. «Помощь». – Помощь?.. Призрак пристально глянул и полуотвернулся, опуская голову и перекосив плечи. Если до сих пор у Бьякуи и были сомнения, Ичимару ли это, сейчас они развеялись. Гордость и беспомощность, настоящая беда и привычка смеяться над бедами, даже своими – все в одной позе. Кто бы еще так мог? Не сказать, чтобы Бьякуя так уж хорошо знал Ичимару. До вторжения рёка и Зимней войны они никогда не были близки, вряд ли ладили, но находили своеобразное удовольствие друг в друге. По крайней мере, Бьякуе казалось, что это чувство взаимно: Ичимару регулярно пробовал на прочность доспехи Бьякуиного воспитания, Бьякуя держал лицо, и обоим было интересно, кто сдастся первым. Безобидное и даже в какой-то мере изысканное развлечение. Бьякуя раздражался поначалу, а позже научился видеть некоторую прелесть в этой азартной игре без правил и ставок. Оставался, конечно, вопрос, почему Ичимару явился за помощью именно сюда, однако Бьякуя не рассчитывал получить внятный ответ, коль скоро общение возможно было только жестами. Он намеревался было спросить, с какой стати должен выручать дважды предателя, но прикусил язык. Во-первых, это слишком походило на торговлю, а не к лицу благородному мужу торговаться в таких ситуациях: либо уж откажи, либо соглашайся, как сам посчитаешь нужным, но не заставляй уговаривать себя. Во-вторых, и на такой вопрос сложно было бы получить развернутый ответ. А в-третьих, хотя Бьякуя предпочитал себе в этом не признаваться, любопытство уже приняло решение прежде разума. – Что я могу для тебя сделать? Призрак быстро облизнул губы, словно в нерешительности, и потянулся к Бьякуе. Полупрозрачная рука наткнулась на какую-то незримую преграду. Ичимару сокрушенно покачал головой, заглянул Бьякуе в лицо. – Порог тебя не пускает? – догадался тот. Первое, что приходит в голову любому, кто слушал в детстве бабкины или нянькины сказки. – Мне придется выйти к тебе или пригласить тебя в дом? Резкий кивок. – Тебе нужно до меня дотронуться? Опять согласие. – Хорошо, – Бьякуя поднялся. Пальцы левой, словно бы ненароком заведенной за спину, руки согревало незавершенное боевое кидо. Хватит мгновения, чтобы швырнуть в призрака мощное заклинание. Можно было бы потребовать у Ичимару клятвы, что он не причинит вреда, но Бьякуя затруднялся быстро сформулировать ее так, чтобы не оставить никаких лазеек. Да и потом, Пустым призрак определенно не был, а душа-плюс вряд ли способна нанести серьезный ущерб шинигами, к тому же капитану. Следовательно, для страховки хватало одного кидо. Бьякуя перешагнул порог своего дома и встал перед Ичимару. – Коснись, если хочешь, – разрешил он. Вот это настоящее испытание, – усмехнулся про себя, глядя, как просвечивающие под луной пальцы приближаются к его груди. Инстинктивное желание заорать и отпрыгнуть было сильно как никогда. Кто-то боится безобидных лягушек, мышей или цикад, у кого-то истерику вызывает вид извивающегося змеиного тела, а у него, Кучики Бьякуи, мурашки по спине от перспективы, что до него дотронется привидение. Как пошло и глупо. Само касание он едва почувствовал: как будто ветерок забрался под одежду, тронул кожу и тут же стих, задушенный слоями ткани. На мгновение все тело словно бы сковало легким онемением, но тут же прошло, и секунду спустя Бьякуя не мог бы точно сказать, не померещилось ли ему и не было ли это лишь проявлением его иррационального страха. Ичимару отступил на шаг и поклонился, благодаря. – Это все? – удивился Бьякуя. «Нет, конечно!» – ответил Ичимару очень выразительно, всем телом. Задрал голову к луне и принялся загибать пальцы: один, два, три… – Три луны? Хочешь сказать, тебе нужно три месяца? Каждую ночь? И что же будет потом? Гримасу Ичимару можно было интерпретировать и как «посмотрим», и как «увидишь». – Пусть так, – медленно сказал Бьякуя. – Приходи. Но сейчас оставь меня. В следующий момент призрака не стало. Не колыхнулся воздух, не дрогнуло ни травинки перед энгавой – но полупрозрачная фигура бесследно исчезла. Бьякуя вернулся в спальню, полный смутных сомнений. Возможно, утром нужно будет покопаться в библиотеке… спросить совета у Укитаке: вдруг на его памяти подобное случалось… Утреннее солнце било прямо в глаза. Бьякуя заслонился локтем, перевернулся на живот. Годами он просыпался в одно и то же время, вот и сегодня проснулся по привычке, но освеженным себя не чувствовал. Смутно помнились события ночи: кошмар с рейреку, призрак, обещание помощи... «Приснится же такая ерунда», – вздохнул Бьякуя, потер виски и решительно встал с постели. Служба есть служба, а он не болен, чтобы валяться дольше положенного, даже если не выспался. Изуру чувствовал себя так, будто его прокрутили в огромной стиральной машине. А потом еще через гладильный пресс пропустили. Болело все, болели такие мышцы, о существовании которых он помнил – по книгам, не на опыте! – только во время службы в четвертом отряде. Зато ехидный голос покойного капитана до мозга почти не доходил. Тренировка с одиннадцатым отрядом – отличное средство избавиться хоть на время от призраков в собственной голове. Главное – не злоупотреблять, чтобы случайно не подохнуть от передозировки. Впрочем, со временем переносимость улучшится – кстати, медицинскими терминами Изуру не мыслил уже давным-давно, к чему вдруг сейчас?.. – а действенность, напротив, ухудшится. Придется искать что-то другое. Безнадежность собственных перспектив он тоже отметил. Надежды, что удастся каким-то образом изгнать навязчивого призрака, почему-то не осталось. Еще немного – и придется просить отставки, сдавать дела и переселяться в палату с мягкими стенами. В четвертом такие были, он знал. Правда, постояльцы там надолго не задерживались: либо в один прекрасный день рассыпались снопом искр, уходя на перерождение, либо за ними являлись молчаливые, с закрытыми лицами тени из Оммицукидо. Ни тот, ни другой вариант не прельщал Изуру. Пока было возможно, он старался сохранять хотя бы видимость здравого рассудка. И глушил голос Ичимару в голове как только мог. Вот, например, сейчас вместо того, чтобы идти отдыхать после утомительной тренировки, Изуру тащился на заседание Мужской Ассоциации Шинигами. «Заседание» было, конечно, слишком сильным словом для залихватской пьянки, втиснутой в чудом не захваченный еще Женской Ассоциацией сарай на территории седьмого отряда. Однако Изуру именно на пьянку и рассчитывал. Серьезные вопросы, даже если бы они вдруг откуда-то всплыли, он вряд ли был в состоянии воспринимать. Сарай приветствовал его аплодисментами. – Видали героя! – торжествовал Хисаги. – Ну что, прав я был? Прав? Некоторые присутствовавшие с кислыми лицами вкладывали ему в ладонь бумажные свертки с монетами, из чего Изуру заключил, что Хисаги, зная о сегодняшних планах, делал ставки на то, явится ли он, Изуру, после тренировки на заседание. Что ж, неплохой спор, ничем не хуже прочих. – С меня выпивка, – довольный Хисаги сунул ему в руку бутыль – изрядную, пузатую. Из таких полагалось пить большими глотками или вовсе заливать напиток в горло «винтом», примотав сосуд к руке веревкой. Изуру от души понадеялся, что в бутыли сакэ, а не что покрепче. От сётю у него бывало жуткое похмелье, не говоря уж о том, что после такой дозы сётю его, вполне возможно, потребовалось бы не провожать, а нести, и не домой, а в тот же четвертый отряд, который Изуру изо всех сил старался обходить стороной. Аттракцион с молодецким питьем стоило отложить – это забавно, когда все уже изрядно набрались, а не в начале вечера. Изуру поблагодарил Хисаги, прицепил бутыль к поясу и взялся за более привычную посуду. Обыкновенно ему требовалось четыре-пять порций, чтобы чувствительно опьянеть, но после выматывающей тренировки, наверно, должно было хватить и двух. Мацумото недавно поинтересовалась, почему он стал так много пить. Изуру пожал плечами: мол, как-то так само собой получается. Подлинная причина состояла в том, что с ним пьяным отказывался разговаривать Ичимару – словно обижался. Но эту причину Изуру никогда бы не озвучил вслух. Средство покамест работало безотказно, но чтобы не заделаться конченым алкоголиком, Изуру старался уменьшать потребное количество выпивки за счет крайней физической усталости. Народу прибывало. Появились неразлучные Мадараме с Аясегавой («Сколько можно было торчать в душе?! Без нас, небось, все выпили! Вон Кира уже с бутылкой обнимается…»). Прокрался вдоль стены Иэмура из четвертого, с привычно постной рожей и с флягой спирта под мышкой. Спирт приходилось прятать и делиться только с избранными, делом доказавшими устойчивость к этому виду алкоголя. Остальным, когда пить становилось больше нечего, наливали в бутылку по четверть пробирки и разбавляли водой до краев. Изуру, зная свои пределы, к Иэмуре даже не подходил. Возможно, когда-нибудь потом… если сакэ перестанет действовать… Появление Акона он пропустил. Все-таки тренировка и вправду качественно отключала мозги: в один момент перед ним никого не было, в следующий – напротив уже восседал Акон и вытряхивал в рот последние капли из бутылки. – У тебя на халате пятна синие, – меланхолично заметил Изуру. – Угу, – не удивился Акон, – подопытный лопнул. Не отчищается, зараза. А новый халат до конца месяца не дадут. – Четвертый снабжение зажал? – Не. Капитан лейтенанту чего-то в голове подкрутил опять. Теперь у нас экономия. Скоро, чувствую, расходники по списку учитывать будем, как положено. – Главное, чтобы не утилизировать по сроку годности. – Молчи лучше, еще накликаешь… Изуру был рад, что Акон сел рядом. Ученый появлялся на алкозаседаниях редко, причем частенько – не менее измученным, чем Изуру сегодня. Но с ним было уютно пить молча, или трепаться о пустяках и повседневной текучке, или даже иногда поддерживать сумбурную беседу на научные темы. Даже очень пьяного, Акона не обуревал лихой азарт, свойственный шинигами-бойцам. Его не тянуло на приключения, разве что на задушевные разговоры, где Изуру понимал от силы половину, и то исключительно благодаря медицинскому прошлому. Водить компанию с Аконом было безопасно для здоровья и репутации, и Изуру порой удивлялся, почему это от милейшего парня в халате, забрызганном чьей-то синей кровью, многие держатся подальше. – Кира! Покажи класс! – возле них возник Иба, постучал по бутыли у Изуру на поясе. Аудитория дозрела. Изуру неслышно вздохнул. Скорее всего, на этом сегодняшнее заседание для него закончится. Только бы не сётю! Он обмотал кулак веревкой, выдернул пробку, опрокинул бутыль, готовый глотать напиток, не ощущая вкуса и запаха… Запаха? Доля секунды его спасла. Это оказалось не сётю, а наоборот – амадзакэ. Хисаги, видимо, и здесь с кем-то поспорил и решил чуть-чуть схитрить, чтобы обеспечить себе выигрыш. Бутыль амадзакэ Изуру, безусловно, мог выхлебать без особого ущерба для здоровья, главное – не поперхнуться зернами риса, болтающимися в жидкости. Хорош бы он был, попади хоть одна рисинка не в то горло… Под нестройные хлопки зрителей он влил в себя всю бутыль, сморгнул выступившие слезы, вздохнул поглубже. – Предупреждать же надо, Хисаги-сан… – Ну извини, – раскрасневшийся от выпивки и выигрыша Хисаги явно не чувствовал себя виноватым. – В следующий раз с меня процент. – Возьму деньгами. – Договорились! Акон проводил Хисаги взглядом. – Жулики, – заметил он беззлобно. – Я не знал. – Да уж, лицо тебя выдало по полной. Изуру рассмеялся, прикинул, следует ли выпить еще бутылочку или ему уже хватит. Решил, что все-таки следует. И тут же вспомнил давешние свои размышления про лекарей душ. – Акон-сан, а вот по твоему ведомству вопрос… Насколько вообще реально разыскать конкретную душу умершего, зная про него имя да род занятий? – в конце концов, рассудил он, в Генсее все в порядке с документооборотом, и если немного порыться в записях гражданского состояния, уж имя-то отыскать можно. Акон задумчиво нахмурился: – Теоретически – чисто теоретически – возможно. Технически крайне затруднительно, – он почесал основание одного из рожек на лбу. – Ну и этически, понимаешь ли, это такое дело сомнительное… так что лучше бы тебе, наверное, считать, что сделать этого нельзя. – Этически сомнительное? – Изуру сморгнул. – То есть как? В чем сомнительность поиска определенной души в Руконгае? Теперь уже Акон уставился на него изумленно. – В Руконгае? А разве… Ох, – он вдруг недовольно передернул плечами, – так тебе по нашу сторону надо! Прошу прощения. Я решил, что ты собрался умершего шинигами искать. Ну, сам понимаешь… – Да ну тебя, – даже немного обиделся Изуру. – Что же я, так на психа похож? – Да не без того, если честно, – неловко усмехнулся Акон, – так тебе кого нужно-то? В Руконгае искать тоже не сахар, но технология такая есть и аппаратура тоже… В этот момент у Изуру словно что-то щелкнуло в голове. – Погоди, – попросил он, и Акон осекся, глядя тревожно и подозрительно. – Погоди. Ты вот это что сказал сейчас, Акон-сан? Теоретически возможно? Найти погибшего шинигами?! Акон схватился за голову. – Чтоб у меня язык отсох, – простонал он, нашарил на столе бутылку сакэ и выпил залпом, как воду. – А может, забудешь? – он уставился на Изуру гипнотически-белесыми глазами так, словно и впрямь рассчитывал, что собеседнику мгновенно отобьет память о последних пяти минутах. – Вот честно, Кира, лучше б забыл. – Я столько еще не выпил, – отрезал Изуру, который в этот момент почувствовал себя хрустально-трезвым. – В чем проблема с этикой? А с техникой? – Долго объяснять. – Куда-то торопишься? Взгляд Акона стал немного загнанным. – Ты б себя видел сейчас… следователь. Ладно, расскажу. Только пойдем выйдем, не надо об этом при всех. В душе Изуру слабо шевельнулась совесть. – Это секретная информация? Тебе попадет за разглашение? Акон досадливо мотнул головой, выбираясь из-за стола: – Какая секретная, она в открытом доступе, знать только надо, где что искать. Просто если вся эта нетрезвая орава краем уха услышит, что смерть шинигами, гм, может не быть окончательной… – последние слова он договаривал шепотом, на всякий случай оглянувшись через плечо. Изуру его отлично понял. Среди старших офицеров Готея не было ни единого, кто бы не потерял кого-то – друга ли, любимого ли человека… Об этом редко говорили, стараясь и вправду отпускать своих мертвых; но мало ли как легла бы поверх обильных возлияний идея о поиске ушедших! Вот хоть на самого Изуру посмотреть. Их никто не окликнул – стало быть, никто не обратил особого внимания, что два офицера покинули заседание. Вот и хорошо, ни о чем назавтра не спросят. – А хоть бы и сюда, – сказал Акон и запрыгнул на крышу сарая. Изуру взметнулся следом, позабыв о перетруженных мышцах. А ведь еще с час назад еле ноги волочил. – Я весь внимание. – Капитан. Бьякуя даже глаза прикрыл на мгновение: так трудно было удержаться от ответной улыбки, глядя на сияющего Ренджи. А удержаться было необходимо. Одно дело, когда лейтенант весь светится, стоит капитану появиться в поле зрения; совсем другое, если и капитан демонстрирует сходные чувства при всех. – Зайди после построения, Ренджи, – бросил он, стараясь говорить как можно суше, и прошел к себе, не оборачиваясь. Знал, что за спиной у него Ренджи вздрогнул и напрягся, пытаясь сообразить, провинился ли он чем-то, или что-то не в порядке в отряде, или это просто капитан с утра не в духе. Вести себя как обычно становилось все труднее. В сущности, Бьякуя сознавал, что уже проиграл этот бой, и, более того, не жалел о поражении. Его отношение к Ренджи как к младшему, отстающему, нуждающемуся в опеке и – при случае – в окороте переплавилось сначала в уважение и симпатию, какие испытываешь только к равным и близким, а позже… Имени этому чувству Бьякуя не знал, когда оно возникло и разгорелось – не заметил. Он не рискнул бы назвать это любовью: любовью было то, что он испытывал к Хисане. Он хорошо помнил то ощущение парения над землей, впечатление, что все птицы поют специально для него, флер сладкого безумия, которым окутался мир. Ничего подобного сейчас не происходило. Просто у Бьякуи теплело на сердце, когда Ренджи видел его и улыбался, явно не замечая, что улыбается; просто рядом с Ренджи было спокойно и надежно, и никакого отношения это не имело к их боевым навыкам или уровню рейацу. И Бьякуя уже не раз ловил себя на том, что без веской причины затягивает их общение. А Ренджи ничуть не возражал. Однако необходимости держать лицо чувства не отменяли. Вне службы это было бы не обязательно, но Бьякуя пока не решался перевести отношения в личную плоскость. Что греха таить: боялся утратить контроль за ситуацией. Ведь отношения капитана и лейтенанта – это иерархия, раз и навсегда заданные рамки; а отношения с человеком, которого приглашаешь выпить чаю или полюбоваться луной, – это непредсказуемая стихия. Со стихией в делах… сердечных, если уж быть честным, Бьякуя связываться опасался. Ну, а на службе все должно было быть в строгом порядке, поэтому Бьякуя запрещал себе проявлять избыточную симпатию – да и вообще какую бы то ни было симпатию, чтобы ненароком не дать отряду повод думать лишнее. Правда, из-за этого со стороны, наверное, казалось, что Бьякуя постоянно недоволен лейтенантом, а может, и самому Ренджи так казалось, и что-нибудь надо бы было с этим сделать, только вот что… – Капитан? Теперь вздрогнул уже Бьякуя. Оказывается, он настолько погрузился в размышления, что не заметил, как вошел Ренджи. Вошел и стоял теперь, неловко переминаясь с ноги на ногу, и может статься, что и голос-то подавал не в первый раз. Бьякуя подавил желание растереть лицо ладонями. Все-таки на удивление скверно спалось сегодня, вот и внимание рассеивается, и думается совсем не о том, о чем стоило бы думать... – Как прошло построение? – Все в порядке, капитан. Отсутствующих нет, заболевших нет, одна просьба о внеочередной увольнительной по личному вопросу. Я взял на себя смелость разрешить. – А в чем дело? – Бьякуя удивленно шевельнул бровью. Обычно он не ставил решения такого рода под сомнение, Ренджи уже достаточно долго занимал пост лейтенанта, чтобы не ошибаться в пустяках. Но формулировка… «Взял на себя смелость», надо же. Не все так просто с этой увольнительной? Или Ренджи попросту старается говорить как положено? «Да что же это я, в конце концов, – рассердился Бьякуя сам на себя. – Сколько можно заниматься чепухой?!» – Впрочем, неважно, – решительно оборвал он скомканное объяснение Ренджи, которого, похоже, задело и расстроило проявленное недоверие. – Ты разрешил – значит, так и будет. Что на сегодня? – и самому полегчало при виде того, как Ренджи моментально воспрял духом. Изложение вслух предполагаемого распорядка на текущий день было новшеством в их общении – одним из тех, которые позволяли чуть подольше побыть вместе. Бьякуя мог бы в десять раз быстрее прочесть все то же самое с листа, дать указания и внести поправки двумя-тремя росчерками кисти. Мог. А вместо этого выслушивал доклад, переспрашивал, уточнял и даже позволял завязаться обсуждению, если их с Ренджи мнения по какому-то пункту не сходились. В конце концов, лейтенант знал личный состав отряда ближе и лучше, чем капитан. Почему бы не использовать это знание. Однако сегодня Бьякуя никак не мог сосредоточиться на том, что говорил Ренджи. Мысли уплывали куда-то, ускользал смысл слов, звуки сливались в неразличимый шум, и приходилось прикладывать огромные усилия, чтобы следить за докладом. «Может, я и правда захворал?..» – подумал Бьякуя почти испуганно. Он и припомнить не мог, когда в последний раз болел – не был ранен, а банально болел. Еще в детстве, кажется. – Ренджи, – позвал он. Лейтенант осекся на вдохе. – Ренджи, у меня нет замечаний. Прими командование на сегодня. Мне нужно уйти. – Но ведь… – ошарашенно начал Ренджи, тут же прикусил язык – а Бьякуя уже сообразил, что, кажется, только что Ренджи рассказывал про тренировку, где непременно должен присутствовать капитан. Очень некрасиво получилось. Стыдно. Он даже чуть покачнулся, поднимаясь из-за стола, так велико было желание остаться на месте и попытаться перебороть рассеянность. Ведь долг превыше всего… – Капитан, вам нехорошо? Ренджи всполошился настолько, что даже попытался поддержать Бьякую, как если бы тот собрался падать. Бьякуя перехватил его руку – прикасаться к себе он обычно не позволял, разве что врачам. – Все в порядке, Ренджи. «Кого я обманываю?.. – подумал он, глядя, как острая тревога на лице Ренджи мешается с растерянностью. – И зачем?» Ведь вот хотелось же: опереться на подставленную руку, а может, даже прислониться на секунду плечом. Почувствовать тепло, дать себе мгновение отдыха, когда не отвечаешь ни за что, и за себя в том числе. Кто бы осудил такую мимолетную слабость, особенно когда и впрямь нездоровится, а человек, предлагающий помощь, давно уже заслужил твое доверие? Но вместо этого Бьякуя повторил: – Все в порядке, – и только, не удержавшись, слегка сжал пальцами запястье Ренджи, прежде чем убрать руку. Тут же и пожалел: даже этого было многовато. Слишком вольное поведение для того, кто никак не может разобраться в своих чувствах. – Позвольте вас проводить, капитан. Бьякуя нахмурился: неужели он и впрямь так плохо выглядит? Хотя вряд ли. Это Ренджи слишком хорошо его знает. – Ценю твою заботу, – ответил он, стараясь не дать голосу дрогнуть, потому что да, ему хотелось бы пройтись бок о бок с Ренджи, и нет, увы, ни в коем случае нельзя было этого показать. – У тебя много дел. Плохо прозвучало, колюче и неприятно. Ренджи понурился, потускнел. – Да, капитан. Прошу меня извинить. «Зачем я это делаю? С ним, с собой? Почему не могу разрешить себе хоть немного искренности?» Ответов на эти вопросы у Бьякуи не было – и не появилось, пока он летел в шунпо к воротам своей усадьбы, и когда из обжигающе-горячей ванны перебирался в обжигающе-ледяную ключевую воду, и когда с чашкой чая сидел у пруда, пытаясь привести мысли в порядок. Он не чувствовал себя больным – только невыспавшимся, даже невзирая на купание и чай, – но странная рассеянность никуда не делась, и это страшно раздражало. На закате он лег спать, но заснуть не мог еще долго, злился на себя за это и задремал в отвратительном настроении, когда по саду уже протянулись длинные тени: всходила луна. Как спрятать информацию, не пряча ее? Разложить кусками в разных местах, где никто не додумается искать. Тот, кто придумал засекретить подобным образом данные о принудительной реинкарнации, был очень хитер и прекрасно знал людей. Требовалось доподлинно знать, что искать и куда соваться; случайно наткнуться на нужные книги было невозможно. На одну – да, но не на те полторы дюжины, которые сейчас громоздились на столе Изуру. «– Некоторые из них написаны манъёганой, пара – по-китайски, а одна даже на пали, – стращал его Акон. – Кира, ты умеешь читать деванагари? – Не умею. Акон-сан, а ты-то сам можешь прочесть палийский текст, записанный деванагари? – Нет, – надулся Акон. – Там есть китайский подстрочник.» Изуру не так уж хорошо владел китайским, особенно двухтысячелетней давности, но в библиотеке имелась поисковая система, она же – словарь. В конце концов, ни один шинигами не владел всеми языками, книги на которых тут содержались! С полчаса Изуру потратил на освоение программы, но потом дело пошло быстрее: на экране замелькали иероглифы, начали выстраиваться смысловые ряды и даже ссылки – где еще есть информация по введенным понятиям. Спустя четыре часа Изуру ощущал, что голова у него распухла от буддийской философии и инженерной премудрости. Теперь он прекрасно понимал, почему Акон пересказал вчера только самые базовые положения теории, а за подробностями послал в библиотеку. Теория была крайне зыбкой, основывалась не столько на фактах, сколько на предположениях и религиозных постулатах, и создать ее практическое воплощение мог бы решиться разве что настоящий маньяк от науки. Или просто безумец. А еще лучше – и тот, и другой разом. На исходе пятого часа Изуру уверился, что на самом деле принудительная реинкарнация невозможна. И в теории тоже. Шанс на успех был что-то около одного к сотне тысяч. Бессмысленно даже думать об этом. «Что же, ты так и бросишь эту затею, Изуру? Оставишь меня мертвым? Как это грустно, как грустно…» Изуру, уже встававший из-за стола с намерением вернуть книги на место и перестать засорять себе мозги, рухнул обратно на стул, как подкошенный. Один шанс на сто тысяч. В теории. Проверить на практике никто никогда даже не пытался. Но разве это повод отступить? – Безумец для такого дела уже есть, – произнес он вслух, пробуя решение на вкус. В черной глубине погасшего экрана отражалось его лицо, причудливо искаженное, с лихорадочно горящими глазами. – Что до ученого-маньяка… думаю, я знаю, где его взять. Вы довольны, Ичимару-тайчо? Изуру всерьез ожидал увидеть в отражении силуэт Ичимару у себя за плечом. Но не увидел. И не услышал ответа. Он назначил Акону встречу вечером, после отбоя, в одном из уютных заведений первого района, где шинигами не боялись, но и не фамильярничали с ними. Акон явился даже чуть раньше оговоренного времени, и Изуру понял, что все получится. Как ни возмущался вчера Акон, что Изуру вообще что-то думает на тему реинкарнации после того, как услышал объяснения, – ему и самому было очень интересно. Иначе он просто не пришел бы сегодня. Собственно, дожидаться «окна» в его расписании можно было и неделю, и то, что он нашел время для встречи сразу же, походило на чудо. – Я так понял, до библиотеки ты дошел, – уточнил Акон вместо приветствия, плюхнулся за стол и решительно потянул к себе кувшин с ячменным пивом. – Ну и как, не испугался? – Испугался я еще вчера, – чистосердечно сознался Изуру. – А сегодня понял, что это трудно, но не страшно. Акон подавился пивом. – Первое место в Готее в искусстве преуменьшать проблемы – твое, – в несколько приемов прокашлял он. – «Трудно», надо же! – Но не совсем ведь невозможно. – Так, – продышавшись, Акон поставил на стол локти, сплел пальцы «корзинкой» и подпер подбородок. – Давай по порядку. Теория без доказательств. Риск вляпаться во временной парадокс. Риск убить, лишить перерождения или непоправимо изуродовать кого-то в Генсее. Несуществующее в природе оборудование. Потребность в энергии, примерно так равная годовым затратам на подпитку сейрейтейского защитного купола. Я ничего не упустил? Это у тебя называется «не совсем невозможно»? Изуру поспешно сделал большой глоток из своего стакана, чтобы скрыть усмешку. Годовые затраты, вот как? Этого в книгах не было, да и быть не могло, потому что ко времени их написания никто даже не пытался рассчитать параметры реинкарнационной машины. Стало быть, сам Акон их и считал – развлекался ли, или в двенадцатом отряде уже всерьез задумывались над проектом. – Кое-что упустил, Акон-сан. Например, что манипуляции с душами, лишенными формы, запрещены со времен провала проекта боевых душ-плюс… – Ох, ну вот это как раз чепух… гхм! В общем, по сравнению со всем остальным это наименьшая из трудностей. – А все остальное разве трудности? То есть придется, конечно, поработать, но в худшем-то случае просто ничего не получится. Акон глянул недоверчиво. – Ты это сейчас серьезно? В худшем случае, Кира, твою установку разнесет на рейши – и вместе с ней все окрестности. – О… – А ты думал! Но это полбеды, предохранители придумали до нас, а вот где ты взял бы столько энергии, к примеру? Изуру прикусил губу. Акону, безусловно, было интересно, но до такой ли степени, чтобы в самом деле ввязаться в постройку машины? Ему-то Ичимару живым низачем не надобен, да и надобен ли вообще кто-то из ушедших? – Где взять энергию, я знаю, – решился Изуру. – Даже знаю, где взять те материалы, про которые сегодня читал. Но самому собрать установку мне не под силу, Акон-сан. Лицо у Акона сделалось абсолютно отрешенным. Он зачем-то заглянул в кувшин, побарабанил пальцами по столу. – Если это получится – ты себе представляешь объем последующих неприятностей? – спросил вполголоса. – Ведь до небес полыхнет: нарушение естественного хода вещей, изъятие души из цикла перерождений, да не говоря о том, кого ты воскресить хочешь… – Я об этом помню, – соврал Изуру, которому даже в голову не пришло, чем чревата его затея. – Но иначе просто не могу. Акон знакомо почесал основание рога. – Видно было, конечно, что у тебя с головой не все хорошо, но чтобы так… Откажется, понял Изуру. Под языком стало горько, как от мерзкой микстуры. Нельзя было надеяться. В конце концов, Акон не вольный исследователь, чего ради он будет лезть в такую авантюру, рискуя должностью, а учитывая, кто у него капитан – так и жизнью… – Я не вправе тебя уговаривать, Акон-сан. Извини, что затеял этот разговор. – Вот! – просветлел лицом Акон. – Говорил же, забудь. Изуру помотал головой: – Я попробую сам. Все равно время для мертвых не имеет значения… Акон уставился на него во все глаза. Затем опустил голову, упершись взглядом в новое пятно на рукаве, на сей раз желто-зеленое. – Имеет, – сказал он глухо. – Ты невнимательно читал. Или просто в предмете не подкован… Короче, Кира. Сам ты только загремишь в Улей с такими заморочками. Раз уж я так лихо протрепался, буду в деле. Что говорить-то, я даже чертежи делал для этой установки, безумно ведь интересная штука. И если ты знаешь, где добыть энергию… Только тихо, понял? – зашипел он, видя, как вскинулся Изуру. – Тихо и аккуратно, как будто ты в Лас Ночес этим занимаешься и вокруг толпа голодных холлоу шляется. И так уже тебя, наверное, под наблюдение взяли из-за книг этих. – Как это – под наблюдение? – опешил Изуру. – А так, – Акон пожал плечами и залпом допил пиво. – Следят же, кто что читает и не завелись ли у кого от чтения опасные мысли. Так что ты сейчас сиди тише мыши, ничего не разведывай, веди себя как обычно. И со мной не вздумай связываться, иначе наблюдение еще когда снимут, а у тебя времени мало. Тут каждый день на счету, и так вон полгода с хвостом… меносу под хвост. Понял? Я тебе сам посигналю, когда можно будет что-то делать. Вот теперь – от деловитой тревожности Акона, от неожиданных вестей про слежку, – Изуру и в самом деле стало не по себе. – Акон-сан, – нервно начал он, – но если что… и у тебя ведь будут проблемы? В белесых глазах мелькнуло неприятное выражение. – Двенадцатый отряд, начиная с капитана, и так в Улье одной ногой, – сказал Акон сквозь зубы и поднялся. – Я как-нибудь отмашусь, не в первый раз. Скажу вот, если уж поймают, что ты меня заставил. Угрозами. И знаешь, поверят. Потому как то, что у тебя крыша слетела, даже доказывать не требуется… Имей в виду, Кира, я не шучу. – Все в порядке, Акон-сан, – кивнул Изуру. – Это и правда целиком моя ответственность. Почему-то ему стало легче от собственных слов – хотя можно подумать, и впрямь кому-то будет дело до того, кто именно зачинщик опасного и преступного эксперимента. Акон посмотрел странно – как будто ждал какой-то совсем другой реакции, но ничего не ответил. Потом он ушел, сунув руки в карманы и недовольно нахохлившись, а Изуру попросил еще пива и сидел в питейной до поздней ночи. Ни в отряд, ни тем более домой не хотелось. Фантом Ичимару почему-то молчал, хотя пьян Изуру не был. Возможно, в кои-то веки покойный капитан не знал, что сказать. Изуру это устраивало. Знакомое ощущение вытекающей из тела рейреку подняло Бьякую на ноги едва ли не прежде самого пробуждения. Во всяком случае, очнулся он, уже стоя и сжимая рукоять Сенбонзакуры. Луна сегодня была не серебряной, а желтой, как сливочное масло; в саду пересвистывались ночные птахи; полупрозрачный силуэт на пороге отбрасывал еле заметную тень. Запятнанный кровью рукав Ичимару сполз до самого плеча, когда тот поднял руку в знак приветствия. Сейчас, в пору теней и шорохов, гость-призрак казался куда более реальным и важным, чем все дневные дела. Бьякуя усмехнулся: надо же, а при солнечном свете он совершенно позабыл про Ичимару, счел его сном и позабыл, как обычно это бывает со снами. Вот сейчас в памяти бледнели картины прошедшего дня: чай у пруда, встревоженный Ренджи – что так его обеспокоило? ах, неважно… Снится ли мудрецу, что он бабочка, или бабочке – что она мудрец? – Тебе нужно то же, что вчера? – спросил Бьякуя, опуская занпакто обратно на стойку. Призрак ухмыльнулся, кивнул. Узкие губы дрогнули, произнося что-то, и на сей раз Бьякуе показалось, что он расслышал… не звук – призрак звука, но все таки нечто большее, чем вчерашняя тишина. Сонливость, одолевавшая Бьякую днем, отступила, но не исчезла. Нельзя было тратить драгоценные минуты отдыха даже хоть бы и на редкую диковину вроде привидения шинигами. Поэтому Бьякуя, не раздумывая, вышел на энгаву. О боевом кидо он на сей раз не позаботился. – Дотронься и исчезни. Сегодня у меня нет на тебя времени. Против воли он залюбовался тем, как Ичимару встает – гибко и текуче, будто бы в теле его нет костей. Впрочем, а само-то тело есть ли? Вероятно, призрак бесплотен в той же мере, в какой души-плюс бесплотны по отношению к живым. И ведь даже души-плюс довольно быстро обретают способность струиться по воздуху, забывая о прежней своей материальности. Вот и Ичимару, наверное, начал забывать. Усилием воли Бьякуя заставил себя остаться неподвижным, когда Ичимару подошел вплотную. По спине поползла капля пота, холодя кожу. Почему так жутко, ведь призрак безобиден! Глупых, иррациональных страхов Бьякуя стыдился с детства. Он нарочно не просил оставить в спальне зажженный фонарь, хотя до тошноты боялся засыпать во мраке. Ведь в комнате нет никаких чудовищ, даже если кажется, что они есть! Значит, и бояться нечего. Наутро он появлялся с синяками под глазами, с искусанными до крови губами, нянька ахала, видя это, и плакала тайком… но ночи проходили одна за другой, чудовища так и не появились, и Бьякуя перестал опасаться сна в темноте. Так он поступал со всеми тревогами, которые считал необоснованными. Прыгнуть в воду с высокой скалы? Под скалой глубоко, он проверил. О дно разбиться нельзя, следовательно, это не страшно, и наплевать, что колени слабеют, пока поднимаешься на вершину. Стоять посреди вихря смертоносных лепестков Сенбонзакуры? Есть зона, свободная от роя лезвий, она достаточно велика, опасаться нечего, а что внутри все сжимается в ожидании укуса стали – так это позорный, животный страх, и им следует пренебречь. Призрак Ичимару не выглядел угрожающим, у него не было рейацу, не было и меча, да и что может неприкаянная душа против Кучики Бьякуи? Кроме того, один лишь шаг назад – и между ними окажется порог жилища, который оберегает от нежити надежнее сейрейтейских стен. Не о чем тревожиться, а глупое тело пусть подчинится разуму, а не страху. Тем временем Ичимару в свойственной ему при жизни манере делал все, чтобы Бьякуе было неуютно: подошел чересчур близко, руку протягивал так медленно, словно бабочку или ящерицу ловил. И вдобавок, кажется, собирался не кончиками пальцев прикоснуться, а всей ладонью. Почему-то от этого было неприятнее всего. – Ты намерен потратить на это всю ночь? – холодно поинтересовался Бьякуя, следя, чтобы лед в голосе не дал трещину. Ичимару поднял брови в показном изумлении, дернул плечом, как бы говоря: «Хорошо, раз ты спешишь…», и рука его метнулась вперед быстрее жабьего языка. Бьякуя судорожно вздохнул: он не ожидал резкого движения, и чувство было не слишком приятное: как будто совсем рядом с кожей пронесли что-то очень холодное, дышащее морозом. Сегодня призрак не исчез в мгновение ока: он растаял в лунном свете подобно облачку пара, и казалось, что последней пропала из виду широкая ухмылка. Бьякуя досадливо нахмурился: по всему выходило, что в этой партии старой игры победа осталась за Ичимару. Во всяком случае, он таки заставил Бьякую показать растерянность и недовольство. Что ж, впредь следует быть сдержаннее. Луну постепенно занавешивали полупрозрачные облака, и вокруг ее желтой лепешки образовался ржавый ореол. Птицы в саду смолкли. В тишине стало слышно, как где-то в отдалении перекрикиваются часовые. Даже эти едва доносящиеся голоса почему-то раздражали, и Бьякуя поймал себя на том, что забыл формулу ночной переклички. Как там было? «Северный перекресток, все спокойно!» Или нет? Сон наваливался, как огромная горячая подушка; Бьякуя с трудом добрел до постели, лег, укрылся одеялом. Надо выспаться, непременно надо. Завтра он обязан проснуться бодрым. Только вот никак не припоминалось – зачем. Дома Изуру бывал редко. Его вполне устраивала комната в казарменном здании, положенная лейтенанту: до места службы добежать – одна минута, если пьян – нет проблем объяснить товарищу, куда тебя оттащить… Личных вещей Изуру нажил немного, так что и места в комнате хватало с избытком. А все ценное и не ежедневно нужное он хранил в родительском доме. До усадьбы семьи Кира – одно название, что усадьба: домик о трех комнатах да сад с водопадом по колено высотой – приходилось бежать в шунпо, и отнюдь не два-три шага. Иной раз Изуру не навещал родные стены несколько месяцев кряду. Времени поддерживать дом в чистоте и порядке у него не было тем более, и только раз в году он проводил день-другой, подновляя крышу, меняя бумагу на седзи и ухаживая за семейной могилой. Если б не она, Изуру давно бы уже продал усадьбу: ему больно было видеть, как постепенно приходит в упадок место, где он провел счастливые детские годы. Но переносить могилу он не хотел, оставлять ее на попечении кого-то чужого – тем более. Вот и висела усадьба у Изуру дорогим, но бесполезным камнем на шее – до сегодняшнего дня. Увольнительную Оторибаши дал охотно, о причинах спрашивать не стал, и чудилось, что капитан рад уже самому появлению у Изуру каких-то личных интересов. От этой невысказанной, но явной заботы было неловко. Однако Изуру привык к неловкости, постоянно сопровождавшей его общение с капитаном; не выстраивались у них нормальные, ровные отношения, все никак не определялась дистанция. Территорию отряда он покинул поспешно, стараясь не столкнуться ни с кем из старших офицеров: пришлось бы здороваться, переброситься хоть парой слов, а Изуру было не до разговоров. Он сам себе казался переполненным кувшином: у самого горла волнами ходили противоречивые чувства, и нужно было остаться наедине с собой, в тишине и покое, чтобы утихомирить волны. Во дворе буйно цвела глициния. Даже в детстве Изуру она считалась очень старой, а сейчас была уже и вовсе дряхлой, с узловатыми веревками лиан, пегой пятнистой корой – но все еще украшала по весне сад бело-лиловыми кистями цветов. Густой аромат лился в воздухе, пропитывал одежду, бумагу седзи и футоны, которые Изуру выложил сушиться сразу же, как оказался дома. Это неожиданно придало старой усадьбе уютный, жилой вид. Изуру улегся на энгаве, прямо на прогретые солнцем доски, вперил взгляд в глицинию и вслух спросил сам себя: – Зачем я вообще в это ввязываюсь? Весь вчерашний день он провел как во сне. Привычно выполнял работу, но вряд ли смог бы теперь сказать, что именно заполнял, считал и подписывал. Ежедневной тренировкой командовал размеренно и бесстрастно, как робот из генсейских фильмов, так что Катакура даже подошел спросить, не случилось ли чего. Тут Изуру осознал, что ведет себя необычно, вспомнил, что именно этого Акон велел не делать, и решил привести мысли в порядок. Лучше родного дома, пожалуй, места для этого было не сыскать. Итак, он намеревался нарушить законы природы и Общества Душ. Вырвать из круга перерождений кого-то, кто умер окончательно. Не так, как умирают в Генсее живые – переходя границу в форме духа; но так, как прекращают существовать уже мертвые, когда частицы рейши теряют связь друг с другом и вплетаются в общую ткань бытия. Раньше Изуру всегда довольствовался знанием, что эта гибель и есть то последнее, что случается с душой. С одной стороны, было страшно понимать, что никакого посмертия для тебя не предусмотрено, живешь один раз. С другой – мельчайшие грехи и заслуги не становились гирями на весах, определяющих будущую жизнь, и это почему-то успокаивало. Однако книги, пролистанные в библиотеке, говорили иное. Рейши, составляющие душу, якобы группируются в пять фракций, называемых скандхами. Когда душа распадается, рейши сохраняют принадлежность своим фракциям. И если механизму перерождений приходит время создать новую душу, он берет из окружающего мира рейши пяти разных скандх, любых, кому бы они раньше ни принадлежали, и в строгом порядке складывает из них личность, которой не было прежде и не будет после. Изуру пошевелил губами, проговаривая про себя: форма-материальность; чистые чувства; ощущения; опыт-воля; сознание-разум – вот пять скандх, которые составляют душу. Одна из книг утверждала, что если случайно в одной душе встретятся рейши двух и более скандх, которые до того были частями единого целого, человек может вспомнить обрывки предыдущей своей жизни. По правде сказать, от попыток все это осмыслить начинала болеть голова. Эту теорию философы пестовали веками, а Изуру попытался усвоить ее за несколько часов, и не сказать чтобы ему хорошо это удалось. Однако он уяснил главное: существует способ отыскать в мире рейши, принадлежавшие ранее одной и той же душе, и притянуть их в одну точку, рассортировать по скандхам и сложить вместе в нужной последовательности. Подменить, одним словом, поворот Колеса Сансары работой рукотворной машины. Величие задумки, даже если речь шла всего об одной душе, поражало и подавляло тем больше, чем дольше Изуру о ней размышлял. И возможные последствия тоже… подавляли. Механизм перерождений не знает линейности времени. Это душа живет во временном потоке, как в реке, текущей всегда в одну сторону; а вот свободная рейши может воплотиться не только где, но и когда угодно: вчера, послезавтра, тысячу лет назад или в этот самый момент. Может статься, что сознание души, расточившейся минуту назад, уже воплотилось и существует в теле человека, рожденного полувеком раньше. И тут приходят смельчаки, вздумавшие поиграться с Колесом, нажимают кнопку… и силой вырывают сознание из живой души. Изуру представил себе, что ценой воскрешения Ичимару будут, возможно, пять трупов… или кто-то превратится в овощ, лишенный способности воспринимать мир… или утратит память и волю… Он несколько раз уже решал, что риск слишком велик. А потом в ушах шелестел голос Ичимару – и Изуру снова готов был пойти на все, чтобы это прекратилось. Гроздья цветов чуть заметно покачивались над головой, и в узоре цвета и света Изуру виделось лицо покойного капитана, рассеченное ироничной улыбкой. «Ты так меня любишь, Изуру, что собираешься пойти против мирового порядка? Или ты так меня ненавидишь?» – Сволочь вы, Ичимару-тайчо. «Я? Вовсе нет, Изуру. Я разве задаю такие сложные вопросы? Уж, казалось бы, что проще: любишь или ненавидишь? А?» Лиловое и белое рябило в глазах. Изуру зажмурился так, что выступили слезы. – Я не люблю вас, капитан. Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое. «Нелогичненько как-то, не находишь? Пытаться воскресить человека, чтобы он оставил тебя в покое?» – Живым вы не сможете доставать меня повсюду. «Жестоко, Изуру… Может, я скучаю? Может, мне даже мертвому плохо без тебя? А ты – ты разве не скучаешь?» Сказать «нет» Изуру не мог. Он вообще не мог врать фантому. Он и Ичимару при его жизни ни разу не солгал… – Скучаю, – признался он. Голос предательски дрогнул. – Но это не причина! «Одна из причин, пожалуй, – интонации Ичимару стали мягче, и ничего хорошего это не предвещало. – А ты представь, что будешь делать, если у тебя получится? Ты нажал кнопочку, и ого-го! – вот он я, живой и материальный, всем видимый… и многими ненавидимый, но это будет второй проблемой, а пока о первой: так что ты будешь делать, если вернешь меня назад? У тебя ведь наверняка уже есть план, а, Изуру?» – Если вы будете продолжать в том же духе, Ичимару-тайчо, первое, что я сделаю, это врежу вам от всей души. Фантом озадаченно помолчал. «Представляю, как я удивлюсь, если ты и правда это сделаешь», – пробормотал он наконец. Изуру открыл глаза. Образ Ичимару из кистей глицинии больше не складывался, наверное, солнце склонилось к горизонту и изменился узор теней. – Решать проблемы будем по мере их появления, – сказал Изуру и поднялся. Спина затекла, он сделал несколько наклонов и пошел убирать в дом футоны. До «нажать кнопку» оставалось еще очень многое сделать, и Изуру больше не сомневался: проект он не бросит, а время определиться с собственными мотивами у него пока есть. Во всяком случае, перспектива и впрямь отплатить Ичимару за полгода издевательств представлялась изумительно радужной. «Поверьте, Ичимару-тайчо, я сделаю все, чтобы вас… удивить как следует!» Аппетита у Бьякуи не было совершенно, но он заставил себя проглотить большую часть завтрака. Не годилось идти на службу голодным, тем более что сегодня он рассчитывал восполнить все то, что пропустил вчера – тренировку, которую так предвкушал Ренджи, например. Голова оставалась тяжелой, руки и ноги словно набили ватой. Отчего же он так не высыпается? Кошмаров Бьякуя не припоминал, он вообще, как ни силился, не мог вспомнить, что же ему снилось в эту ночь и в предыдущую. Слуги вели себя как обычно, никто не бросил обеспокоенного взгляда, из чего Бьякуя заключил, что выглядит совершенно нормально. Возможно, он так отвык чувствовать недомогание, что любую ерунду воспринимает слишком тяжело? В конце концов, быть может, он просто немного отравился густым ароматом глициний, в этом году они цвели на редкость обильно. Известно ведь, что длительное вдыхание сильных цветочных запахов может повредить здоровью… Нужно будет, как ни жаль, прикрыть седзи нынче вечером. Предположение казалось достаточно убедительным, и Бьякуе полегчало. Всегда чувствуешь себя чуть лучше, если понимаешь, что с тобой происходит. В отряде его тоже встречали привычно: почтительными поклонами, негромкими приветствиями. Только Ренджи вгляделся пристальнее, и непроизвольная улыбка его была, пожалуй, несколько блеклой. – В добром ли здравии Кучики-тайчо? Ого, слегка изумился Бьякуя, когда это Ренджи научился так изящно задавать вопросы, которые ему задавать не положено? Формальное приветствие, не придерешься; но про здоровье все-таки уточнил, хотя не его это дело, если уж капитан не жаловался и по болезни не отсутствовал. – Не хуже обычного, благодарю, – поддержал он игру. В который раз сдержал улыбку, глядя, как тревога уходит из глаз Ренджи, как смягчаются напряженные черты. И подавил внезапное острое желание дотронуться: потрепать по плечу, например… Не время, не место. «А когда будет время?» – кольнуло в сердце. Когда-нибудь, сам себе ответил Бьякуя. Война окончена, риска погибнуть в любую секунду нет, и можно позволить себе раздумывать, взвешивать… ждать подходящего момента. Нет нужды принимать решение, которое перевернет всю жизнь, сию же секунду. «Уж не трусость ли это?» – не унимался внутренний голос, но звучал он приглушенно, словно издалека, и Бьякуя только мысленно пожал плечами: спешка в таких делах ни к чему хорошему не приводит. День тянулся, как смола на подошве: рывками, то чересчур быстро, то так медленно, что Бьякуя не знал, куда себя девать. Один раз он задремал над документами, и ему приснилась бешеная метель собственного шикая. Лепестки стали метались бестолково, складывались в мудреные фигуры, как если бы он выпустил шикай, не имея даже воображаемой цели, но ощущая неопределенную опасность. Очнувшись, Бьякуя усмехнулся: он не использовал занпакто столь бездарно уже много лет. – Капитан? – Ренджи заглянул в комнату, привычно проверяя быстрым взглядом, не помешает ли он. – Входи. Что ты хотел? Ренджи отчего-то замялся. Скорее всего, это означало, что у него личная просьба. Увольнительная? Что ж, вчера неурочно отдыхал капитан, значит, теперь и лейтенанту можно… – Я… могу я попросить о персональной тренировке? – выпалил Ренджи на одном дыхании и замер, нетерпеливо ожидая ответа. Вон оно что. Не побездельничать ему хочется, а погонять банкай. Как любой обладатель банкая, Ренджи испытывал сложности с партнерами для тренировок. Можно сколько угодно упражняться в одиночку, углубляя взаимопонимание с занпакто, но тактику боевого применения наедине с собой не отточишь. Для этого нужен противник – лучше опытный и, разумеется, сам обладающий банкаем. Или хотя бы умеющий имитировать обстановку серьезного боя при помощи кидо – так в свое время занимался с Бьякуей Укитаке. Намерение Ренджи было похвально, усердие – несомненно, успехи – хорошо заметны. Кроме того, Бьякуе и самому нравились их тренировки: маленький ритуал проверки и защиты полигона от посторонних; кипение боя, когда малейшая ошибка в хоть и дружеском поединке может стоить жизни; и обсуждение после, долгое и подробное. Нравилось наблюдать за Ренджи, слушать, как, еще не отойдя от азарта схватки, он переходит с местами неуклюжей почтительной речи на грубоватый, но великолепно живой язык простонародья и потом, спохватившись, суматошно извиняется, густо краснея от смущения. В эти моменты они двое бывали как никогда равны и близки друг другу, и это доставляло массу удовольствия – а потом заканчивалось, как глава в книге, без тревог и сожалений. Бьякуя не отказывал Ренджи в просьбе о тренировке – разве что в дни, когда его призывали дела клана, и требовалось быть спокойным, как ледник, а не наслаждаться радостью боя, поющей в венах. Но сейчас стоило только вообразить себе, что придется идти на полигон, сосредотачиваться, выпускать шикай, следить, когда затлеет в распахнутой пасти Хихи-о Забимару грозный огонь… – Не сегодня, Ренджи, – как мог мягко сказал Бьякуя. Ренджи мужественно попытался скрыть разочарование. Получалось у него неважно: плечи поникли, лицо мрачно закаменело. Затем он снова встрепенулся, прикусил губу, глядя с надеждой: явно хотел спросить, а когда же? Вслух произнести это он не решался, но вопрос буквально повис в воздухе. Почему-то Бьякуя рассердился: то ли на себя – куда он годится с этими ватными руками и ногами, с сонной тяжестью в голове, вот только на банкаях сражаться, и это капитан отряда, тьфу! – то ли на Ренджи за неуемную его энергию. – Не знаю, – отрезал он, – не в ближайшее время. У тебя все? Ренджи сморгнул, посмотрел неуверенно, будто усомнился в том, что верно понял услышанное. – Ренджи, я спросил: у тебя все? – Д-да, капитан, – чуть-чуть сипло ответил Ренджи, деревянно поклонился и вышел, притворив за собой дверь куда аккуратнее обычного. Волна раздражения схлынула – медленнее, чем появилась, но все же достаточно быстро, чтобы Бьякуя успел подумать: а не позвать ли ему Ренджи, пока он не ушел далеко, и не попытаться ли как-то сгладить произведенное впечатление. Ведь обидел же лейтенанта на пустом месте, ни за что ни про что. Совершенно недостойное поведение, и оправдаться перед собой нечем. Однако секунду спустя голос Ренджи уже донесся со двора – кого-то он там за что-то распекал негромко, то ли по делу, то ли зло срывал, Бьякуя не стал вслушиваться. И звать Ренджи обратно тоже не стал: что это, в конце концов, за лейтенант, который в кои-то веки дурное настроение своего капитана пережить не сможет… Странная то была мысль, словно не своя собственная, а откуда-то извне прокравшаяся в голову. Но мысли – не оспа, чтобы передаваться по воздуху или через прикосновение… Бьякуя пожал плечами и вернулся к чтению документов, то и дело встряхивая головой, чтобы разогнать туман перед глазами. Рабочий день еще не закончился. – Очень рад за тебя, Изуру, – тепло сказал Оторибаши, и Изуру удивился бы, не будь капитан четвертым или пятым за последние дни, кто говорил нечто подобное. «Ну наконец-то у тебя вменяемый вид!» – заявила Мацумото, а следом за ней Рикуу: «Славно видеть вас снова бодрым, лейтенант». Мадараме, случайно встреченный поутру в городе, выразился откровеннее: «О, да ты на нормального похож! Попустило наконец?», а Хисаги посмотрел очень внимательно, со значением кивнул и хлопнул Изуру по плечу. Вот, правда, с Роузом-то Изуру не был знаком до возвращения вайзардов в Готей. И то, что даже капитан, прежде его не знавший, оценил изменения в облике и поведении, давало понять весьма внятно: Изуру очень льстил себе, считая, что успешно скрывает подкрадывающееся безумие. И как только до сих пор его не закатали в уютную одноместную палату? Наверное, все надеялись, что время излечит и эту рану… И теперь считают, что оказались правы. Что ж, возможно, в скором времени они и будут правы. Теперь Изуру смущенно улыбался в ответ на поздравления, избегал долгих бесед и нетерпеливо ждал сигнала от Акона. Фантом Ичимару притих и не подавал голоса, будто в засаду сел, ожидая, чем кончится история с реинкарнацией; мир перед глазами стал ярче, как если бы его протерли мокрой тряпкой. Изуру нашел цель, к которой мог стремиться. Меж тем не предпринимать вовсе ничего было мучительно трудно. Изуру не отказался бы еще раз, повнимательнее, перечитать материалы из библиотеки, но опасался привлечь лишнее внимание. Точно так же нельзя было заняться разведкой – проверить кое-что, памятное по службе в четвертом отряде, что должно было пригодиться для постройки машины. Изнывая от невозможности приложить новообретенный энтузиазм к делу, Изуру взялся за свои непосредственные обязанности столь рьяно, что взвыл весь отряд с капитаном во главе. – Я очень, очень рад за тебя, Изуру, и даже немного завидую. Но ты не мог бы, м-м… чуть-чуть умерить пыл? Лично я, знаешь ли, немного отвык от таких темпов за сотню лет. Давай постепенно, а? И если хочешь, – добавил Оторибаши поспешно, – можешь часть дня заниматься чем-нибудь внеслужебным, я разрешаю официально. Ведь наверняка у тебя есть какие-нибудь увлечения… Поэзия обычно не отнимала у Изуру столько рабочего времени, сколько у Роуза – музицирование, о чем Изуру чуть было не сообщил, но вовремя прикусил язык. Это раньше ему ни к чему было свободное время, напротив, он стремился занять работой каждую минуту. Сейчас все обстояло строго наоборот. – Если Оторибаши-тайчо так не хочется заниматься делами, – с невинным видом укорил он капитана, – мне придется, конечно же, воспользоваться любезным разрешением и погрузиться в посторонние труды. – Воспользуйся, воспользуйся, – обрадовался Оторибаши. – И, может быть, ты как-нибудь поделишься плодами своих трудов… если это не слишком личное, конечно… – Очень личное, прошу прощения, капитан. Он с трудом удержался от улыбки, глядя, как вытянулось у Роуза лицо. Знал бы капитан, насколько эти труды на самом деле личные! «Поделиться», как же. Никаких угрызений совести Изуру не чувствовал и даже сам этому удивился. Нарушение закона – одно дело, совсем другое – прямой обман человека, который тебе, вероятнее всего, доверяет. Человека, которому ты, по идее, должен прикрывать спину и вообще быть верным насколько возможно. Столкнись Изуру с необходимостью обмануть Ичимару… а впрочем, и тогда он не терзался бы сомнениями, потому что обмануть Ичимару у него бы просто не получилось. Как и Унохану, и Айзена. А Оторибаши… нет, ложью в его отношении Изуру не тяготился. Может, потому еще, что до сих пор называл капитаном другого. Полученное в подарок время Изуру употребил на приведение в порядок усадьбы. Это был физический труд, иногда – тяжелый, он занимал руки, но не голову. Восстанавливая чайный павильончик в саду, расчищая русло ледяного ручья, образовавшего водопад, заменяя дранку на крыше, Изуру снова и снова прокручивал в мыслях то, что запомнил из торопливо прочтенного в библиотеке. Пять скандх. Нелинейность времени. Характеристики поиска. Порядок воплощения. Постепенно ворох разрозненных сведений укладывался в схему. Там были лакуны – то, что Изуру не запомнил или не понял, – но в целом он уже начал представлять, как именно должна сработать установка. Всего однажды, попытавшись вообразить весь процесс от начала до конца, он уткнулся в вопрос, который ему задал фантом: все получилось, и вот он, Ичимару, живой и невредимый… что же дальше? На этом месте фантазия споткнулась: Изуру никак не мог представить, что он скажет, как поведет себя. Как будто в миг исполнения желаний заканчивался привычный мир и начинался совершенно другой, незнакомый. Однако опыта изгнания лишних мыслей из головы Изуру было не занимать; он привычно стер и эту пробуксовывающую на месте картинку. Какой смысл обдумывать такое сейчас? Предстоит еще долгий и сложный путь, не факт, что затея будет успешной… Нет, он подумает об этом позже – в тот самый момент, когда ситуация состоится. Бабочка от Акона прилетела неделю спустя. «Тот кабак был ничего, – гласило сообщение, – как насчет по пиву после вечернего обхода?» Поначалу Изуру показалось, что он вообще ничего не понимает. При чем тут кабак, какой обход? Через минуту, сообразив, в чем дело, он нервно оглянулся и поспешно распылил бабочку, пока никто не поинтересовался, в чем дело. А еще через секунду понял, что этим выдал бы себя куда вернее, чем самим посланием, если бы кто-то сейчас оказался рядом. Предложение сходить выпить, сделанное одним офицером другому, – это нормально. Бабочка – это тоже нормально, если разговаривают старшие офицеры разных отрядов, у которых нет времени уславливаться о таких вещах лично. А вот торопливое уничтожение такого письмеца – подозрительно, особенно когда есть в чем подозревать… К счастью, бабочка нашла Изуру на задворках отрядной бани – он срезал путь от тренировочных площадок к штабу, – и никто посторонний там в этот момент не прогуливался. Вечернюю проверку постов он проводил тщательнее обычного – все из-за того, что заставлял себя двигаться спокойно, не суетиться. Унылое «Лейтенант, похоже, нашел смысл жизни в работе», долетевшее до его слуха, порядочно развеселило Изуру: как блистательно и как удачно ошибается отряд! Что ж, образ трудоголика очень пригодится в нынешних обстоятельствах… Зато, закончив обход, оставив шеврон у себя в комнате и церемонно распрощавшись с дежурным офицером, Изуру рванул в шунпо так, что позавидовали бы, наверно, и боевики Оммицукидо. В этот раз Акон пришел первым. Сидел, обнимаясь с пивным кувшином, и отпугивал посетителей на диво сумрачным выражением лица, и обычно-то не располагающего к знакомству. – Прошу прощения, припозднился, – выпалил Изуру, садясь напротив. Акон молча двинул кувшин по столу в сторону Изуру, а вместе с кувшином – небрежно прикрывая рукавом халата – какой-то значок размером чуть побольше грецкого ореха. – Это… – На себе носи, – распорядился Акон вполголоса, – лучше постоянно. – А что… – Модулятор рейацу. Знаешь, как по отпечаткам пальцев людей находят? Вот шинигами находят по следам рейацу. – И? – Тебя – не найдут. Нет, если на задание пойдешь куда, то снимай, а то с концами не найдут, – Акон внезапно развеселился. – А вообще – это чтобы следы замести, если кто не надо наткнется на то, что мы будем строить. – А это разве запрещено, носить такие штуки? – уточнил Изуру, цепляя значок на изнанку ворота косоде и стараясь на всякий случай делать это понезаметнее. – Носить – нет. Вот выносить за пределы двенадцатого – пока да, но это уж моя забота. С ответом Изуру не нашелся. Сделал большой глоток пива – здесь его и вправду умели варить. – Итак, Акон-сан?.. Акон безрадостно, но как-то плотоядно ухмыльнулся, став похож на чиновника Адской Канцелярии с буддийской фрески. – Итак, пристальное внимание парней с закрытыми лицами нас миновало. Можем начинать. На седьмую ночь Бьякуя впервые сумел расслышать, что говорит Ичимару. Это все еще был скорее отзвук, нежели звук, но в ночной тишине даже отзвуки бывают четкими и ясными. – Не устаю удивляться, – прошелестело над энгавой, – всегда думал, что ты холодный, как кусок мрамора… – Холодный из нас двоих ты, – отрезал Бьякуя. Прикосновение призрака уже не заставляло собирать все силы, только бы не шарахнуться назад; и таким морозным, как раньше, тоже больше не казалось, но все равно оставалось не слишком приятным. Как… кусок мрамора, если его приложить к груди. – Так я мертвый, мне можно, – Ичимару широко улыбнулся, но Бьякуе эта улыбка показалась невыносимо грустной. Жгучее любопытство всколыхнулось новой волной: Бьякуя очень хотел знать, откуда могло взяться привидение и почему оно явилось именно к нему. Однако речь Ичимару звучала очень тихо, так тихо, что приходилось напрягать слух до предела. Одно дело обменяться краткими репликами, другое – попытаться выслушать историю при таких условиях. Терпение – добродетель, и Бьякуя решил повременить с вопросами. Ичимару просил три месяца еженощных встреч, так что у них еще будет время поговорить. Правда, безопасности ради неплохо было бы выяснить, что все-таки призрак получает, дотрагиваясь. Поначалу Бьякуя подумал, что кормит ночного гостя своей рейреку. Однако если так, то нужно этой рейреку было не больше, чем комару – крови. Никакой потери сил Бьякуя не ощущал, а чувство, с которым он просыпался в первые ночи, больше не приходило. Да и в любом случае, физический контакт следовал за «вытеканием рейреку», а не предшествовал ему. Стало быть, прикосновение – это нечто иное. Но раз от действий Ичимару нет ущерба, то и этот вопрос можно отложить, пока призрак не окрепнет еще немного. В том, что он становится более материальным, сомнений не оставалось: помимо голоса, он обрел уже довольно заметную тень, и пейзаж теперь просвечивал сквозь него не как сквозь легкую кисею, а как сквозь писчую бумагу. – Ты получил свое, ступай, – распорядился Бьякуя. По правде сказать, спать ему не очень-то хотелось, но как-то уже установилось, что Ичимару уходит сразу, как дотронется; а Бьякуя был привержен традициям, пусть и таким свежим, даже больше, чем ему самому нравилось. То и дело он принуждал себя ломать привычки, чтобы не закоснеть в них окончательно. Порой ему казалось, что его жизнью управляет вычислительная машина: подсчитывает минуты работы и отдыха, маршруты, встречи, даже произносимые слова, заносит все в реестр и предписывает следующие движения. Если погрузиться в такую фантазию глубже, Бьякуе становилось тоскливо и жутко. Он гнал от себя нелепые мысли, а они возвращались снова и снова – не кошмар, не боязнь чудища в темном углу, но пронзительное осознание бессмысленности жизни. Чтобы бороться с этими видениями, требовалось что-то делать – что-то полезное, важное или просто такое, что останется надолго, как бы говоря: ты существуешь не напрасно. Или же можно было окунуться в суету: явиться на кухню готовить печенье, следя краем глаза, как опытная повариха успокаивает перепуганных слуг помоложе – мол, все хорошо, хозяин развлекается, с ним бывает… Пойти в гости к Укитаке – пить чай, подсчитывать карпов в пруду (каждый раз число выходило другое), беседовать о мелочах и радоваться, что нет более важных поводов для разговора… Смотреть, как Рукия ловит в саду светлячков и сажает в фонарики, а потом, заразившись азартом охоты, присоединиться и любоваться живыми зелеными огоньками у себя в ладони… Стоять чуть позади Ренджи, когда он командует тренировкой отряда, и подмечать, как все уверенней и четче действует лейтенант, и новые его татуировки, и как он безотчетно сжимает пальцы на рукояти занпакто, если что-то идет не так, как он задумывал… Ичимару ухмыльнулся, разворачиваясь, и спустился в сад, растворяясь в кружевной светотени под отцветающей глицинией. Теперь его исчезновение занимало почти минуту: расплывались контуры тела, истончалась нездешняя плоть, и Бьякуя не мог сказать, когда именно завитки тумана над прудом становились просто туманом. Сегодня, уже почти растворившись, Ичимару обернулся, глянул через плечо – словно два уголька зажглись на миг в полумраке, и Бьякую вдруг захлестнуло тяжелой, густой тревогой, как будто где-то рядом притаился грозный враг. Еще секунда – и чувство опасности исчезло без следа. Бьякуя пожал плечами, сел на край энгавы там, где сошел вниз призрак, опустил босые ноги в холодную траву. Возвращаться в спальню не было ни малейшего желания. О чем он вспоминал только что? Чай, светлячки, печенье… Наверное, он слишком много работает, раз в голову навязчиво просятся картины безмятежного отдыха. Нужно будет в самом деле развеяться на днях. Рисованием, что ли, заняться. Налетел ветер, сдувая прочь ленты тумана, от воды потянуло промозглой сыростью. За кронами деревьев, за оградой поместья рыжеватое зарево огней ночного Сейрейтея чуть поблекло. Близился рассвет. Надо же, сколько времени прошло, а казалось, что едва ли четверть стражи минуло от ухода Ичимару… Бьякуя поднялся, поморщился: оказывается, ноги застыли почти до бесчувствия. Так и простудиться недолго. Странно, ведь ночи уже теплые, почему у земли так холодно? Или днем туда не попадает солнце и этот участок не прогревается? Да и пруд рядом, наверное, из-за этого. Сна не было ни в одном глазу, и мелькнула мысль не ложиться вовсе, раз уж до восхода осталось не более часа. Но замерзшие ноги хотелось согреть, Бьякуя прилег на постель, укутался в одеяло… …и проснулся от встревоженного голоса слуги. Впервые за много лет господин проспал положенное время подъема, и в доме по такому случаю уже начиналась тихая паника. Спать мало Бьякуя уже начал привыкать. Теперь его постоянным спутником была не ватная вялость, а подозрительная легкость, похожая на слабое опьянение. Впрочем, шикай слушался как должно – Бьякуя проверил, – внимание если и рассеивалось, то самую малость, не вредя делам. И единственное, что беспокоило, – так это то, что Бьякуя совершенно не помнил и не понимал, что же мешает ему как следует высыпаться. В отряде он не сразу обратил внимание, как завороженно, едва ли не приоткрыв рот, провожает его взглядом Ренджи. Когда заметил, сначала украдкой глянул в зеркало: мало ли что. Однако нет, все было в порядке, и после утреннего доклада Бьякуя поинтересовался: – В чем дело, Ренджи? Ты странно смотришь. Ренджи сглотнул, на скулах у него медленно выступили красные пятна. – И…извините, капитан. Я… это самое… вы… – Да? – поторопил его Бьякуя. – Вы сегодня необыкновенно… э… – тут Ренджи выдохнул, как перед прыжком в ледяную воду, и выпалил: – …просто потрясающе выглядите, капитан! Повисла тишина. Ренджи краснел теперь уже сплошняком: щеки, уши… Бьякуя пытался уложить в голове услышанное. – Что ты имеешь в виду? – уточнил он наконец. Судя по выражению лица и позе, Ренджи желал бы немедля провалиться сквозь землю. Но таким умением он не обладал, а проигнорировать вопрос капитана не мог. – Ну… промямлил он, – понимаете, у вас… глаза блестят, и лицо такое как бы немножко прозрачное, как будто изнутри подсвеченное. Я раньше такое видел… – тут его румянец почему-то резко сменился бледностью, он мотнул головой, словно что-то отрицая, и торопливо закончил: – В общем, красиво очень, извините, Кучики-тайчо. Прямо… нечеловечески как-то. Бьякуя глубоко вздохнул, пытаясь унять шквал эмоций. – Что ты себе позволяешь, – почти прошептал он. Чувствовал, что говорит не то, что нет в словах Ренджи оскорбления, ни намеренного, ни случайного, а на простодушное восхищение обижаться глупо. Оно даже немного льстило: пожалуй, нужно и правда выглядеть ослепительно, чтобы произвести такое впечатление на собственного лейтенанта… Но где-то под сердцем разгорался странный холодный гнев, которого раньше испытывать не доводилось. – Приношу глубочайшие извинения, – выдавил Ренджи. Он прижмурился, как от боли или в ожидании удара, от которого нельзя защищаться. Так и не научился прятать уязвимые места, отстраненно подумал Бьякуя. – И где же ты видел подобное? – переспросил он, не столько интересуясь, сколько стараясь взять себя в руки. Он же не хотел злиться на Ренджи. И делать тому больно не хотел. Ну ляпнул лейтенант такое, что капитану говорить не следует, да с кем же не бывает? Не его вина, что понятия о должном и недолжном не вбиты в его сознание с самого рождения. И вообще – кто еще когда осмелится на такой комплимент… – Разрешите воздержаться от ответа, – напряженно попросил Ренджи, отводя глаза. – Ренджи? – Не думаю, что вам будет приятно его услышать. – Ты решаешь за меня, что я хочу или не хочу слышать? – хрупкий самоконтроль разлетелся вдребезги. Льда в этой фразе хватило бы на белые шапки Гималаев. Бьякуя был в бешенстве и больше не пытался сдерживаться. Ренджи опустил голову. – Больные чахоткой так выглядят, – негромко, сквозь зубы, но четко произнес он. – Я могу идти? – Да, иди, – ровно отозвался Бьякуя. Подождал, пока за Ренджи закроется дверь, и до боли сжал кулаки. Чахоточная, стало быть, красота. Великолепно. Отменный комплимент, не каждый выкормыш Великого Дома способен подкинуть такую шпильку с ядовитым острием. Спасибо, Ренджи, за искренность. Обидно было до рези в глазах. Удивительно, как глубоко ранит даже пустяк от того, к кому позволяешь себе привязаться… Хватит. Никаких больше привязанностей на службе. Ничего личного. Ни-че-го. Под каменным сводом любой звук рассыпался на множество своих подобий, наполняя тоннель заполошным шумом и шелестом. Изуру не спускался в подземелья Сейрейтея уже много лет и поначалу серьезно опасался заблудиться. Однако память услужливо разворачивала перед ним некогда выученные схемы. Наверное, офицер четвертого отряда – это навсегда, даже если давно числишься совершенно в другом месте. Он избегал основных магистралей: хотя в это время суток редко кто из четвертого работал под землей, все же можно было случайно налететь на кого-то из бывших сослуживцев, и ври потом, что тебя привела сюда ностальгия… Шел боковыми коридорами, кое-где срезая по нижним этажам. Вообще-то техника безопасности требовала не спускаться ниже минус первого яруса в одиночку, но Изуру твердо верил: не может под Сейрейтеем жить что-то такое, что не по зубам лейтенанту. А если вдруг – то так и надо тому лейтенанту, потому что профнепригодность шинигами чаще всего карается смертью прямо в момент обнаружения этой самой профнепригодности. По стенам тянулись темные полосы, отмечая уровни подъема воды. Самые высокие проходили на уровне плеча Изуру. Это был потоп более чем двухсотлетней давности, про него в четвертом отряде рассказывали вечерами вполголоса. Что-то там такое случилось тогда в Сейрейтее, чуть ли не восстание, чуть ли не одиннадцатого отряда… Были разрушены кое-какие коммуникации, проломлено несколько стенок, повреждена система шлюзов. Последствия устраняли лет тридцать. Таких небоевых потерь у четвертого отряда ни до, ни после не бывало: тонули, проваливались в покрытые водой колодцы, ломали шеи, оскальзываясь. Болтали, будто капитан Унохана после этого пообещала лично препарировать любого, кто ближе дозволенного подойдет к системе водораспределения. Изуру представил, как Унохана произносит это – неизменно спокойная, ровный мелодичный голос, благородно-вежливая речь… Его слегка замутило. Скорее всего, то была лишь байка, но а ну как нет? – а ведь Изуру сейчас именно что слишком близко подошел, и в четвертом он уже не служил. Он даже остановился, пережидая внезапную слабость. Наверняка байка, не могло такое быть произнесено вслух. Да и вообще, нет же запрета на посещение подземелий не-членами четвертого… – Пока еще не преступник, – произнес Изуру вслух; эхо подхватило его голос, шваркнуло несколько раз о стены, унесло осколки звуков в темные переходы. Такое эхо было тут не везде – редко на минус первом, чаще на минус втором и третьем ярусах. Еще ниже коридоры становились совсем узкими, опускались потолки, и шумы превращались в глухое завывание или вязли во мраке и тишине. Туда Изуру сегодня не собирался. По нижним этажам можно было ненароком добраться и до Улья, точной карты этих катакомб не существовало, освещения и вентиляции там отродясь никто не устраивал. Частично естественные, частично невесть кем и когда пробитые (и хорошо если не прогрызенные), уводящие далеко за пределы Сейрейтея, нижние коридоры мало у кого вызывали желание совать туда нос без острой нужды. Впрочем, когда Изуру обсуждал с Аконом место, где они будут строить установку, он все-таки предложил эти лабиринты: туда-то уж точно не заберется никто посторонний. Акон было оживился, но тут же помотал головой: – Красивая идея, но если у нас и правда рванет, мы и сами оттуда ноги не унесем, и пол-Сейрейтея обрушим. – И затопим, – вспомнил Изуру. – И затопим оставшуюся половину, – согласился Акон и закурил. Они разговаривали, сидя на крыше отдельно стоящей башни, чтоб никто не сумел подобраться незамеченным, и Изуру пересел на наветренную сторону после первой же Аконовой сигареты: чудовищно крепкой и, судя по запаху, начиненной вовсе не табаком или не одним им. – Нам нужно укромное место рядом с Сейрейтеем, чтобы не было проблем с энергией, но не в самом Сейрейтее, чтоб не нашли и чтоб не разнести тут все. Акон приканчивал сигарету в две затяжки, и Изуру не мог отвести глаз от огонька, резво ползущего к фильтру. Казалось, ожог неизбежен, но в последний момент Акон сплевывал окурок, растирал его о черепицу и щелкал зажигалкой у кончика следующей сигареты. – Есть моя усадьба… – Угу, ну разумеется. Чтобы при первом же подозрении накрыли все сразу? И потом, она где у тебя, в северных холмах? Ты как туда собрался провода тянуть? Про километры проводов Изуру уже подумал и сам, поэтому спросил про другое: – Акон-сан, а почему ты считаешь, что будут подозрения и все в таком роде? Мы еще ничего делать не начали, а ты уже конспирируешься… – Паранойечку подозреваешь? – Акон зыркнул исподлобья, и Изуру вдруг как-то очень остро прочувствовал, что до мостовой внизу лететь, если что, будет довольно долго. – Нет, Кира, это опыт. Не хочешь к нам перевестись? Ты бы в двенадцатом прижился. И очень бы быстро понял, что к чему… Хотя с понижением в звании переводиться, конечно, не стоит. Ладно, это лирика, давай дальше думать, куда нам приткнуться. И они думали полночи, у Акона кончились сигареты, а на крыше возникла начертанная тонкими светящимися линиями карта ближних окрестностей Сейрейтея. Поселки, рощи, огороды, холмы, ручьи, солеварни и винокурни, дома отшельников, брошенные деревни – все, что мог вспомнить Изуру из многолетней практики патрулирования. Что делал в первых районах Акон, он не рассказывал, но помнил тоже многое. Они выбрали место. Не откладывая в долгий ящик, пробежались – шунпо у Акона оказалось так себе, он долго не мог отдышаться, прибыв на место, но времени осмотреться при луне им хватило. Развалины ткацкой фабрики. В Руконгае часто бывало такое: появится кто-нибудь из недавно умерших, предприимчивый, желающий лучшей жизни, может, даже и с каким-никаким рейацу; организует лавку или заводик, соберет людей, и будет десять, двадцать, тридцать лет процветать дело, покуда хозяину не придет срок переродиться. Если кто-то из друзей подхватит начинание – будет и дальше процветать, но бывает, что подхватить некому. И тогда очень быстро все приходит в упадок, разбегаются работники, ветшают здания, и спустя еще десяток лет только стены остаются на месте, где недавно кипела жизнь. А иной раз не остается и стен, если соседней деревушке нечем топить очаги суровой зимой… Изуру всегда очень жаль было такие развалюшки. Будь у него хоть какая предпринимательская жилка, он бы, пожалуй, оставил службу ради того, чтобы оживлять и поддерживать плоды чужого труда. Такое делалось, он знал: многие аристократические, а то и просто богатые семьи именно так приумножали свое достояние. Нет своих наследников – брали приемных. Бродили по Руконгаю, договаривались, находили людей, подписывали контракты. Разведывали земли и руды, сеяли и собирали урожаи… Да, если бы Изуру только мог, он сменил бы род занятий уже давно. Но не имел к тому таланта. Облюбованные ими с Аконом развалины давно никто не посещал. Все проемы густо заплели травы, лисица светила зелеными глазами так близко, что руку протянуть – и дотронешься. Разбуженные непрошеными гостями, завопили птицы, взлетая из гнезд на остатках стропил. До ближайшего людского поселения было часа три пешего хода, тропинок давно уже не осталось – шинигами пришли в шунпо, пронесясь поверх древесных крон. – Подходит, – сказал Акон, вдоволь напрыгавшись по рассыпающимся стенам, насквозь гнилым полам и окружающей опушке, где в палую листву можно было провалиться по колено, а местами и по бедро. – Кира, что скажешь? Как сюда подводить питание? – Подведу, – пообещал Изуру, – тут есть неподалеку выход. Только провода нужны. – Провода будут. Есть кое-какая польза от инвентаризации и списания всего подряд. – И аккумуляторы еще. – Список сделай. – Сделаю… Да, Изуру нравилось работать с Аконом. Никаких лишних разговоров, попыток лезть в душу и всего того, что обычно «сплачивает коллектив». И вот теперь Изуру шел по подземельям, нарочно спустившись подальше от намеченной цели – чтобы, если кто и заметит, как он ныряет в люк, ни за что бы не догадался, куда ему, собственно, нужно. После очередного поворота на стенах начали попадаться цветные метки. Там, под каменными плитками, пролегали пучки проводов – система энергообеспечения Сейрейтея. Впереди лежало сердце этой системы, называемое в четвертом отряде «генераторной». Как именно вырабатывается энергия в громоздких установках, заполнявших генераторную, Изуру не знал. Это была разработка двенадцатого отряда – лет так с тысячу назад. Где-то в библиотеке наверняка можно было найти и эти материалы, но генераторы работали без поломок вот уже несколько сот лет, не требуя никакого ухода за собой. Какое топливо они употребляли, откуда его брали – никто никогда не говорил. И, пожалуй, Изуру сейчас это не было интересно. Потом можно спросить Акона, но – потом. Почему генераторная не охранялась, ему известно было. В четвертом всех новичков на инструктаже предупреждали: не лезть в это место, ничего не трогать руками, лучше вообще не соваться дальше последнего перекрестка. Убьет, разнесет даже не на рейши, а на атомную пыль. Генераторы защищали себя сами, их совокупная мощь вряд ли уступала Сокёку. Дальше перекрестка Изуру не пошел. Он огляделся, прислушался – не идет ли кто? – быстро взобрался по железной лестнице на обзорную галерею, а оттуда – в одну из глубоких стенных ниш. За спиной у него сегодня была укладка, подобная той, которую носят на дежурстве ребята из четвертого. Только без лекарств. Из укладки Изуру достал стамеску и, стараясь работать тихо, вскрыл стену в месте, помеченном зеленым треугольником. Под плиткой обнаружилась толстая, с предплечье, жила в прозрачной оболочке. Внутри светилась зеленым, красиво переливаясь, студенистая на вид масса. Что это такое, в четвертом никто не знал, но именно по таким жилам от генераторов шла энергия в распределители, разбегаясь потом по всему Сейрейтею. Изуру глубоко вздохнул. До сих пор он ничего серьезно наказуемого еще не сделал. Конечно, лазить ночью по стратегическим коммуникациям – не лучшая идея, но вроде бы это никому не воспрещено. Но теперь… Он развернул укладку на полу, взял оттуда прибор, внешне напоминающий капкан. Начал читать заклинание, затем еще и еще. Кидо были низкоуровневые, Изуру мог запустить их даже без слов, щелчком пальцев, но предпочитал исключить малейшую возможность ошибки и произносил поэтому формулы призыва целиком. Закончив с кидо – изоляция рук, инструмента, общая маскировка, – он помедлил, вздохнул еще раз и резко сомкнул челюсти «капкана» на зеленой жиле. Раздался треск, в стороны брызнули искры, в воздухе резко запахло грозой. И все стихло. Изуру отер со лба холодный пот, собрал укладку, осторожно выглянул из ниши. Никого. Он перебрался по галерее на другую сторону коридора и шагнул в такую же нишу. В укладке оставалось еще три «капкана», и надо было успеть повесить их, чтобы к сигналу подъема вернуться в отряд и сделать вид, что мирно спал всю ночь, а не пробирался на склады четвертого отряда и не шастал потом по подземельям. Завтра он придет снова – подсоединять к «капканам»-перехватчикам провода, сращивать их, тянуть по колодцам вниз, на темные ярусы. А оттуда – извилистыми коридорами, где так легко заблудиться, – нелегальная линия пойдет за границу Сейрейтея, к развалинам заброшенной ткацкой фабрики. Вот теперь Изуру действительно стал преступником. Правда, именно это волновало его прямо сейчас меньше всего. За стенами шумел ливень. Бьякую разбудил раскат грома; отсветы молний выбеляли седзи снаружи – получалось ярче фонаря. Гроза мчалась над Сейрейтеем с востока на запад, будто гналась за давно зашедшим солнцем. Бьякуя лежал бездумно, слушал, как буйствует природа, и в темноте ему казалось, что комната плывет, качаясь в волнах. Постепенно грохот и треск в небесах стихал, отдалялся, оставляя по себе только монотонную песню дождя, и мрак будто бы уплотнился, сильнее наваливаясь на грудь. Вдруг вспомнилась история о том, как рыбаки приносили жертвы морским демонам, отправляя в плавание выдолбленное бревно с живым человеком внутри… От такой мысли сразу расхотелось спать. Бьякуя откинул одеяло, засветил лампу. Воздух даже в комнате стал тяжелым, влажным. Хотелось вдохнуть поглубже, и хотя ясно было, что снаружи ничуть не лучше, Бьякуя все-таки раздвинул седзи. Сад тонул в мокрой мгле, льющая с неба и с крыши вода отгораживала дом от мира плотной завесой. В воздухе стоял аромат омытой дождем листвы. Поеживаясь от грозовой свежести, Бьякуя встал на пороге, потянулся… и только тут заметил в двух шагах от себя белесую фигуру. Ичимару ссутулился, обхватил плечи руками, вид у него был мрачный и даже жалкий. Бьякуя не понял поначалу, с чего бы; а потом, присмотревшись, поразился: – Ты промок?! – И тебе доброй ночи, – съязвил Ичимару. Его было плохо слышно за шумом воды. – Попробовал бы сам побродить по своему саду в такую погоду! Бьякуя присмотрелся. Серебристые волосы Ичимару слиплись сосульками, с рукавов текло. Выходит, он стал уже материален настолько, чтобы дождь не проходил сквозь него насквозь, не оставляя следа. – Мне хотелось бы знать, как ты… – начал Бьякуя, вознамерившись наконец-то расспросить обо всем, что его интересовало, но тут Ичимару громко чихнул. Хотя над энгавой нависал край крыши, малейший ветерок заносил туда капли. Сравнительно сухой оставалась лишь полоска у самой стены. Ичимару привалился к стене плечом, но это не спасало, и с его одежды уже натекла небольшая лужица. Бьякуя и сам чувствовал, как напитываются влагой рукава и полы ночной юкаты, хотя под дождем не стоял. Конечно, это не могло сильно повредить здоровью – ни его, ни тем более призрака, – но мокнуть у своего же порога было по меньшей мере глупо. И вместо вопроса, который он собирался задать, Бьякуя произнес: – Войди в дом. Я хочу поговорить. Ичимару вскинул удивленный взгляд, под ресницами на миг вспыхнули красные искры. – Я вот сейчас не ослышался? Кучики-доно милостиво разрешает мне войти? – Разрешаю и прошу. Входи, я приглашаю тебя. …И разденься, – добавил Бьякуя задумчиво, глядя, как насквозь мокрый Ичимару медленно, даже опасливо переступает порог, и на татами тут же начинает расползаться пятно от воды. – О? Ну разумеется, как прикажет Кучики-доно… – ухмыльнулся Ичимару, и Бьякуя быстро полуотвернулся, надеясь, что на скулах не выступили красные пятна, а если и выступили, то при свете лампы этого не видно. Немногие могли заставить его смутиться, показать смущение – почти никто, но Ичимару это с блеском удавалось. И ведь сам подставился: пригласил в спальню, велел раздеваться. И не заметил двусмысленности, пока не ткнули носом. – Моя юката тебя устроит? – сухо осведомился он. – Полагаю, что да, если я сквозь нее случайно не просочусь, – с сомнением отозвался Ичимару и снова чихнул. – Никогда не слыхал, чтобы привидения могли простужаться, – заметил Бьякуя, наощупь доставая из сундука первую попавшуюся юкату. Подумал секунду и достал вторую: самому бы тоже не мешало переодеться. – Много мы знаем о жизни… прошу прощения, нежизни привидений! Я тоже был чуточку ошарашен, знаешь ли. Бьякуя повернулся, чтобы отдать одежду, и с огромным трудом заставил себя все-таки отвести взгляд и не таращиться на Ичимару, как деревенский мальчишка на фокусника на базаре. Кровавые пятна на белом, замеченные Бьякуей еще в первое явление призрака, были отнюдь не для красоты. Через плечо и грудь Ичимару тянулась глубокая рана; по-хорошему, такой удар должен был вовсе отделить руку от тела, но рука, тем не менее, оставалась на месте. В разрезе поблескивала свежая кровь, темные капли и струйки стекали на чистую кожу – и на глазах исчезали, таяли в воздухе. Вторая рана зияла ровно в солнечном сплетении, она была, похоже, сквозной, но и там кровь пропадала, стоило ей запятнать кожу. – Да смотри уж, чего там, – насмешливо сказал Ичимару, принимая юкату. – Где тебе еще такое покажут. Бьякуя сглотнул. Зрелище одновременно и вызывало отвращение, и неудержимо притягивало взгляд. – Это… не больно? – Сам удивляюсь, но нет, – Ичимару сунул руки в рукава, запахнул юкату – на светлой ткани тут же проступила кровь, но, образовав примерно такие же пятна, как и на собственной одежде призрака, перестала расползаться дальше. Раны, которые прикончили бы большинство людей или шинигами, призраку даже не мешали двигаться. Впрочем… они его именно что прикончили, сообразил Бьякуя. Вот так Ичимару и погиб. Это осознание что-то сдвинуло у Бьякуи в душе. Он и раньше не сомневался, что призрак – тот, чьим именем и образом пользуется, но теперь Ичимару вдруг стал… более настоящим, что ли? Не таинственным существом с изнанки бытия, а тем самым старым знакомцем, о котором помнилось множество незначащих мелочей. И зыбкое, все еще неправдоподобное ночное приключение – надо же, призрак помощи просить пришел, полноценный квайдан прямо у себя дома! – обернулось чем-то гораздо более осязаемым. Уже не сказка – чужая беда, истинная и страшная. Бьякуя мельком вспомнил, как уговаривал себя: случись что – шаг назад, и ты за порогом, «в домике». Теперь порог его не защищал, но теперь и сам Бьякуя нипочем не шагнул бы назад. Он торопливо скинул набрякшую дождевой влагой юкату, набросил сухую, огляделся в поисках жаровни. Обычно этим занимались слуги, у Бьякуи редко когда выдавалось время самому обеспечивать уют в доме. Однако жаровня нашлась, и даже полная угля. Ичимару тянулся к теплу, как любое замерзшее живое существо. Смешно распушились подсыхающие кончики его волос, создавая паутинчатый, в отблесках света ореол вокруг лица. Бьякуя смотрел не отрываясь: он никогда при жизни Ичимару не видел того в домашних условиях. – Могу я спросить кое о чем? – незаметно для себя он перешел на вежливую, чуть церемонную речь, уместную, когда принимаешь гостя в своем доме. Ичимару ухмыльнулся, приглашающе развел руками: – О чем угодно. Ты ж меня спасаешь… от насморка по меньшей мере. Было бы, пожалуй, ну совсем невежливо зажать информацию, когда такое дело… Из сотни вопросов, теснящихся на языке, Бьякуя выбрал тот, который счел самым важным: – В чем состоит помощь, о которой ты просил? Что ты получаешь, прикасаясь ко мне? Он ждал паузы, заминки, попытки о чем-то умолчать: это казалось ему естественным. Но Ичимару ответил мгновенно. – Тепло, – сказал он. – Не вот это, – кивнул на жаровню, – а то, которое… жизнь. Возможность почувствовать себя действительно существующим, а не просто тенью. Вряд ли я сумею объяснить, этому и названия-то никакого не существует… А ощущается – как тепло. – Ты его как-то накапливаешь? – Как-то. Только не спрашивай, как это работает, я понятия не имею. – Ты назвал срок – три месяца. Что случится по истечении трех месяцев? Ты оживешь? Превратишься во что-то? Ичимару потер переносицу, дернул плечом: – Не знаю. Со мной такое впервые, веришь ли. Это не знание, это чувство, вот как у стариков кости ломит к перемене погоды. Надо три месяца такого лечения, и все тут. А чего получится – там и увидим. Следующий вопрос слетел с губ Бьякуи будто помимо воли: – А где ты живешь, когда не навещаешь меня? Вот тут Ичимару отозвался не сразу. Нахмурился, качнул головой в замешательстве: – А… кажется, нигде. В смысле, кажется, не живу. Я себя помню от заката до восхода, а вот наоборот… Ночью – шатаюсь по разным местам. А днем меня вообще нету, наверно. – И тебя ночью никто не замечает? – удивился Бьякуя. – Ты ведь уже… – Неа, – Ичимару невесело оскалился, – я по желанию могу рассеиваться теперь. Сквозь стены ходить, если только это не жилье. Настоящее сказочное привидение, было бы даже весело, кабы не так тоскливо. – Тоскливо?.. Ответ прозвучал тихо и глухо: – Ты не представляешь, насколько. Вроде и жив, но точно знаешь, что уже умер. Поганое это чувство, Бьякуя, поганее некуда. – Ичимару коротко вздохнул и спросил, не глядя на Бьякую: – Поделишься теплом-то? И пойду я, светает. – Бери, – твердо сказал Бьякуя. Вот уж чего, а ощущения собственной реальности ему было не жаль. И даже позволить назвать себя по имени – не жаль. На сей раз ладонь Ичимару показалась еле заметно теплой. Может, жаровня была тому виной, а может, призрак постепенно становился чем-то еще, пока неведомым. – За приют спасибо, – сказал Ичимару, шагнул к выходу, сдвинул седзи. Дождь кончился, снаружи царила серая хмарь – до восхода оставалось совсем недолго. Бьякуя отвлекся на мгновение, а когда глянул снова, Ичимару уже не было. Исчезла и мокрая одежда, лежавшая у входа. На пороге осталась юката. От жаровни веяло убаюкивающим теплом. Бьякуя позволил себе сомкнуть глаза на секунду – сидя, он уж точно не заснул бы крепко. Затекла шея, он со стоном потянулся… За раздвинутыми седзи бриллиантово сиял в лучах встающего солнца сад; дух захватывало от этого зрелища, и Бьякуя просидел несколько минут неподвижно, любуясь огнистыми радугами в каплях, усеявших траву. Затем взгляд его упал на энгаву. – Как, интересно, мне это удалось? – спросил он сам себя, разглядывая лежавшую на полу юкату – свежую и чистую, как только что из сундука, но запахнутую и с завязанным поясом. Словно тот, кто ее носил, испарился прямо изнутри одежды. – И, главное, зачем? Ответа у него не было. Начинался сезон дождей. Это было очень хорошо для конспирации: никаких праздношатающихся на улицах Сейрейтея и тем более в руконгайских лесах, некому заметить, как лейтенант третьего отряда ныряет в канализационный люк с мотком провода на плече или как третий офицер двенадцатого покидает город, волоча какой-нибудь ящик. Однако экспериментаторам приходилось теперь прилагать массу усилий, чтобы не смыло их полусобранную установку. Тент, натянутый над развалинами, спасал плохо. Потребовалось укреплять и надстраивать стены, заново настилать полы, чтобы под станину основного аппарата не натекала лужа. Акон заметно нервничал: строительные работы задерживали весь процесс, а с каждым днем проволочки рос риск, что что-нибудь пойдет не так – или же что их обнаружат. Даже списанные приборы и материалы нельзя было таскать со свалки вечно. Тем более опасно было обносить склады четвертого отряда, как делал Изуру. Некогда третий офицер, он прекрасно знал, чего не хватятся сразу, какую пропажу сочтут небрежностью в учете, какие расходники и вовсе считают сотнями и тысячами единиц и никогда не заметят исчезновение десятка-другого. Но иногда приходилось брать по-настоящему ценные вещи – и надеяться, что они никому не понадобятся в отряде в ближайшее время. До сих пор везло. По крайней мере, ни о каких служебных расследованиях, проверках и прочих видах переполоха в четвертом не ходило даже слухов. Неделю Изуру потратил, чтобы протащить кабель через нижние ярусы катакомб к нужному выходу. Несколько раз путал повороты, и работу целой ночи приходилось переделывать. Блуждая во мраке, подсвечивая себе дорогу фонариком и прислушиваясь к шорохам подземелья, Изуру мрачно усмехался, вспоминая, что это Ичимару в свое время от нечего делать пустился разведывать пещеры в ближнем Руконгае. Он брал с собой Изуру – не в помощь, никакая помощь не была ему нужна, а так, для компании. И Изуру бродил след в след за капитаном, оставлял знаки на стенах, зарисовывал маршруты («Оставь ты эти привычки, ты в другом отряде служишь! – весело бранился Ичимару. – Мы тут развлекаемся, а не пользу причиняем!»). Так продолжалось несколько лет, потом капитану это надоело и он переключился на другие развлечения, а у Изуру остались обрывочные схемы и размеченные проходы, о которых он надолго позабыл – пока не возникла в них нужда. Теперь приходилось опасаться какого-нибудь чрезвычайного происшествия, которое заставило бы опуститься сейрейтейские стены. Мало того, что они перерубили бы протянутые провода – защита стен простиралась и в воздух, и под землю, – так еще и к установке стало бы не подобраться, а неделя-две без присмотра – и проще начать сначала, чем гнать из аппаратуры муравьев, ос, полевых мышей и кому еще заблагорассудится там поселиться. На это Акон тоже злился: в работе он оказался аккуратистом, и невозможность обеспечить вокруг установки чистоту и порядок, даже смонтировать защитный кожух – не из чего было – причиняла ему подлинную боль. Изуру подозревал, что при острой надобности Акон может слепить сложный прибор из любых подручных материалов ночью в разгар метели или отмахиваясь одной рукой от голодных холлоу, но никакого удовольствия ему это не доставит. К счастью, раздраженный Акон не катал истерик и не порывался все бросить, только его реплики становились все более желчными, да еще гайки он завинчивал с такой яростью, что несколько штук даже лопнуло. – Полегче, – попросил Изуру, глядя на очередную изувеченную железку, – не напасемся ведь гаек. Акон прошипел сквозь зубы что-то, на что Изуру в обычное время, пожалуй, мог бы серьезно обидеться, – но больше гайки не портились, а Изуру благополучно забыл услышанное через секунду. Было не до того. Однажды Акон притащил несколько увесистых брикетов с красной маркировкой и принялся, сосредоточенно сопя и изредка шепотом ругаясь, сгружать их в камеру у основания установки. Изуру присмотрелся к маркировке повнимательнее. – А зачем нам там взрывчатка, Акон-сан? Акон запихал в камеру последний брикет, захлопнул дверцу, разогнулся и вытер лицо рукавом. – Затем, – сказал он веско, – что после запуска мы эту штуку взорвем. – Как, после первого?! – Первого и единственного, ага. – Но… а если с первого раза не получится?.. Акон посмотрел на него как на умственно отсталого. – Если с первого раза не получится, то уже ни с какого не получится, оно либо сработает, либо нет. Но запуск обесточит пол-Сейрейтея махом. Как думаешь, через сколько тут появятся бравые ребята из Оммицукидо? – Э… вряд ли они так быстро отследят, куда ушла энергия? – Да, минут пятнадцать им на это понадобится, – покивал Акон. Изуру, рассчитывавший услышать «несколько часов», опешил. – Поэтому после запуска мы дожидаемся результата – это около минуты, а потом хватаем результат, каков бы он ни был, и делаем ноги в разные стороны, нажав вот эту большую красную кнопку. И парни в черном получают симпатичную воронку диаметром как раз с полянку, оплавленные обломки непонятно чего и никаких следов, по которым можно будет нас отыскать. Ясно? Изуру прикусил костяшку пальца. – То есть у нас только одна попытка. – Угу, – Акон хмуро подмигнул и снова нырнул по пояс в недра установки. До сих пор Изуру как-то не задумывался, что будет, если эксперимент провалится. Почему-то ему казалось, что можно будет проверить все, выяснить, что не в порядке, и повторить, и так столько раз, сколько понадобится… Хотя про энергию следовало догадаться сразу: никто не позволит воспользоваться ею дважды. Изуру показалось, что насмешливый голос Ичимару шепнул что-то насчет самонадеянности и наивности. Но, может быть, и в самом деле показалось: фантом не проявлял себя с того самого дня в усадьбе. – Значит, все должно получиться, – твердо сказал Изуру, убеждая в этом и себя, и – заодно – Ичимару. Акон выглянул из сплетения проводов, где копался, покосился на Изуру изучающе, пожал плечами, буркнул: – Ты бы сходил подтянул тент, раз дурью маешься, – и вернулся к работе. – Конечно, – согласился Изуру и в самом деле пошел подтянуть тент. Акону он сейчас ничем помочь все равно не мог. – Как я посмотрю, Кучики-тайчо бледен и сияющ, как декабрьская луна, – провозгласил Кёраку, когда они с Бьякуей едва не столкнулись на галерее, ведущей к залу Совета. – А заодно рассеян и возвышен, как герой романа о любви. Признайся, Кучики, ты влюблен? – Мне представляется, что это не ваше дело, Кёраку-тайчо, – ответил Бьякуя, надеясь, а вернее, почти не надеясь, что ледяной тон отвадит шутника. Кёраку, судя по витающим вокруг него ароматам, то ли был навеселе с раннего утра, то ли еще с вечера начал и по сю пору не остановился. Его и трезвого-то сложно было заставить умолкнуть, а в подпитии этот фонтан остроумия становился абсолютно неуемным. К несчастью, Кёраку сохранял холодный острый ум во всем, что касалось дела, сколько бы ни выпил, и потому Ямамото прощал ему регулярные появления на службе в неподобающем состоянии. К несчастью еще злейшему, Бьякуя вынужден был на Совете стоять с Кёраку плечом к плечу и обонять весь букет им употребленного. Стоило признать: плохого алкоголя в букете не встречалось никогда, но Бьякую это утешало слабо, особенно в последнее время. – Не мое, – покладисто согласился Кёраку, – но секрет такого ослепительного блеска преступно держать в тайне. Делись, Кучики, я Нанао расскажу, может, она будет хоть немножко добрее ко мне… – Не будет, – это сзади подобрался Хирако, – у всех твоих лейтенантов кремень вместо сердца, Кёраку, как только ты их таких воспитываешь. И да, Кучики, ты по ночам вообще не спишь, что ли? Дама твоя такого натиска долго не выдержит, знаешь. Или не дама, а покрепче кто? То-то ты полупрозрачный. Бьякуя почувствовал нешуточное желание запустить в насмешников каким-нибудь кидо посерьезнее. От ярости заныло где-то внутри, словно скрутилась тугая пружина. – Думаю, стоит проследовать в зал Совета, – очень мягко сказала капитан Унохана, величаво проплывая мимо. Бьякуе показалось, что вокруг нее распространяется прохладное облачко, гася и гнев, и излишнее веселье. Он мимолетно подумал: хорошо, что Ренджи нет рядом и он не слышит скабрезных шуток старших капитанов. И тут же, подобно сменному экрану расписной ширмы, эту мысль заместила другая: какая разница, слышит ли он, это и не его дело тоже… На Совете Бьякуя едва не отключился. Монотонный голос Ямамото гипнотизировал, и казалось, что воздух густ, как морская вода, и слегка колышется. Чувствовать себя длиннолистой водорослью, растущей на песчаном дне, было странно, и стоило большого труда слушать и понимать хоть отчасти, о чем говорится в зале. Наверное, ему все-таки не удалось выглядеть совершенно невозмутимым: ближе к концу Совета он почувствовал внимательный взгляд, будто ощупывающий его. Бьякуя коротко глянул в сторону: Укитаке чуть заметно хмурился. Стараясь не встречаться с ним глазами, Бьякуя поспешно отвернулся и сделал вид, что поглощен речью Ямамото. Веселые подначки Кёраку можно было игнорировать, Хирако можно было предложить не совать нос в то, что его не касается, но отделаться от Укитаке иной раз не получалось даже откровенной грубостью. Он мог, казалось, стерпеть любые резкие слова, как глубокое озеро – брошенные туда камни: несколько кругов на поверхности, и водное зеркало снова неподвижно. Вдобавок Бьякуя всегда очень скверно чувствовал себя, нахамив старому другу и наставнику. Поэтому сразу после того, как Ямамото объявил, что все свободны, Бьякуя пожертвовал неторопливой плавностью движений, которую всегда старался демонстрировать в официальной обстановке: развернулся на пятке, шмыгнул за широкую спину Кёраку, поднырнул под локоть Зараки и опрометью вылетел из зала, сопровождаемый изумленным возгласом Хирако: – Ты глянь, чего делается, а! Правда, что ли, такой влюбленный?! Вернувшись домой, Бьякуя приказал никого не впускать и не тревожить его. Конечно, сравнение с декабрьской луной было много приятнее сравнения с больным чахоткой, но заметная всем вокруг «полупрозрачность» раздражала, и Бьякуя решил бороться с ней непримиримо: лег спать еще засветло. Ощущение чужого присутствия разбудило его, но не обеспокоило. Он уже привык просыпаться, сознавая, что не один в комнате. – Не говорил ли я тебе, что невежливо входить к спящему без приглашения? – пробормотал он, не открывая глаз. – Но если я буду дожидаться приглашения, я опять промокну до нитки, – отозвался знакомый голос. – Да чего там, и так-то промок, но хотя бы не чихаю. Бьякуя все-таки разлепил тяжелые веки. Он уже перестал удивляться собственной безмятежности: возле него, спящего, находился призрак – существо неведомого происхождения; к тому же с Ичимару при его жизни они вовсе не были близки; и тем не менее никакого беспокойства это присутствие не вызывало. Впрочем, призрак зависел от Бьякуи, и можно было не опасаться, что он вдруг попытается зарезать спящего. Тем более, что Шинсо при Ичимару не было. Возможно, занпакто, обладающий собственной душой, привидением стать не смог или не пожелал. – Промок – переоденься, – недовольно сказал Бьякуя, выбираясь из-под одеяла. – Вздумай я порыться в твоем сундуке, ты вряд ли обрадовался бы, – Ичимару ухмыльнулся, мелкие белые зубы блеснули в свете лампы. Его одежда была заметно влажной – дождь снаружи моросил сегодня довольно густо, – но не такой мокрой, как в первую ночь, когда Бьякуя впустил его в дом. Бьякуя бросил гостю юкату: – Возьми. Он не удержался и, хотя это было совершенно невежливо, взглянул на обнаженного гостя, ожидая снова увидеть страшные раны. Однако увидел совсем иное. Там, где прежде из разверстых ран сочилась кровь, остались только тонкие порезы с подсыхающей коркой на них, как будто плоть призрака заживала, как настоящее тело. – Интересно, правда? – Ичимару не мог не заметить, какими глазами Бьякуя смотрит на него. – Такими темпами еще несколько дней, и даже следов не останется. Бьякуя попытался подсчитать, сколько уже времени Ичимару навещает его. Вышло около двух месяцев, точно вспомнить не получалось. Вот будь сейчас на небе луна… Но дождевые тучи толкались пышными боками, не пропуская ни лучика света. Два месяца, и призрак стал материален, а раны его почти закрылись. – Они правда заживают, или это иллюзия? – Хочешь – потрогай, – предложил Ичимару. Бьякуя почувствовал, как на скулах полыхнул румянец. От кого угодно живого предложение прозвучало бы пошло и оскорбительно, но тут… Любопытство толкало Бьякую под руку: потрогай, ну что же ты! Другой раз не предложат! Чувство собственного достоинства требовало отчитать Ичимару за подобную дерзость. – Я слышал историю про Белого бога гайдзинов, – в притворной задумчивости проговорил Ичимару, глядя будто бы мимо Бьякуи. – Его прибили гвоздями к деревянному кресту, а потом закололи копьем. Но несколько дней спустя он воскрес, как обещал своим последователям. И вот кто-то из его людей никак не мог поверить, что учитель и вправду снова с ними. Тогда Белый бог предложил ему вложить пальцы в раны от гвоздей и копья, чтобы убедиться, что это не обман… – И что этот человек, поступил ли он по слову божества? – с живым интересом осведомился Бьякуя, который про Белого бога слышал только, что такой существует. – История утверждает, что да. Удостоверился, что все по-настоящему. – Он правильно поступил, – подумав, рассудил Бьякуя. – В ином случае он сомневался бы всю жизнь. Разумеется, Ичимару не был божеством, и подлинность или иллюзорность его тела никак не могли бы поколебать представления Бьякуи о мироздании – по крайней мере, не больше, чем само явление призрака. Но жгучий интерес никуда не делся, а история про неверующего последователя Белого бога звучала как оправдание и даже руководство к действию. Бьякуя протянул руку и дотронулся до края подживающей раны на плече Ичимару. Ему показалось, что в пальцы ударил слабый разряд тока. Тело Ичимару было вполне настоящим, по-человечески теплым, кожа – гладкой и упругой, как и полагается. Но кроме этого, было что-то… какие-то чувства или воспоминания взвихрились в душе, как увядшие листья под порывом ветра. Чьи-то лица, голоса, прикосновения мелькнули и растворились в нарастающем ощущении, от которого Бьякуя совершенно отвык. Он так и стоял, не отнимая руки, чувствуя под ладонью эхо чужого сердцебиения, и не хотел отстраняться. Он так давно не позволял себе ничего подобного! Ичимару не двигался, на губах его играла легкая улыбка. Бьякуя медленно поднял другую руку, накрыл ладонью след от удара в солнечное сплетение. Казалось, он начинал понимать, о чем говорил Ичимару как о тепле и чувстве собственной реальности. Ощущение себя живым было остро как никогда. Живым, дышащим, с горячей кровью в венах, испытывающим желания… желание. Вокруг его тела медленно, вкрадчиво сомкнулись руки Ичимару. – Да, Бьякуя? – спросил он полушепотом. За белесыми ресницами сверкнуло алое. – Да, – ответил Бьякуя, подаваясь навстречу, соприкасаясь, прижимаясь теснее. Что-то чудилось в этом неправильное, нельзя было этого делать, но почему? Бьякуя попытался задержать мысль о неправильности, но она мелькнула на грани сознания и, как карп в пруду, ушла на глубину, пропав из виду. Тревога растаяла, и Бьякуя окунулся в жаркую волну бездумного удовольствия. Во дворе отчаянно, с провизгом, завыла собака. Прошлепали по крыльцу торопливые шаги, раздались приглушенная брань и жалобный скулеж. Но ничего этого Бьякуя уже не слышал. Изуру разложил все бумаги в аккуратные стопки, расставил подшивки по полкам, привел в порядок письменные приборы, ополоснул чашку из-под чая. Окинул взглядом рабочее место: все было готово к тому, чтобы завтра с утра прийти и начать заниматься делами, не отвлекаясь на уборку. – Изуру, ты уже все?! – возглас Оторибаши прозвучал почти жалобно. – Если капитану угодно дать мне еще какое-нибудь задание… – вежливо предположил Изуру, хотя внутри у него все сжалось: сегодня задержаться на службе было бы очень и очень некстати. – Нет-нет, других заданий не осталось, – уныние на лице Роуза проступило весьма откровенно. – Просто мне тут еще трудиться и трудиться, и я надеялся делать это хотя бы не в одиночестве… – Если капитан желает, чтобы я составил компанию, я найду, безусловно, чем заняться, – в конце фразы не прозвучало, но буквально повисло в воздухе увесистое «но». Вообще-то так разговаривать с капитаном было не вполне уместно, но Изуру чувствовал себя вправе намекнуть Роузу, что работать можно было бы и побыстрее – например, без перерывов на запись новой мелодии. Капитан горько вздохнул: – Ну что ж я, зверь какой – тебя задерживать, раз ты закончил на сегодня. И чем таким интересным ты занимаешься в свободное время… Это был еще не вопрос, но уже приглашение поговорить. И это изрядно напрягало. Формально Изуру не был обязан удовлетворять любопытство Роуза: право на личную жизнь, увлечения и секреты никто не отменял. Но и упорно игнорировать попытки капитана навести мосты, хоть как-то сблизиться со своим старшим офицером тоже было неправильно, особенно сейчас. – Если у меня в конце концов получится что-то достойное внимания, я непременно покажу, – посулил Изуру, даже не особенно кривя душой. Если и правда получится, скрыть результат будет сложно. Распрощавшись наконец с капитаном, он вышел в город, прыгнул в шунпо к давно облюбованному безлюдному закоулку. В том районе еще попадались не засыпанные колодцы-ловушки – наследие первых столетий существования Сейрейтея. Мало кто помнил точное их расположение, поэтому встретить в здешних переулках можно было разве что отважный и ленивый молодняк, который, невзирая на запрет, сбрасывал в колодцы мусор. Это было ближе, чем тащиться к пунктам утилизации. Четвертый отряд имел законное право надавать по ушам всякому, кого застукает за пополнением нелегальной помойки, да и все старшие офицеры не скупились на взыскания по такому случаю. Поэтому Изуру не опасался столкнуться с нарушителями: он был в выигрышном положении, это его будут бояться, а не он. Впрочем, за все время, что он появлялся здесь, ему так никто и не встретился. Изуру огляделся, прислушался, шевельнул пальцами, раскидывая сеть заклинания: если поблизости затаился кто-то обладающий рейацу, заклинание об этом предупредит. На такой предосторожности настоял Акон, услыхав, что Изуру постоянно пользуется одним и тем же входом в подземелья. Он же потребовал, чтобы хоть время от времени Изуру покидал город поверху и проходил через первые руконгайские улицы, как будто у него там дела. «Может, я и перестраховываюсь, и дела до нас и наших бирюлек до сих пор никому нет, – угрюмо сказал он, – но если вдруг все-таки есть, то гарантирую, тебе не понравится, если тебя выследят». Вокруг не ощущалось ни единой живой души. Успокоившись на сей счет, Изуру открыл крышку люка и уверенно нырнул вниз. Отсюда можно было спуститься на нижние ярусы, минуя основные галереи и тем самым ограждая себя от встреч с бывшими сослуживцами – ну, почти наверняка ограждая. Во всяком случае, никто из номерных офицеров без веского повода не сунется в незначимые коридоры на окраине города, а от рядовых Изуру в случае чего удрал бы с легкостью. Минус четвертый ярус встретил его непроглядной темнотой и неестественным икающим эхом. Этот звук Изуру хорошо знал, хотя поначалу, когда бродил тут с бухтой кабеля, он поминутно хватался за занпакто, не понимая, чего ожидать. «Икало», по-видимому, какое-то сочленение крупных труб, пропуская пузыри воздуха. По крайней мере, такое объяснение было не хуже любого другого, а проверять, откуда идет звук, Изуру не рвался. Он и так от каждого незнакомого шороха вздрагивал – спасибо разом Акону с его предостережениями и легендам, во множестве слышанным еще в четвертом отряде. Маленький светильник еле разгонял темноту, и Изуру шел медленно, считая провалы отходящих в сторону ходов. Пятый направо. Второй налево. Скоро он выйдет к месту, где с верхних ярусов спускается кабель, и можно будет идти как вдоль путеводной нити. Все, что он делал с момента, когда Акон проболтался про возможность отыскать погибшего шинигами, представилось Изуру одной прямой дорогой. Он находился уже близко к концу пути; установка была почти готова, провода к ней протянуты, оставались мелкие доделки… Скоро, очень скоро он возьмется за ручку рубильника – вместо кнопки, которая почему-то представлялась ему, Акон установил здоровенный рычаг. Чтобы случайно не замкнуло раньше времени, сказал он, чтобы не сработало, если задеть локтем или если какая-нибудь лесная тварь вздумает попрыгать по установке в отсутствие хозяев. Изуру представил себе, как любопытная белка резво скачет по непонятному сооружению из металла (все провода, все хрупкое был упрятано под щитки и в короба). Тихо рассмеялся. Темнота коридора поглотила звук, задушив родившееся было эхо, и Изуру встал как вкопанный. Замечтавшись, он отвлекся и не мог теперь понять, верно ли сосчитал боковые ходы и не пропустил ли какие-то. Пробормотав сквозь зубы самое грязное ругательство, какое только сумел вспомнить, он погасил светильник и поспешно произнес формулу бакудо. Спускаясь в подземелья, Изуру очень старался не использовать кидо, чтобы, случись неподалеку другие шинигами, не выдать себя всплеском рейацу. Прибор, выданный Аконом, стирал и путал оставленные рейацу следы, но не мог замаскировать выброс. Однако пытаться найти нужный проход, сбившись со счета, без помощи кидо было гиблым делом. В этом районе подземелий почти не встречались метки, а те, что были, располагались только по направлению из города. Возвращаясь обратно, отыскать их было затруднительно. Не совсем невозможно, но на поиск того коридора, откуда Изуру свернул сюда, он потратил бы пару часов – чудовищное расточительство в его ситуации. Бакудо сработало: во мраке следы Изуру слабо засветились, обозначая место, где он вышел в коридор. Теперь нужно было вернуться к повороту и отсчитывать ходы заново. Изуру вновь зажег светильник и принялся считать вслух и загибая пальцы, чтобы не оплошать вторично. Когда он наконец вышел к кабелю и зашагал вдоль него, сбиваясь на рысь там, где позволяла высота потолков, странное чувство пощекотало его душу холодом. На дороге к своей цели, дороге прямой, как полет стрелы, он сбился с пути. Почему-то это незначительное происшествие – мало ли до того он блуждал по здешним лабиринтам! – показалось ему дурным предзнаменованием. – Я дойду до цели, – яростно прошептал он, не сбавляя шага. – Дойду во что бы то ни стало. «Возможно, – шепнул над ухом голос, которого Изуру давно уже не слышал, – вполне возможно, что дойдешь. Но сколько ты будешь петлять, вот в чем вопрос…» – Я вам припомню ваши шуточки, Ичимару-тайчо, – пообещал Изуру и припустил бегом. В носу свербило: наверно, Акон заждался и поминал напарника тихим незлым словом. Теперь пробуждения Бьякуи сопровождались сладкой истомой, как будто все ночи напролет он посвящал удовольствиям плоти. Это не было неприятно, вот разве что Бьякуя совершенно не помнил своих снов. Вероятно, и к лучшему: ему не хотелось бы припомнить какие-нибудь особо пикантные подробности в не подходящий для этого момент. Но все же, все же… в конце концов, оставаться в неведении относительно собственных, хоть и иллюзорных, похождений было как-то неловко. В реальности все шло своим чередом, разве что ежеутренние доклады Ренджи сменились, как было раньше, записками. И хотя Бьякуя немного скучал – манеру речи лейтенанта он находил занятной, а лейтенант, по-видимому, начал избегать разговоров, – зато почерк, которыми писаны были записки, постепенно улучшался. Так скоро можно будет поручать Ренджи составлять важные документы самому, а не сажать подле него писаря… Правда, Ренджи выглядел неважно. Он осунулся, во взгляде появились беспокойство и растерянность. Казалось, то и дело он порывался что-то сказать, но всякий раз прикусывал язык. Бьякуя не заставлял его говорить: помнил, чем закончился последний раз, когда он настоял на ответе. К тому же лейтенант – должность, на которой шинигами уже обязан сам решать, когда молчать, а когда открывать рот, и если у Ренджи не хватает решимости, то кто, кроме него, в этом виноват? Что Бьякуе мешало, так это повышенное внимание окружающих к его внешности. Сам он, глядя в зеркало, ничего особенного не замечал, но когда даже Зараки походя выдал нечто вроде «Кучики-тайчо нынче такой утонченный, что скоро в щели в полу проваливаться начнет», отрицать стало невозможно: что-то все-таки происходило. Было ли это связано с незапоминающимися снами, Бьякуя не понимал, да и не интересовался. Ему хотелось только, чтобы его оставили наконец в покое с шуточками и пристальными взглядами. Слуги в поместье, то ли чуя настроение хозяина, то ли – не прошло и полстолетия – усвоив требования этикета, стали тише воды, ниже травы, ходили и разговаривали почти неслышно и опускали глаза, попадаясь Бьякуе на дороге. Его это устраивало. Еще с ним отказалась беседовать Сенбонзакура. Бьякуя относил это на счет легкой обиды: он какое-то время не только не сражался, но даже шикай на тренировке не выпускал. И теперь, мысленно окликая свой занпакто, он получал в ответ глухое молчание. Что ж, это до первого боя – в серьезной ситуации занпакто, конечно же, кокетничать не станет. …День очередного Совета выдался убийственно жарким. Еще только открывая поутру глаза, Бьякуя уже знал, что выстаивать положенные полчаса-час будет почти невыносимо, и даже малодушно подумал, не сказаться ли больным. Впрочем, недостойную эту мысль он тотчас отмел, подивившись, откуда она такая взялась. Он не позволял себе подобных отговорок с раннего детства. Уже высоко поднявшееся солнце окрашивало белые башни в бледное золото, и казалось, что каменные стены потихоньку оплавляются под палящими лучами. Бьякуя даже глаза протер: ему померещилось, что камень медленно стекает вниз, на улицы. Над самыми крышами, похожая на клочок облака, висела белесая луна в начале второй четверти. Через несколько дней будет полнолуние. Смутно припоминалось, что это должно что-то значить… но что важного в летнем полнолунии? Даже в шунпо он слегка взмок, а после перехода по лестницам и галереям, ведущим к залу Совета, холодные струйки пота поползли по спине. Это было отвратительно, и то, что остальным приходилось не лучше, ничуть не утешало. Лишь Ямамото, казалось, не замечал невиданного зноя, как будто для него это был всего лишь чуть более теплый, чем обычно, летний денек. Большую часть того, что говорилось на Совете, Бьякуя прослушал. Его сознание снова колебалось, подобно водоросли глубоко под поверхностью воды; он висел между сном и явью и только время от времени вспоминал, где находится, и пытался дышать глубоко и размеренно, чтобы не опозориться, заснув по-настоящему. Наверное, он все-таки отключился, во всяком случае, окончания Совета память не сохранила. Бьякуя очнулся на галерее, уже довольно далеко от зала; за поворотом слышались удаляющиеся голоса, а у Бьякуи на плече как-то очень уж весомо лежала рука Укитаке. – С тобой определенно что-то не в порядке. Ты не болен? Или что-нибудь случилось? Попался, мелькнуло в голове, разом панически и гневно. Глаза застлала странная розовая пелена. Бьякуя с силой дернул плечом, сбрасывая чужую ладонь: – Не смей! Вы все меня убедить вздумали, что я болен?! Он собирался сказать еще что-то, но увидел расширившиеся глаза Укитаке и вдруг осознал, что кричит и, более того, сжимает кулаки до крови из-под ногтей. Внутри что-то оборвалось и ухнуло в пустоту. Он потерял контроль над собой, и это означало, что Укитаке абсолютно прав и что-то очень сильно не в порядке. – Приношу свои извинения, – почти прошептал он немеющими от внезапного острого страха губами. – Наверное, это все жара. Я пойду отлежусь. – Подожди! – встрепенулся Укитаке, но Бьякуя уже ушел в шунпо. Он знал, что Укитаке вполне может и догнать, и остановить силой, и очень этого боялся. Ведь еще такой приступ ярости, как только что – и можно очень сильно пожалеть о том, что сделал, когда придешь в себя… Но Укитаке погоню устраивать не стал. Как он вернулся домой, Бьякуя едва помнил. В глазах слегка двоилось, все предметы обрели чуть заметную радужную ауру. Он молча прошел на кухню, под изумленными и испуганными взглядами слуг открыл ледник, набрал в миску снега и направился в спальню, страстно желая, чтобы никому не пришло в голову задать вопрос. Он не был уверен, что не ответит вспышкой гнева – а его гнев сам по себе мог испепелить на месте этих людей со слабеньким рейацу или без рейацу вовсе. К счастью, прислуга испугалась достаточно, чтобы не пытаться вступать в разговоры. В спальне Бьякуя приоткрыл седзи ровно настолько, чтобы туда задувал ветерок со стороны пруда. Высыпал снег в тонкое полотенце, приложил компресс ко лбу. Нужно было бы переодеться, снять кенсейкан, но на это не было сил. Полотенце медленно пропитывалось ледяной влагой, в просвете седзи дневной свет потихоньку угасал, но не уносил с собой жару. Прохладное дуновение из сада почти не ощущалось. По энгаве прошуршали легкие шаги. Бьякуя стиснул зубы: кому-то все же неймется, сейчас начнутся идиотские расспросы, только бы сдержаться и не отпустить рейацу… – Господин мой брат? Вы здесь? – Рукия?.. В последнее время Рукия почти не навещала поместье, виделись они редко, и Бьякуя совершенно не ожидал такого визита. – Позволите ли войти? – Нет! – отрезал он слишком быстро и довольно грубо. Мысленно выбранил себя: последнее, чего он хотел – это причинить боль Рукии. – Что-то случилось? – Н-нет, – легкое недоумение в голосе сестры заставило Бьякую поморщиться. Когда же она избавится от своей неуверенности, разве подобает дочери Великого дома это овечье блеяние! – Просто, быть может, вам будет интересно услышать новость… – Это срочно? – Нет, господин мой брат, это не срочно. – В таком случае, отложим это. Я отдыхаю и просил меня не тревожить. На самом деле он не просил – не перемолвился и словом с челядью, но у них хватило бы ума догадаться и отвадить любого гостя. Кроме Рукии, которая гостьей в этом доме не была. – Как скажете, господин мой брат, – недоумение превратилось в тщательно сдерживаемую, но заметную обиду. Нужно будет потом сказать Рукии, что не годится так выдавать свои чувства, решил Бьякуя, слушая, как она уходит. Дом погрузился в почти кладбищенскую тишину. Лишь изредка звякала посуда да поскрипывали доски пола. Вода из компресса смочила волосы, поползла тонкими струйками за шиворот. – Кучики-доно нездоровится? Впервые Бьякуя увидел появление Ичимару. Его фигура соткалась из теней подступающей ночи, бликов и отсветов. Уплотнилась, обрела вещественность. Ичимару шагнул в комнату от порога, и Бьякуя задохнулся от чувства раздвоения: какая-то часть его пребывала в крайнем изумлении, не понимая и опасаясь происходящего, другая часть радостно тянулась к гостю, предвкушая наслаждение. – Думаю, перегрелся на солнце, – ответил он, пытаясь собрать воедино свое расколотое пополам «я». – Сегодня очень жарко, – согласился Ичимару. Помедлил, сдвинул за собой седзи, сбросил обувь и шагнул ближе: – Хочешь, помогу тебе раздеться? Кажется, твой парадный вид не слишком уместен в спальне, тем более – если ты захворал. – Я не болен, – упрямо прошептал Бьякуя, пока ловкие пальцы выпутывали кенсейкан из волос, нежно перебирая пряди. Надо же, как всем вокруг нравится называть его больным… – Немного не в форме, – поправился Ичимару, и по голосу было ясно, что он улыбается. Его руки скользнули по шее Бьякуи, разматывая шарф и попутно лаская кожу, забираясь под ворот кимоно. Бьякуя запрокинул голову, прикрыл глаза. Ичимару оказался куда опытнее в науке любви, чем можно было предположить, глядя на него – некрасивого, обманчиво нескладного. – Как прошел день? – полюбопытствовал Ичимару, не прерывая ласк и аккуратно освобождая Бьякую от одежды. Бьякуя смутно припомнил Совет, плавящиеся под солнцем стены башен, тревожные глаза Укитаке. Что-то было не так, очень сильно не так, какое-то огромное несоответствие между воспоминанием и реальностью. Но он никак не мог понять, в чем дело. – Скоро полнолуние, – невпопад ответил он, когда перед глазами встала блеклая луна над черепицей крыш. – Да, – мурлыкнул Ичимару, касаясь губами его загривка, – очень скоро. Бьякуя глубоко вздохнул, изгоняя мысли о неправильности. Руки Ичимару путешествовали по его телу, дыхание щекотало кожу, и места тревогам и сомнениям не оставалось. – Хорошо, что ты пришел раньше, чем я уснул, – сказал Бьякуя, – у нас будет вся ночь до самого рассвета, – и в свою очередь распустил на Ичимару пояс. – Мне это тоже нравится, – согласился Ичимару, – пожалуй, я даже мечтал об этом. Их одежда лежала у постели черно-белой кучей. Бьякуя вспомнил, что не положил в шкатулку кенсейкан, начал было подниматься, но Ичимару удержал его: – Не трать время напрасно, убежать твоим вещам отсюда некуда. Бьякуя послушно улегся обратно. Через плечо Ичимару он видел стойку, на которой покоилась Сенбонзакура. На мгновение показалось, что занпакто светится, но видение тут же исчезло. – Точно, перегрелся, – вздохнул Бьякуя и отодвинул подальше мокрое полотенце, служившее компрессом. – Буду сегодня принимающей стороной, не возражаешь? – Лишь бы тебе было хорошо, – Ичимару усмехнулся. – Уж я постараюсь, чтобы это была незабываемая ночь. – У нас все готово, – сказал Акон. Сердце Изуру пропустило удар, подпрыгнуло и забилось, казалось, у самого горла. – Мы… можем прямо сейчас это сделать? – Можем, но лучше бы вечером. – Чтобы было заметнее, когда пойдет перенаправление энергии? Акон нахмурился и почесал основание рога. – Это-то оно да… Но зато к закату все обалдеют от жары, соображать будут медленно и искать нас отправятся нога за ногу. Да подожди ты два часа, Кира, теперь уже это не тот срок, что имеет значение. – Верно, – согласился Изуру, хотя по телу его прокатывались волны нервной дрожи. Он отошел в сторону, где у них был обустроен угол для отдыха: лежанка из нарезанных веток и сухой травы, покрытая какой-то занавеской. Иной раз приходилось прерывать работу, чтобы дождаться, пока высохнет клей, остынет металл или машина закончит очередной расчет. Акон предпочитал в такие минуты подремать, Изуру сочинял стихи или бродил по поляне, пытаясь очистить свой дух созерцанием природы. Созерцанию одно время здорово мешали комары, но сейчас их стало гораздо меньше. Изуру было прилег, но уже через несколько минут вскочил и отправился наружу, не в силах смотреть на полностью готовую установку и заставлять себя ждать. Здесь, за городом, было не так жарко, как в каменных лабиринтах Сейрейтея. В ветвях пели птицы, в траве и кустах суетилась какая-то живность, не опасаясь шинигами. Люди и звери друг другу не мешали. Солнце медленно плыло к горизонту, удлиняя тени. Изуру прислонился к древесному стволу, глядя на руины, укрытые тентом. Сейчас он словно бы впервые видел все, что его окружало. Удивлялся изяществу кленового листка, фантастической расцветке бабочкиных крыльев. Втягивал ноздрями запахи леса, различая отдельные ароматы – влажной земли, смолы, цветов. Любовался искрами слюды на изломе камешка. Прослеживал взглядом полосы, оставленные дождем на полуразрушенных стенах. Его мир был сейчас свеж и чист как никогда. Мир на пороге новой эры – пускай для одного только Изуру. Он даже не заметил, как подошел Акон. – Заканчивай медитацию, Кира. Пора. Теперь они стояли перед установкой, и Изуру снова заметил, что у него дрожат руки. Как перед экзаменом в Академии, когда выучил предмет так хорошо, как только мог, но все время опасаешься, что чего-то не понял или не заметил. Солнце заходило, вокруг стремительно тускнел дневной свет, и в небе к востоку, совсем недалеко, разгоралось желтоватое зарево – ночной Сейрейтей. – Ну что, понеслась, – буднично сказал Акон и, не дожидаясь ответа, перекинул первый тумблер. В недрах установки зародилось тихое гудение. Один за другим вспыхнули огоньки на приборной панели. Назначения большинства из них Изуру не знал. Акон несколько раз пытался рассказать, но объяснения вязли в непонятной Изуру терминологии. Второй тумблер – и нежное белое сияние подсветило приемную камеру, немного похожую на кабину лифта. Разве что Изуру никогда не видел, чтобы у лифта вместо дверей была симэнава. Третий тумблер – гудение усилилось, включился небольшой экран, справа налево поползли по зеленоватому фону тонкие белые полоски: заработал сканер. Изуру затаил дыхание, мысленно подбадривая машину. Сканер мог искать скандхи конкретной личности где угодно, но не когда угодно. Если хоть одного элемента нет в настоящем времени, вся эта затея совершенно бессмысленна. Звякнул сигнал, на экране засветилась ярко-зеленая точка. – Есть рупа, – отметил Акон бесстрастно, как автомат. Изуру и поверил бы, что Акону наплевать, получится у них что-то или нет, если б не видел, как горят азартом белесые глаза напарника. Рупа, скандха чувственно воспринимаемого, обладания материальностью. Самая первая составляющая личности. Только теперь Изуру вдруг прочувствовал до конца, что все это – всерьез. Сигнал прозвучал снова. К зеленому огоньку добавился красный. – Есть видана. Вторая скандха – чувствования, различения приятного и неприятного. Звонок и желтый огонек. Самджня: ощущения, представления и понятия. – Есть самджня. Установка гудела, сканер шарил по мирам. Уже почти совсем стемнело: как всегда летом, ночь рушилась на Общество Душ устрашающе быстро. Четвертую скандху, самскару, составляющую опыт и волю личности, искать пришлось дольше. Изуру почувствовал, как начинают болеть судорожно стиснутые руки, когда на экране наконец вспыхнула синяя точка, а Акон выдохнул: – Есть самскара! – и прибавил сквозь зубы: – Либо из Ада будем ее тащить, либо она воплощена. Изуру сглотнул сухим горлом. Он очень надеялся, что все-таки не придется убить кого-то ради воскрешения Ичимару. Хорошо бы это был Ад, а не воплощение… – Акон-сан, – мысль, посетившая его, была неожиданной и крайне неприятной. – А мы, случайно, младенца не получим? Ну, новосотворенную личность? – Спохватился, – буркнул Акон, не отрывая взгляда от экрана. – Не должны бы. Хотя все может быть. Еще хорошо, если младенца, а не то, чему в утробе находиться положено… Но нет, я не думаю. Память личности в полном объеме должна дать материализацию как на момент смерти. По спине Изуру поползли мурашки. Он вдруг сообразил, что Ичимару, по словам Рангику, был убит двумя ударами занпакто. Значит, не исключено, что в приемной камере окажется живой, но смертельно раненый… И почему такие мысли приходят, когда уже поздно что бы то ни было предпринимать?! Впрочем, на ниве целительства Изуру кое-что умел. Достаточно, чтобы поддерживать жизнь на время транспортировки до четвертого отряда. Что потом с ним самим сделают в четвертом отряде и вообще в Готее, как объяснять происходящее, Изуру постарался не задумываться. Позже, все позже. Сейчас надо просто быть наготове. Может, все будет не настолько плохо… может, получится справиться своими силами, в конце-то концов. – Есть виджняна! – провозгласил Акон. На экране появилась пятая, белая точка. Виджняна-сознание, пятая и последняя скандха. – Ну что? – в мерцающем свете экрана и огоньков установки Акон казался мертвенно-бледным. – Все еще можно ничего не делать, Кира. Вообще-то Изуру как раз в этот момент очень серьезно обдумывал идею остановить происходящее безумие. Три месяца он мчался вперед, не видя ничего, кроме цели, как лошадь в шорах; а теперь шоры куда-то делись, и все многообразие возможных неудач предстало перед мысленным взором. И каждый следующий вариант был хуже предыдущего. Но слова Акона сработали не хуже пинка под зад. – И это все тогда зря, что ли? – бросил Изуру. Взялся обеими руками за рукоятку рубильника и, приказав себе не думать о плохом, изо всех сил рванул ее вниз. Установка взвыла, как сонм голодных духов. Огоньки на панели замигали в безумном темпе; а на востоке, где кусок неба видно было в проломе стены, погасли отсветы сейрейтейских огней, и на почерневшем небе проступили крупные звезды. Оба экспериментатора примерзли взглядами к экрану. Там ярко вспыхнула и сместилась в центр зеленая точка, за ней красная, желтая… медленно разгорелась, а потом сорвалась с места синяя. Затем все четыре вдруг прочертили красивый цветной след по экрану, наложившись на белую точку в нижнем правом углу, превратив ее в искру радуги. – Оп-па, – Акон оглянулся на приемную камеру, – что-то у нас не то творится… Вой оборвался неожиданно. Радужная точка на экране погасла. Следом медленно потускнели огни на приборной панели и подсветка приемной камеры. Камера оставалась совершенно пустой. Изуру смотрел туда, не в силах уместить в голове случившееся. Ведь все шло хорошо, сканер поймал все пять скандх, машина зацепила их, совместила… так где же результат? – Сваливаем отсюда, – Акон сильно дернул его за рукав. Изуру ошалело потряс головой: – Акон-сан, но как же… где же… Оно же сработало, так почему… – Значит, что-то мы упустили. – Акон схватил Изуру за плечо, рывком развернул к себе лицом: – Так, у тебя три варианта: либо ты остаешься здесь и благополучно кончаешь с собой; либо ты намерен дождаться ребят из Оммицукидо, тогда отойди в сторонку, хотя бы за деревья; либо ты немедленно убираешься и больше об этой истории не вспоминаешь, – он отпустил Изуру и врезал кулаком по большой красной кнопке, утопленной в панель управления. – Оно рванет через три секунды. Ты как знаешь, а я ушел. Исчез он еще до того, как отзвучал его голос. Установка издала резкий, тревожный звук. Один, другой… Не дожидаясь третьего, Изуру прыгнул в шунпо. Ударная волна от взрыва настигла его на втором шаге, едва не перекувырнув в воздухе. Впереди темная, в крошечных отблесках фонарей и факелов, громада Сейрейтея медленно расцветала огнями. «Что-то какая-то фигня получилась, да, Изуру?» – шепнул над ухом насмешливый голос, и Изуру вдруг очень сильно и горько пожалел, что не остался возле установки. Но было уже поздно. Ночь казалась бесконечной. Временами Бьякуя забывался полуобморочным сном, затем приходил в себя – и одно лишь ощущение живого, горячего тела рядом заставляло льнуть к нему, прося еще и еще чувственного удовольствия. Со дня смерти Хисаны Бьякуя не заводил постоянных связей. Изредка, удовлетворяя потребности молодого и здорового тела, он посылал слугу в знаменитый чайный домик в первом районе Руконгая. Слуга приводил, смотря по пожеланию господина, коси или кагэма, а через несколько часов провожал обратно, вручая у порога заведения сверток с монетами. Но никто из жриц и жрецов любви ни разу не провел в поместье всю ночь до рассвета. Сейчас все было иначе. Бьякуя уже забыл, что такое – спать с кем-то в одной постели; и что такое быть в любви не клиентом, но равным партнером – тоже забыл, и теперь не мог насытиться богатством чувств и ощущений. Мир для него сжался до размеров спальни. Такого он из прежнего опыта опять же не помнил, но это нисколько его не беспокоило. Не обеспокоил и рассеянный свет, проникающий сквозь бумагу седзи. Да, Бьякуя сознавал, что встало солнце и начался новый день, но это понимание не значило ровным счетом ничего. Время не имело смысла, пока на разворошенной постели в полутьме комнаты сплетались тела. Робкие шорохи в коридоре Бьякуя тоже слышал, но оставил без внимания, зная, что слуги ни при каких обстоятельствах не войдут к нему, не получив дозволения. Он не испытывал голода, только пить хотелось, но с этим можно было подождать. Ведь чтобы взять в дальнем углу спальни кувшин с водой, требовалось оторваться друг от друга, а это казалось Бьякуе смерти подобным. Они почти не разговаривали: к чему, когда тело красноречивее слов. В один из моментов передышки взгляд Бьякуи упал на оружейную стойку. На рукояти Сенбонзакуры сидели, подрагивая крылышками, три или четыре адские бабочки. Почему они не подлетали к нему, оставалось загадкой. По-хорошему, нужно было бы встать, пересадить бабочек на руку, выслушать их послания… Но тут Ичимару легко поцеловал Бьякую в плечо, словно спрашивая: может быть, продолжим? И Бьякуя закрыл глаза, соглашаясь. Бабочки обождут. Свет за седзи из белого стал рыжевато-желтым, когда до слуха Бьякуи донесся непривычный шум в доме. Впрочем, и это не казалось важным. Шаги на энгаве прозвучали незнакомо – торопливые, но неуверенные. И последовавший стук по раме седзи… Бьякуя не знал, кто бы это мог быть. Он решил не откликаться. Он был весьма занят, и прерывать восторг соития ради невесть чьего визита совершенно не собирался. Однако в следующий момент случилось то, чего случиться не могло. Неизвестный посетитель раздвинул седзи без разрешения. В спальню хлынул оранжевый свет – солнце уже наполовину опустилось за горизонт. На фоне заката фигура Ренджи походила на головешку, охваченную пламенем. – Капитан, простите за вторжение! Мы беспокоились, все ли с вами в поря… – его речь оборвалась, словно в единый миг сел голос. И даже против солнца было видно, каким потрясением – и даже ужасом – искажено лицо. – Вон отсюда!!! – едва в силах вздохнуть от гнева, приказал Бьякуя. Получившееся шипение выдавал все его чувства, но должен ведь быть предел человеческой наглости! Ренджи словно порывом ветра снесло с энгавы – вот он был, а через мгновение уже исчез, и только оставшиеся распахнутыми седзи доказывали: нет, все-таки приходил. Тихонько хихикнул Ичимару, и Бьякуя вдруг вспомнил: призрак ведь являлся только с заката до восхода, так как же… Он повернул голову, собираясь задать вопрос, и воздух, казалось, замерз у него в легких, не давая ни выдохнуть, ни вдохнуть. Там, где полоса солнечного света попадала на Ичимару, вместо человеческой фигуры виднелось нечто невообразимое. Стеклянистая масса, внутри которой текли и переливались струйки серо-серебристого дыма. Масса не повторяла очертания тела, она выпирала в стороны, колебалась в воздухе, как очень густой туман, но была при этом ужасающе материальна. А самое страшное творилось с лицом: луч света пересекал его наискось, и прежними остались часть лба, глаз и угол рта, а на месте остального чудилась какая-то хищная, звериная морда с пылающим алым оком. Со сдавленным воплем Бьякуя рванулся, стремясь оказаться как можно дальше от этого ужаса. Но существо, кем бы оно ни было, держало его, а кроме того, тела их оставались еще соединены так крепко, как только возможно на ложе; и в результате Бьякуя не просто не освободился, а уронил чудовище на себя, и теперь оно прижимало его к постели всем немалым весом – куда большим, чем весило в облике Ичимару. Оно почти полностью попало в поток света, и человеческая личина большей частью растаяла, обнажив бесформенный дымный студень. – Какая жалость, – произнесло чудовище; голос его теперь звучал так, будто говорило несколько человек одновременно. Клыкастая пасть ухмылялась. – Если б не этот глупец, было бы до самого конца не страшно и не больно. Оно продолжало двигаться у Бьякуи внутри, размеренно, словно ничего не произошло. Бьякуя судорожно вдохнул, еще и еще пытаясь вывернуться. Ужас и отвращение странным образом смешивались с физическим наслаждением, которое никуда не делось. Эта смесь обессиливала – он снова чувствовал, как рейрёку покидает тело. Отчаянным рывком Бьякуя высвободил руку, потянулся к занпакто на стойке, призывая его мысленно. Достать до рукояти он не мог бы, но знал: их связи хватит, чтобы меч как бы случайно покачнулся на стойке и соскользнул прямо в ладонь. Вместо этого он услышал только далекий отклик, похожий на эхо собственного зова. Как в ранней юности, когда только пытался расслышать имя своего оружия. Чудовище рассмеялось, ускорило движение, и Бьякуя против воли и желания со стоном выгнулся ему навстречу. – Кучики-доно просто идеален, – сообщило оно заговорщическим шепотом и лизнуло Бьякуе ухо. – Так благороден, что не откажет в помощи старому не очень-то другу. Так совестлив, что не оставит даже привидение мокнуть под дождем. Так самоуверен, что не заметит, как теряет силы. И так горд, что отвергнет сочувствие и помощь… Ах да, и так одинок, что придет на ложе по первому зову. Делать-то толком ничего не пришлось, все сам, все сам… Под этот шепот солнце скрылось, и вокруг быстро сгущались сумерки. – Ты не беспокойся, – чудовище бормотало почти заботливо, и прикосновения его по-прежнему доставляли удовольствие, хотя Бьякуя чувствовал, как цепенеет, словно замерзая, и уже не может сопротивляться, – к восходу луны все закончится. Ах, где же искать еще такого, как ты!.. – Что ты такое? – Бьякуя с трудом вытолкнул из горла хоть какой-то звук. Он понимал, что смотрит в глаза неизбежной смерти, но сил не было даже сокрушаться по этому поводу, как будто вместе с рейреку из него выпили и способность к ярким переживаниям. Чудовище оскалилось, мотнуло головой, не намеренное отвечать. – Это корё, – раздалось от дверей. – Оставь его в покое, демон. Чудовище взметнулось вверх, не выпуская Бьякую, отчего его тело полуповисло в воздухе, бедра выше плеч – картина, вероятно, вышла отвратительно непристойная, но Бьякуе сейчас и на это было плевать. Он с трудом повернул голову на знакомый голос. Снаружи стемнело, лишь городские огни придавали небу болезненную желтизну. Укитаке казался грозным айсбергом, неведомо откуда взявшимся среди лета на пороге. Серебряные огоньки бежали по клинкам его шикая, а за плечом маячил Ренджи. – Охо-хо, – чудовище замерло, но не отодвинулось ни на шаг. – Я и оставлю, да ведь ему все равно конец. Уж позвольте закончить трапезу, добрые шинигами… Меч прочертил пылающую серебряную полосу, стремясь рассечь дымную тушу наискось, снизу вверх. Немо и безучастно Бьякуя наблюдал, как стеклистая масса мгновенно поменяла очертания, истончилась, образуя осиную талию и избегая этим прикосновения занпакто. Но сверху уже рушился второй удар, и чудовище все-таки отшатнулось. Бьякуя почувствовал, как чуждая плоть покидает его тело, и тут же его настигла дикая боль – казалась, она гнездится в каждой мышце и кости, в каждой клетке его существа. Крайняя слабость не давала ни шевельнуться, ни даже закричать. Он смутно осознавал, что рядом возится Ренджи, но не понимал, что именно тот делает. Чудовище скользило по комнате, уворачиваясь от коротких, вполсилы, ударов Укитаке и все норовя подобраться поближе к распростертому на ложе Бьякуе. Один раз ему это удалось, но в полутьме тускло блеснул еще один клинок, вынуждая чудовище отпрянуть. Ренджи стоял на страже – коленопреклоненный, прикрывая капитана собственным телом. В голове у Бьякуи вяло шевелились мысли, ленивые и тяжелые, как перекормленные карпы в мутной воде боли. Опасная получилась ситуация: использовать большую часть кидо в доме нельзя, к тому же у Укитаке заняты обе руки, а Ренджи в боевой магии не силен. Ренджи не может выпустить шикай – его Забимару бесполезен в небольшом помещении. Укитаке обычно избегает долгих боев, болезнь подставит ему подножку в любой момент… А проклятая тварь – что такое корё? – видимо, не хочет уходить, не прикончив свою еду, и достаточно умна и быстра, чтобы не позволить полоснуть себя мечом. И время ведь на ее стороне. Вдруг у Бьякуи потемнело в глазах. Или… или не в глазах? Ренджи коротко ахнул, и даже танец сражающихся замедлился. Ночь действительно стала куда чернее. Погасло зарево ночного Сейрейтея. Чудовище неприятно засмеялось. Наверное, оно хорошо видело во мраке. Полупрозрачное, оно текло и клубилось, меняло форму, оказывалось разом в двух углах комнаты – Бьякуя этого даже не различал, он мог только следить за светящейся фигурой Укитаке да слушать тихую, напряженную ругань Ренджи, когда тот почти наугад отмахивался от очередной атаки. А потом в сердцевине тела жуткой твари, в завитках серого дыма затлело и разгорелось яркое белое пламя. – Что за хрень еще… – выдохнул Ренджи. Укитаке замер в ожидании, не зная, какой сюрприз приготовило чудовище. А оно вдруг завопило, извиваясь и дергаясь, словно это пламя жгло его изнутри. Дальнейшее запомнилось Бьякуе смутно. Он видел, как из ниоткуда возникли цветные огни, с разных сторон врезались в тушу чудовища, проходя ее насквозь и унося с собой белый свет. Огни закружились, превращаясь то в россыпи искр, то в полосы и ленты, составляя причудливые узоры, а потом стали одним нестерпимо сияющим разноцветным облаком, и это облако уплотнялось и сжималось, формируя человеческий силуэт. Такой знакомый силуэт… Бьякуя ничего не почувствовал, но Ренджи хрипло, натужно вздохнул, и снизу было видно, что у него пошла носом кровь. Дымную тварь отбросило к выходу, а огоньки на клинках Укитаке качнулись, как под сильным ветром. Это означало появление совсем рядом очень мощного рейацу. Еще это означало, что у самого Бьякуи сил сейчас не больше, чем у обыкновенной души-плюс. Цветные искры гасли, оставляя по себе долговязую, нескладную фигуру в белом балахоне с оборванным рукавом. Серебристая шапка волос, длинные узловатые пальцы. – И… Ичимару-тайчо?! – Ичимару! Голоса Укитаке и Ренджи прозвучали почти в унисон. Бьякуе хотелось то ли смеяться, то ли плакать. Чудовище присело, готовясь к прыжку, низко, страшно рыча. – Мое! Не отдам! – с трудом разобрал Бьякуя. Ичимару, или кто это был на сей раз, молча вскинул руку ладонью вперед, как для Шаккахо. Но это было не кидо – просто концентрированный выброс рейацу. И хотя Бьякуя и этого не чувствовал, но ярость и ненависть, сопровождавшую удар, он ощутил в полной мере. Вспышка была слепяще яркой. Проморгавшись, сквозь плавающие перед глазами цветные круги Бьякуя увидел, что полностью исчезла стена, выходившая на энгаву, да и кусок энгавы тоже. Среди деревьев по ту сторону лужайки образовалась громадная проплешина. И над ней медленно возвращался в небо желтый отсвет сейрейтейских огней. Чудовище исчезло бесследно. – Я тебе сад попортил, Бьякуя, уж прости, – сказал Ичимару. Это прозвучало до того нелепо – после всего, что здесь творилось, – что Бьякуя все-таки засмеялся. Попытался засмеяться. Реальность вокруг него покачивалась и норовила куда-то уплыть, боль во всем теле оглушала, испуганный возглас Ренджи «Кучики-тайчо!» прозвучал как из-под воды. – Я вызову Унохану. – Вы ему лучше, Укитаке-тайчо, Сенбонзакуру дайте… Кто-то сунул Бьякуе занпакто – даже не в руки, а заставляя обнять меч, как в детстве обнимают любимую игрушку. «Я с тобой, Бьякуя, – слишком тихий, но внятный голос Сенбонзакуры эхом отдался в ушах. – Держись». Чьи-то руки укутывали Бьякую вместе с мечом простыней, потом подняли, и тут, наконец, сознание милосердно оставило его. Со дня провала эксперимента Изуру сам себе напоминал пустой шелковый кокон или шкурку цикады. Вместо азарта и целеустремленности в душе воцарилась гулкая тишина, как в покинутом доме, где сквозняк гоняет по полу обрывки бумаги и клочья пыли. Не сказать чтобы незачем стало жить, такой мрачной драмы Изуру не переживал; жить просто стало неинтересно. Комната с мягкими стенами в четвертом отряде стала единственным закономерным финалом пути, ничего другого ожидать уже не приходилось. Даже страшно не было, только тоскливо. Изуру существовал по инерции: нес службу, понемногу приводил в порядок усадьбу, не отвечал на реплики фантома и старательно не оглядывался, когда видел краем глаза тень, никому более не заметную. Внешне он, по-видимому, изменился мало – по крайней мере, окружающие ничего не замечали, исключая только Оторибаши. Капитан то ли оказался внимательнее, то ли видел Изуру чаще всех прочих. – Ты какой-то как пыльным мешком стукнутый, – сказал он сочувственно. – Не ладится что-нибудь с твоим таинственным занятием? – Да просто ничего не вышло, – сознался Изуру, затем подумал, не опасно ли это, но счел, что Роуз вряд ли способен сопоставить неделю длившийся переполох в четвертом отряде с любыми действиями своего лейтенанта. – Может, тебе помочь как-то? Изуру безнадежно махнул рукой: – Не в чем там уже помогать. Капитан помолчал, покивал так, будто хорошо понимал трудности Изуру. – Сделай передышку. Потом можно будет начать сначала… или что-то другое, тебе уж виднее. Неудачу надо пережить, иногда на это уходит немало времени. Главное, не расстраивайся слишком сильно, никакое увлечение того не стоит. – Наверное, вы правы, Оторибаши-тайчо, – смиренно согласился Изуру, – я постараюсь взять себя в руки. «Какой заботливый у тебя теперь капитан», – язвительно прошептал призрачный голос над ухом. Ответа он не получил. Если что и тревожило Изуру, нарушая монотонное течение его дней, так это мысль о том, что ведь что-то у них с Аконом все-таки получилось. Не так, как они планировали, непонятно, что и где, но получилось. Однако найти это «что-то» не было никакой возможности – так сказал Акон, когда спустя пять дней после эксперимента они повстречались на улице и остановились перекинуться парой слов. – Я еще один сканер не соберу, уж точно не в ближайшие лет десять, – пояснил он. – Деталей не наберется на свалке, а со склада у нас не потащишь. – Но где может быть… то, что там реинкарнировалось? – Ты же видел – все подтянулось к виджняна-скандхе. Не знаю уж, почему, но наш агрегат не сумел ее вытащить оттуда, где она находилась. Может, мощности не хватило. Если и виджняна была воплощена… наверное, шизофреник получился. И хватит об этом, Кира, тут плохое место для разговоров. На том они и разошлись. Изуру видел по ночам смутные сны, в которых искал Ичимару в каких-то странных реальностях, искал и не находил. Фантом посмеивался над ним, когда Изуру просыпался весь в поту, тяжело дыша, точно и в самом деле наматывал круги по неизвестным городам, фантастическим рощам и скалам. Меж тем усадьба постепенно приобретала жилой вид, хотя Изуру и не понимал, а для кого он, собственно, старается. В конце концов он взял в привычку ночевать там раз-два в неделю, чтобы его усилия не пропадали втуне, а заодно – чтобы почаще бывать в одиночестве. На территории отряда его всегда могли отыскать и едва ли не за шиворот – а порой и не «едва ли» – утащить на очередную дружескую попойку, которые после войны с Айзеном заметно участились, как будто шинигами заторопились жить и веселиться на полную катушку. В усадьбе же Изуру находили разве что адские бабочки, которым гораздо проще было сказать «нет», чем приятелям. Так продолжалось три или четыре недели – Изуру начал сбиваться со счета. Погожим вечером он сидел на энгаве, слушая шепот бамбуковых листьев, и пытался сочинять стихи. Поэзия толком не давалась ему с самой Битвы над Каракурой, а уж после взрыва установки и вовсе как отрезало – ни строчки толковой он из себя выдавить не мог. Однако продолжал пробовать. Он так увлекся, что гостей заметил, только когда они уже подходили к дому. – Укитаке-тайчо! – ахнул Изуру, поспешно спрыгнул с энгавы, едва не опрокинув тушечницу. Ничего себе сюрприз… Второй сюрприз был куда менее приятным, потому что человека, шедшего по узкой тропинке следом за Укитаке, Изуру рассмотрел не сразу, а рассмотрев, облился холодным потом. Еще ни разу фантом Ичимару не позволял себе показываться вот так прямо, не на краю зрения, не ускользающей за угол тенью. А сейчас – шагал себе спокойно, одетый не в форму, а в какое-то веселенькое розовое кимоно в полоску, без занпакто за поясом. Вот и все, подумал Изуру обреченно, вот теперь точно пора идти сдаваться в четвертый. Если уж такое привиделось – на посту лейтенанта, да и вообще в рядах Готея он становится опасен для своих же. – Кира-кун, – приветствовал его Укитаке. – Извини, что нарушаем твое уединение. – А… н-ничего страшного… ох, что это я… что-нибудь случилось, Укитаке-тайчо? Все это Изуру лепетал, совершенно не соображая, что несет. Его умом владела только одна мысль: Укитаке сказал «нарушаем». То есть он действительно не один. То есть Изуру сейчас мерещится Ичимару на месте кого-то еще. То есть в четвертый надо отправляться срочно. – Ну, предполагается, что случился я, – сказал Ичимару, улыбаясь точно как настоящий. – Ты забыл меня уже, что ли, Изуру? – Ичимару-кун, – укоризненно произнес Укитаке, – зачем же так… Земля ушла у Изуру из-под ног. Он попросту сел наземь прямо там, где стоял, и продолжал молча таращиться на пришедших, утратив всякое представление о том, что реально, а что нет. – Ну правильно, – картинно надулся Ичимару, – как человека, можно сказать, из нирваны выцарапывать, так это завсегда, а как хоть «здрасте» сказать, так я не я и лошадь не моя… – Обожди, Ичимару-кун, у него же шок. Кира-кун, это не шутка и не видение. У тебя в самом деле получилось вернуть его к жизни. Изуру показалось, что Укитаке разговаривает с ним ласково, как с тяжелобольным; а впрочем, пожалуй, так оно и было. – А вы откуда знаете, что это я?! – брякнул он и сразу прикусил язык. Впрочем, нужно было еще разобраться, что из происходящего – бред, а что – правда. Может, ему вообще все это кажется, или снится, или что-нибудь еще… Укитаке улыбнулся. – Я случайно присутствовал при этом событии, – объяснил он. – И еще более случайно я знаком с теорией принудительной реинкарнации. В пору моей юности те книги не прятали по всей библиотеке, видишь ли. А проверить, кто за последнее время их читал, не так уж сложно… Да ты не переживай, Кира-кун. Во-первых, это нельзя доказать. Во-вторых, никто и не станет тебя ни в чем обвинять. Изуру не нашел ничего лучше, чем спросить: – А… почему? – а затем вдруг вспомнил о более важном: – Укитаке-тайчо, а вы не знаете, эта… процедура… она никого, э-э, не убила? Он обращался исключительно к Укитаке, боясь перевести взгляд на Ичимару, но тот все равно встрял: – Таки убила, но ты и на этот счет не напрягайся. Потому как это не только что доказать, а даже проверить невозможно. В глазах у Изуру потемнело. – Но я не из-за доказательств… Кого? – он забыл дышать в ожидании ответа. – Да неважно. Считай, освободил человека от страданий. Нет, я серьезно, Изуру, страданий там было – во! – Ичимару чиркнул ребром ладони по горлу. – Благое дело сделал, хоть и ай-я-яй какое незаконное. Изуру казалось, что мир вокруг него осыпается, как плохо проклеенная мозаика, и цветные плитки складываются в какой-то совершенно незнакомый узор. – Кира-кун, ты хорошо себя чувствуешь? – Д-да… то есть нет… то есть я не знаю, – выдавил Изуру. Он и хотел верить в случившееся, и поверить не мог. А может, вообще все это только плод его воображения? Может, он сейчас спит – или окончательно подвинулся рассудком? Прямо перед глазами замаячило розовое пятно: Ичимару подошел вплотную, присел на корточки. – Ну, потыкай в меня пальцем, если сомневаешься, – предложил он. – Или спроси что-нибудь… подлинность подтвердить, так сказать. Что там только мы двое можем знать? Изуру помотал головой. Все, что знал он сам, знал и фантом, донимавший его это время. Как удостовериться, что сейчас перед ним настоящий, возрожденный Ичимару? – Что я обещал сделать, если вы продолжите надо мной издеваться, Ичимару-тайчо? Ичимару недоуменно сморгнул: – Я? Издеваться? Да когда такое было? – Постоянно, – отрезал Изуру. – Так что я обещал? – Вот честно, Изуру, – едва ли не впервые за все время их знакомства Ичимару казался растерянным, – представления не имею. Ты уверен, что говорил это мне и вслух? Что-то горячее волной поднялось у Изуру в груди, сбивая дыхание. От души врезать он обещал фантому. Настоящий Ичимару этого знать никак не мог: его тогда не существовало. – Эй… Изуру, вот только плакать не надо, ладно?! Он и понятия не имел, что плачет. Протянул руку, как слепой, натолкнулся пальцами на шершавую ткань летнего кимоно, вцепился, собирая ворот в горсть. Качнулся вперед, утыкаясь лбом в твердое плечо. – Пожалуй, дальше вы сами, – понимающе сказал Укитаке где-то над головой. Зашуршали камешки на тропинке. Изуру не поднял головы, так и сидел, вжавшись лицом в настоящее, теплое, живое. Ичимару молчал; он только положил ладонь Изуру на затылок и после того не шевелился. Тихо шуршал бамбук под вечерним ветром, пел водопадик. Дом, нагретый солнцем за день, дышал нежным ароматом свежей древесины. Изуру все еще не знал, на каком он свете, какие картины образовала рассыпавшаяся мозаика мироздания, но сейчас ему было все равно. Он все-таки дошел до цели – пусть и не особенно прямым путем. Какой-то остроумец посадил по одну сторону аллеи раннюю сакуру, а по другую – вечнокрасные клены. Большую часть года это не мешало, но вот сейчас идти между весной и осенью, между бело-розовым буйством вишни и тускло багровеющими купами кленов было странно и даже, пожалуй, жутковато – будто во вневременье какое угодил. Бьякуя усмехнулся: внешний вид дороги точно соответствовал настроению, с которым он пустился в путь. Он приходил в себя почти полгода. Первый месяц в его воспоминаниях состоял из отрывочных и смутных картинок: Ренджи, держащий его за руку; внимательный и тревожный взгляд Укитаке; косые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву, и Ичимару, похожий в ярком свете на снежную скульптуру; бесшумно скользящие слуги, кое-кто едва сдерживал слезы… И снова Ренджи – спящий, привалившись к стене и свесив голову на грудь, или о чем-то шепотом спорящий с Ичимару, яростно жестикулируя, или торопливо жующий какую-то печенюшку… Ренджи в этих видениях, то ли взаправдашних, то ли иллюзорных, было очень много. Постепенно мир начал обретать цельность. Теперь уже Бьякуя осознавал, что Укитаке подолгу сидит подле него в дневные часы, а вечером прибегает Ренджи, взмыленный, осипший, с кругами под глазами – взваливший на себя капитанские обязанности вдобавок к собственным. Бьякуе было бы очень стыдно за это, если б мысль о причинах его плачевного состояния не тащила за собой воспоминания обо всем, что произошло, и они были невыносимы настолько, что он запрещал себе думать об этом вовсе. Какое-то время ему удавалось гнать от себя образы случившегося, но потом начали сниться сны, и их он контролировать не мог. Сны искажали и без того прискорбную картину, заставляли смотреть на события со стороны или переиначивали их. В одном из таких кошмаров Бьякуя так и не дождался помощи; он проснулся, задыхаясь от ужаса и смертной тоски, загнанно осмотрелся. Вечерело, заходящее солнце протянуло длинные четкие тени через сад и комнату, и, словно навсегда отрезанные от Бьякуи этими тенями, на островке золотистого света сидели Укитаке и Ичимару и играли в сёги. – Плохой сон, Бьякуя? – сочувственно спросил Укитаке, полуобернувшись. Солнце брызнуло сквозь белые пряди, одевая его голову сияющим нимбом, и таким же одарило слегка растрепанного – как всегда – Ичимару. Бьякуя лежал в глубине комнаты, и две окутанные светом фигуры будто бы уплывали от него, подальше от прохладного полумрака. – Я умер, – хрипло сказал Бьякуя. – Во сне. – Поганое ощущение, – весело согласился Ичимару. – Хорошо, что только во сне. – Он поднялся, шагнул к границе света и тени и приостановился, словно опасаясь ступить в бессолнечное пространство. – Ты не станешь слишком нервничать, ежели я подойду? Бьякуя попытался утихомирить до сих пор бешено бьющееся сердце. Он постепенно свыкся с мыслью, что Ичимару каким-то непостижимым образом воскрес. Слишком уж сильно ощущалось его присутствие: рейацу, голос, напевный говор, звук шагов, ровное дыхание… Дико было знать, что Ичимару Гин почему-то живет в этом доме, но сил что-то с этим делать у Бьякуи пока не находилось, да и понимания, что именно делать, – тоже. – Расскажите мне наконец, что все это было, – попросил он, чувствуя себя абсолютно беспомощным. – Корё, – пояснил Укитаке, тоже вставая из-за столика. Вдвоем с Ичимару они подошли и сели по обе стороны от ложа. – Это разновидность рейко, лисицы-призрака – демона, который пожирает души. Редкая и очень опасная тварь. Она появляется во время эпидемий или войн – бродит по опустевшим селениям и местам побоищ, выискивая сильные души. На мелочи не разменивается, может и холлоу закусить. Я встретил ее всего один раз в Генсее, очень давно, при Ити-но Тани. Но не узнать такое, видев однажды, невозможно. – Ёкай? – слабо удивился Бьякуя. – Но ведь они не водятся по нашу сторону бытия. – Вот то-то он обалдел, сюда попав, – Ичимару хмыкнул, потянулся, хрустнув суставами. Он сидел совсем рядом, и Бьякуя почувствовал едва заметный запах – пряный и дразнящий, запах живого существа. Призрак не пах ничем, вспомнил он и чуть не застонал от стыда. Как можно было быть столь беспечным, столь невнимательным!.. – Он жил, наверно, в Каракуре или под ней, там же нарыто ходов – любая лиса от зависти подохнет, – продолжал Ичимару. – И когда город перетащили в Общество Душ – эту штуку зацепили вместе со всеми. Спать он не спал, от рейацу Айзена-сама в блинчик не превратился, – на этом месте у него непроизвольно дернулась щека, но он не запнулся, – а когда великие силы отчалили на разборку в пустоши, вылез обнюхаться. А там – я. Как раз только что кончился. Ичимару говорил весело, но Бьякуя содрогнулся: теперь он слишком хорошо понимал, что на самом деле значат эти слова. Подойдя к самому краю гибели, заглянув в эту бездну, невозможно не сочувствовать тому, кто туда сорвался. – Повезло, что наши души сразу распадаются, а не как у живых… А то бы он меня переварил без права на перерождение хоть в каком-нибудь виде, – Ичимару по-шутовски развел руками, и Бьякуя задумался, а есть ли у него шрамы от ран, которыми так впечатлял призрак. – А так цапнул сколько смог. И пошел себе гулять вокруг городка, любопытствовать, а пока гулял, Каракуру на место-то и вернули. Бьякуя скосил глаза: Укитаке выглядел расслабленно, но слушал, судя по всему, не упуская ни звука. Вряд ли за прошедшее время он не выспросил у Ичимару подробности. Проверяет, сходятся ли показания?.. – Ты все это запомнил, пока был… мертв? – уточнил Бьякуя на всякий случай. – Я был частью корё, – поморщился Ичимару, ему было с очевидностью неприятно об этом вспоминать. – Это его память, не моя. – Корё присоединяет к себе души, которые поглощает, – Укитаке смотрел прямо на почти уже севшее солнце. – Его тело тем крупнее, чем больше он съел. Этот был, похоже, очень и очень стар и опытен, я ни в одной книге не встречал упоминаний про таких громадных. – А дальше, конечно, лисичка стала искать, чего бы ей зажевать. Поняла, что вокруг души и только души, от восторга и жадности прогулялась по поселкам в дальнем Руконгае, как лиса по курятникам… И обратила внимание, что душ там много, но все хилые. Пошла искать сильные. Нашла Сейрейтей. Рыжие отблески заката погасли. В стремительно густеющих сумерках попробовала голос вечерняя птица. – Но почему я?! – не выдержал Бьякуя. – Почему… не Зараки, к примеру? – Да корё разорвало бы, вздумай он присосаться к Зараки, – всплеснул руками Ичимару. – Там же по чуть-чуть не получится, эту силищу ничем не сдержать… Укитаке улыбнулся, встал, чтобы зажечь лампу. – А кроме того, – Ичимару глянул на Бьякую неожиданно виновато, – он ведь тебе сказал, почему. По каким причинам с тобой было проще всего. – Но откуда ему было знать… – Да от меня же! Бьякуя непонимающе уставился на Ичимару. – Он не просто так взял мое обличье, – пояснил тот, и стало очень заметно, что легкость его речи наигранная, а за ней кроется мрачная ярость и горечь. – Он знал все, что знаю я, даже то, что я когда-то знал и забыл! – В этом главная опасность корё, – сказал Укитаке. – Они в совершенстве копируют тех, кого пожрали. И подбираются к другим, маскируясь. Живые души они высасывают понемногу, для них это, – он поморщился, – деликатес. Бьякую замутило. Его поедали, отгрызая по кусочку, а он даже не замечал! Где-то в доме послышался шум, голоса слуг и старательно приглушенное, но все равно чрезмерно для этого места громкое «Привет, привет! Как там дела?» Ренджи. – Но как тебе удалось освободиться и вернуться к жизни? – торопливо спросил Бьякуя, почему-то совершенно уверенный, что Ренджи не стоит слышать ответ на этот вопрос. Однако Ичимару помотал головой: – Не мой секрет. И потом, мне объяснили, конечно, но не больно-то я много понял… – Тебе вообще не следует этого знать, Бьякуя, – вмешался Укитаке мягко, но непреклонно. – Такое не должно повторяться. Это подлинное чудо, что хороших последствий у этой истории вышло больше, чем дурных, но чудеса случаются редко. Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Ренджи: – А можно войти? Бьякуя заметил, как он быстро осмотрел помещение, чуть задерживаясь взглядом на Укитаке и особенно Ичимару, а потом, удостоверившись, что все хорошо – меньше секунды на проверку, – показал зубы в облегченной улыбке. – Смена караула, – фыркнул Ичимару. – Бьякуя, завтра я перестану злоупотреблять твоим гостеприимством, тем более что меня-то ты и не приглашал вовсе. – Тебя живого несколько приятнее видеть, чем корё, – попытка быть вежливым удалась Бьякуе плохо; он прекрасно помнил, как радовался явлениям призрака в последний месяц их общения. Уж куда больше, чем загадочно воскресшему оригиналу. – Да ладно, – Ичимару махнул рукой и встал, – а то я не вижу, как тебя перекашивает. Ты вообще терпеливый – слов нет, другой бы кто убить попытался, а уж выгнал бы сразу, как очухался. Бьякуя открыл было рот, готовый возмутиться, но так ничего и не сказал. На самом деле ему вовсе не хотелось убить или выгнать Ичимару, и даже наоборот – хотелось смотреть, говорить, вновь и вновь убеждаться в том, что это действительно живое существо, а не прежняя дымная жуть; но – чистая правда – перекашивало при его приближении. Страх поселился в самых костях, и бороться с ним Бьякуя пока не мог. – Отдыхай, – ласково сказал Укитаке, и они с Ичимару вышли, оставив Бьякую наедине с Ренджи. …Кленовые листья мелко трепетали на ветру. У этого сорта листва не бывала зеленой вообще никогда. К осени она наливалась ослепительным багрянцем, а сейчас была вишневой, со вкраплениями более светлых тонов. Бьякуе хотелось задержаться, побыть подольше в этом странном месте, между весной и осенью… между смертью и смертью, улыбнулся он, когда на тыльную сторону ладони упал вишневый лепесток. Нужно было идти дальше, иначе до цели он добрался бы неприлично поздно. Дорога пошла вверх, петляя между крупными валунами и сплетениями дикой глицинии, огибая могучие стволы криптомерий. Пронзительно пахло лесом: смолой, мхами, сыроватой землей, древесиной… Бьякуя даже задумался, не построить ли где-нибудь здесь охотничий домик, но с сожалением отверг эту мысль: у него не достало бы времени наведываться сюда. Усадьба открылась взору неожиданно, после очередного крутого поворота: ухоженный сад с крошечным водопадом, чайный павильончик самое большее на троих, гигантская глициния, которая, наверно, в пору цветения заставляет часами любоваться собой. Дом был совсем невелик, но содержался в полном порядке: свежая дранка на крыше, чистая бумага седзи. Доски энгавы лежали одна к одной, матово блестя – наверное, навощенные. Бьякуя взошел на крыльцо, сбросив обувь, прислушался. В доме царила тишина – похоже, хозяев не было дома. Впрочем, судя по распахнутым седзи, вышли они ненадолго, и можно было подождать их, сидя у порога. Весеннее солнце обманчиво: под его лучами тепло и можно даже обгореть, но в тенистых уголках кое-где еще не стаял снег. Бьякуя попытался устроиться так, чтобы видеть тропу, ведущую к усадьбе, и не подставлять солнцу лицо, но и не оказаться полностью в тени. Пришлось усесться, прислонившись плечом к раме седзи, и он сам себе напомнил первое явление корё в его дом. Что ж, сегодня такое совпадение было уместно и даже символично. В тишине что-то напевала вода, высоко в небе кружил сокол, издавая время от времени пронзительный крик. Бьякуя смотрел на тропу и не видел ее: перед глазами кружились вишневые лепестки и мелко дрожали ладошки кленовых листьев. Осень и весна… Всю осень он провел дома, и лишь зимой начал понемногу выбираться на люди. Пытался работать, но очень быстро уставал. Ренджи бдил неустанно: стоило Бьякуе потереть утомленные глаза, как его уже вежливо, но очень твердо выпроваживали восстанавливать силы. – Ты уделяешь мне слишком много внимания, – сказал однажды Бьякуя. Не в упрек, просто неловко было, хотя сейчас он не мог не признавать, что в самом деле нуждается в присмотре и опеке. – Нет, капитан, – возразил Ренджи, – это совсем не слишком много. – Он помялся и вдруг проговорил негромко: – Я был недостаточно внимателен летом, Кучики-тайчо. Если б только я смотрел тогда в оба глаза… – Что ты, Ренджи, – нешуточно изумился Бьякуя, – откуда же тебе было знать, на что смотреть и какие выводы делать? Они сидели в это время в саду поместья Кучики. С утра выпал снег, укрыв все тонкой белой пеленой, и от этой недолговечной красоты щемило сердце. Теплая одежда и подогретое сакэ позволяли не спешить в дом. – Да ведь я видел, что с вами не то что-то творится, – с сердцем сказал Ренджи. – Мне бы не обижаться и не шарахаться, а посоветоваться с кем, вон хоть с Укитаке-тайчо… а я… – Я сильно тебя обидел, Ренджи? – тихо спросил Бьякуя, неотрывно глядя, как по присыпанному снегом мостику прыгает воробей, оставляя путаные цепочки следов. Ренджи ответил не сразу, и Бьякую слегка зазнобило. Вероятно, пора было идти греться у очага. – Это я сам дурак, – Ренджи взял с земли пригоршню снега, смял в плотный комок и следил, как ползет по пальцам, каплями срываясь вниз, талая вода. – Напридумывал себе, будто натворил чего и сам не заметил. Сам придумал, сам обиделся, что мне на ошибку не указывают. Опять же ляпнул тогда про чахотку, изводился потом всю дорогу… – А ведь почти прав был, – усмехнулся Бьякуя. – А все равно, – Ренджи бесшабашно-отчаянно улыбнулся, – вот хоть что со мной делайте – так красиво было! – Да верю… Я видел чахоточных больных, Ренджи. Говорят, это единственная болезнь, которая красит человека, а не уродует. – На последнем слове Бьякуя закашлялся. Коротко, легко, но Ренджи все равно дернулся и напрягся. – Капитан, идемте в дом, а? – Нет. Побудем тут еще немного. – Тогда давайте я вам накидку принесу. Он уже почти сорвался с места, когда Бьякуя перехватил его за руку. – Не уходи, Ренджи. Он тут же понял – по растерянному, а затем восторженному взгляду, по чуть слышному счастливому выдоху, – что невольно вложил в свои слова много больше тепла, чем хотел. Но так и не сумел решить: вводит он этим Ренджи в заблуждение или нет. Как так вышло, что Ичимару остался жить в усадьбе, Изуру толком не заметил. Это показалось естественным, как дыхание: Изуру придумал и осуществил реинкарнацию, ему и заботиться о «выцарапанном из нирваны» бывшем капитане. И, пожалуй, так было легче всего: видя рядом с собой Ичимару настоящего, можно было надежно забыть о фантомном. Пусть призрачный голос все еще нет-нет да и звучал над ухом, но теперь-то Изуру знал совершенно твердо, что это просто игры подсознания, и мог не обращать внимания на них. Строго говоря, заботиться об Ичимару не требовалось, он сам прекрасно ориентировался во всем, что его окружало. Непринужденно взял на себя все домашние дела, на которые у Изуру не хватало времени. Вот только он почти не разговаривал и – Изуру даже не сразу обратил внимание – почти ничего не ел. И в прежние-то времена не отличаясь богатырским аппетитом, сейчас Ичимару мог задумчиво сгрызть ломтик сушеного яблока – и больше ничего за целый день. Как будто рейацу у него остались сущие крохи, хотя это было вовсе не так: Изуру чувствовал эхо его присутствия, еще только подходя к дому, не завидев и конька крыши. А еще – кроме как по хозяйству – он ничего не делал. Совсем. Мог часами сидеть, уперевшись взглядом в водопадик или извивы побегов глицинии, и лицо его в это время теряло всякое выражение, превращаясь в безжизненную маску. Изуру поначалу его в этом состоянии старался не трогать – мало ли что переживает человек, силком возвращенный к жизни! – но по прошествии нескольких недель забеспокоился. – Что-то не в порядке? – настороженно спросил его Оторибаши, когда Изуру явился на службу, погруженный в мысли о состоянии Ичимару. Капитан о чудесном воскрешении Ичимару, конечно же, знал – знал весь Совет. Об этом Изуру предупредил Укитаке, который дважды навещал усадьбу за прошедшее время. Но он сказал также, что о роли самого Изуру в этом воскрешении осведомлены только старшие: Ямамото, Унохана и Кёраку. Остальным преподнесли полуправду о ёкае, который пожрал, но не смог переварить душу шинигами. С тех пор, как Ичимару поселился в усадьбе, Оторибаши был к Изуру очень внимателен: скорее всего, опасался, как бы Ичимару чего не выкинул. Однако до сих пор никаких вопросов не задавал. Скрывать детали Изуру нужным не считал и пояснил капитану, в чем видит проблему. – Ты же знаешь, что он лишился занпакто? – выслушав, сказал Оторибаши. – Это может очень сильно влиять на его состояние. – Я видел, что Шинсо при нем нет, но как-то не придал этому значения… – растерялся Изуру. – Навряд ли, конечно, можно что-то с этим сделать. Такая утрата, предполагаю, может и вовсе лишить желания жить. Изуру нахмурился. – Но ведь все мы как-то жили без занпакто до Академии… – Не сравнивай, – Оторибаши задумчиво накручивал на палец золотистый локон. – Он явился в Готей, будучи куда младше, чем обычно приходят в Академию. Ему было, наверное, меньше, чем Хицугае-тайчо сейчас. И я не вполне уверен, что у него тогда уже не было занпакто… и хорошо если не шикая. Не знаю, помнит ли он вообще, как это – не иметь занпакто и не говорить с ним. – Вы его хорошо знали? – спросил Изуру с замиранием сердца. – Почти не знал, он служил в пятом. Я его и запомнил потому лишь, что это большая редкость – стать одним из старших офицеров в таком-то возрасте… Изуру, ты так беспокоишься за него? Признаться, я не ожидал. – Э… почему? Оторибаши грустно улыбнулся, и Изуру вдруг стало неуютно: как будто сказал какую-то бестактность, а какую – сам не понял. – Мне казалось, пока он был, хм, мертв – ты его не то что не любил, а скорее ненавидел. Нет? Изуру открыл рот – и закрыл. Он не знал, что ответить. – Я не знаю, почему Ямамото-сотайчо принял решение возложить заботу и ответственность за Ичимару именно на тебя, Изуру. Но, похоже, отказаться было бы сложно? Может, стоит попробовать пересмотреть это решение? Я мог бы предложить Совету… – Нет-нет, не надо! – перебил Изуру почти в панике. – Ох, извините, капитан… – Ничего. Это и впрямь нелегкий разговор. – Оторибаши полуотвернулся, глядя в окно, а Изуру вспомнил, глядя на него, что Роуз был капитаном, когда он, Изуру, еще даже, наверное, не родился. Ничего такого уж удивительного в этом не было, в Готее многие офицеры разменяли третью-четвертую сотню лет, и все же чувствовалась какая-то неуловимая разница – в опыте ли, в усталости ли… – Я никогда его не ненавидел, – заговорил Изуру осторожно, прислушиваясь к себе, бредя по топкому болоту эмоций, которые нужно облечь в слова. – Побаивался – было. Смертельно обиделся, когда он ушел вслед за Айзеном, только сам уже не знаю – на то ли, что предал всех, на то ли, что не взял с собой. А потом и еще раз обиделся – что не доверял, не позволил быть рядом… Но никакого зла я от него не видел ни разу. Даже когда он меня подставлял, когда провоцировал на жуткие глупости… Как бы это ни смотрелось на первый взгляд, всегда в конце концов оказывалось заботой. Странной, непонятной, как он сам, но все же. Так что теперь моя очередь, и мне это не в тягость, капитан. Оторибаши усмехнулся: – Похоже, выговориться тебе полезно, да, Изуру? Когда-то надо произносить такие вещи вслух. Изуру склонил голову. Возможно, несмотря на легкость и открытость, на самом деле капитан знал и понимал своего лейтенанта гораздо лучше, чем тому казалось. Вероятно, даже лучше, чем Изуру понимал себя сам. – Что ж, пожалуй, я завидую, – состроив печальное лицо, Оторибаши развел руками. – Или даже ревную? Интересно, если когда-нибудь со мной случится что-нибудь подобное, достанется ли мне от кого-то хоть четверть такой же верности… – Вот не надо, пожалуйста, чтобы еще и с вами что-то такое стряслось, капитан! – Постараюсь избежать. – Он поднялся и направился к выходу. – За тобой сохраняется твое дополнительное свободное время, Изуру. Не бросай Ичимару одного надолго. Думаю, ему крайне нужен рядом кто-то живой и неравнодушный – раз уж тебе он так дорог… Когда Изуру примчался домой, он застал Ичимару, как и многие дни до того, сидящим на энгаве, с отсутствующим видом созерцая глицинию. Обычно Изуру старался в такие часы ходить потише, шуметь поменьше и вообще никак его не тревожить, но сегодня передумал. – Ичимару-сан? – Привет, Изуру, – отозвался Ичимару, немало Изуру удивив: он продолжал выглядеть «не здесь», но отреагировал моментально. – Ты сегодня рано. Ничего не случилось? – Ничего, – сказал Изуру и сел рядом. – Я просто соскучился. Вот теперь Ичимару оторвался от глицинии и посмотрел на собеседника – искоса, с легким интересом. – Наверное, я должен быть польщен, – заметил он. – Ты – и удираешь со службы, потому что соскучился. Это дорогого стоит, если, конечно, что-то не поменялось за время моего отсутствия. – Любите же вы издеваться. – Даже не пытался, – Ичимару сделал вид, что обиделся. Потом пожал плечами и без предупреждения завалился на бок, как тряпичная кукла, головой точно Изуру на колени. – Ты никогда не задавался вопросом, – сказал он, пока Изуру, ошеломленный, пытался понять, что происходит, – почему никто из шинигами не помнит своей жизни в Генсее, даже те, кто только недавно пришли из Руконгая? – Н-нет… Почему? – Никто точно не знает, конечно. Но… умереть – это, оказывается очень страшно. Не умирать, это-то как раз... терпимо, – он криво улыбнулся; у Изуру воздух встал колом в глотке от этой горькой, безнадежной улыбки. – Страшен сам момент перехода в небытие. Ощущение конца. Я теперь думаю, что серая безнадежность Руконгая, отсутствие хоть какого-то развития – это потому, что люди помнят, как умерли. Это обессиливает. Обесценивает все на свете. Может быть, у тех, кто обладает рейацу, эта память постепенно стирается – так же, как заживают бесследно любые раны, кроме тех, которые запомнились слишком уж хорошо… Изуру понятия не имел, что на это ответить. У него не было слов для страха и жалости, вскипевших в сердце. Он только осторожно провел ладонью по серебристым волосам; заметил, как Ичимару по-кошачьи прижмурился, и продолжил его гладить, словно это могло бы успокоить их обоих. – Это я виноват, – сказал он почти беззвучно. – И меня ведь предупреждали, что этого нельзя делать. По другим причинам, но нельзя. А я… – Так сильно скучал?.. – Не хотел окончательно свихнуться. Кажется, это было очень эгоистичное желание. Ичимару вздернул белесые брови, не открывая глаз: – Когда это ты успел заполучить проблемы с головой? – Когда вас убили, – честно ответил Изуру. Ичимару помолчал. Завел руку за голову, накрыл ладонью пальцы Изуру. – Ты расскажешь, что случилось? И Изуру, путаясь в словах и датах, принялся рассказывать. Наверное, Роуз был прав: выговориться иногда очень полезно. …Ночью ему приснился кошмар. Это снова был сон о поиске Ичимару, но на сей раз не изматывающая беготня по незнакомой местности, а полноценный кошмар, когда смерть таится за спиной, спрятаться негде, а драться нечем. На сей раз он не сумел проснуться сам. Из засасывающего ужаса его выдернули руки Ичимару. – Изуру, эй! Очнись наконец! Он подскочил с воплем, сел на постели, задыхаясь. Ичимару держал его за плечи – в мерцающем свете лампы его фигура оделась мутной аурой, и на одно жуткое мгновение Изуру показалось, что он видит фантом. Затем он сморгнул, и все очертания приобрели свойственную им четкость. – Ничего себе кошмары тебе снятся, Изуру. – Я… я разбудил вас? П-простите… – Ты так орал, что мертвого поднял бы, – Ичимару ухмыльнулся; в его устах поговорка приобрела определенную двусмысленность. – Часто с тобой такое? – Нет… вроде бы нет. – Изуру подавил желание оглянуться. Его даже наяву не оставляло ощущение, что ужасы притаились совсем рядом, в углах и тенях, и только ждут момента, когда погаснет лампа. Ичимару отпустил его и встал, собираясь уходить. Даже сейчас Изуру не позволил себе произнести вслух «пожалуйста, останьтесь!», хотя ничего не желал сильнее. Но его выдал взгляд или, может быть, безотчетное движение. Ичимару запнулся на полушаге, вернулся, сел на футон рядом. – Побыть с тобой? – Если… если вас не затруднит… – Вопрос, не затруднит ли это тебя, потому что я хочу спать, – Ичимару картинно зевнул. – Пустишь под одеяло? Обещаю вести себя прилично. – Я… конечно. Пожалуйста. Изуру подвинулся почти на самый край футона. Ичимару ужом скользнул под одеяло, уже из-под него протянул руку погасить лампу. Воцарилась непроницаемая тьма, в которой Изуру моментально вообразил тянущиеся к нему лапы. Это было совершенно по-детски, ему не снилось и не мерещилось ничего подобного с самых ранних лет, а теперь вот вернулось – и опыт шинигами сделал чудищ-в-темноте гораздо более жуткими, чем те, каких создавала фантазия маленького мальчика. – Сдается мне, ты так спать не будешь, – пробормотал Ичимару над ухом. – Подкатывайся ближе. Изуру не раздумывал ни секунды. Сейчас ему было не до вежливости. В объятиях Ичимару было достаточно уютно, чтобы чудища не рисковали подходить близко. И в темноте и тишине Изуру все-таки решился сказать то, на что днем у него просто не повернулся язык: – Простите меня. Простите, что заставил вас помнить такое, чего никто помнить не захочет. Я знаю, что ничего не искупить и не поправить, но… простите меня. Ичимару коротко вздохнул и потрепал Изуру по макушке. – Я так скажу тебе, Изуру. Это тошно, больно и в целом довольно паскудно, и если б знать заранее, я бы на такое, пожалуй, не согласился. Но все равно, как бы ни было скверно – жить лучше, чем быть мертвым. И уж тем более лучше, чем болтаться в желудке ёкая. Так что не за что мне тебя прощать. Заткни чем-нибудь рот своей совести и спи. Проснувшись на рассвете и глядя, как тусклый утренний свет смягчает черты лица спящего Ичимару, размывая усталые морщинки у рта, Изуру подумал, что Роуз был, наверно, прав дважды: не один Изуру в этом доме нуждался в ком-то живом и неравнодушном под боком. Не только его кошмары требовалось отгонять. Что ж, пусть Ичимару никогда не признает этого вслух, а может, и самому себе не признается, – они нужны друг другу. Что ни делается, все к лучшему. И он уснул, успокоенный, в разгорающемся свете дня, так и не заметив, как затрепетали серебристые ресницы и как губы Ичимару дрогнули в легкой улыбке. …Затекла рука. Бьякуя хотел сменить позу и вдруг понял, что он вовсе не сидит, упершись спиной в тяжелую раму, а лежит на боку прямо на татами, укрытый чем-то теплым. Уснул, сидя в ожидании, и уснул так крепко, что не проснулся ни когда сполз на пол, ни когда кто-то накрыл его одеялом. Ужасно! Он хотел было встать, но услышал голоса совсем рядом. Осторожно, морщась от колотья в руке, сменил позу. Не годилось бы тревожить кого-то посреди разговора своим появлением, тем паче – с помятым спросонья лицом. Полоски ткани по краям татами уводили взгляд дальше – в соседнюю комнату, отделенную от этой полуоткрытыми фусума. Там, хорошо видные отсюда, сидели Кира Изуру и Ичимару Гин. Виднелся край чайного столика, беспорядочно набросанные подушки. Кира был в форме и при шевроне, Ичимару – в домашнем кимоно, запахнутом предельно небрежно, так, что еще немного, и стало бы уже попросту неприлично. Бьякуя было отвел глаза – подсматривать он вовсе не собирался, – но тихий смех заставил его снова уставиться на беседующих. Не сказать чтобы Бьякуя хорошо знал Киру – встречались, конечно, не раз и не десять, и в обществе Ренджи Кира попадался то и дело, но все-таки это нельзя было назвать близким знакомством. Однако впечатление оставалось очень цельное: на взгляд постороннего Кира был серьезным, довольно замкнутым человеком, который свои душевные порывы очень тщательно прятал и ограничивал рамками приличий, иерархии и любых других внешних ограничений. Бьякуя это одобрял, хотя вряд ли был бы рад общаться с Кирой чаще: видно было, что старательно соблюдаемые правила бывают ему в тягость, что они сковывают его, как слишком тесный панцирь, а не растворены в крови, как это бывает у высших аристократов. Не слишком приятно иметь дело с человеком, которому постоянно неудобно вести себя так, как он считает должным. Но сейчас Бьякуя видел совсем другого Киру: легкого, искрящегося радостью жизни, совершенно свободного. А еще видел, как Кира льнет к Ичимару, нет-нет да касаясь его руки или одежды, а Ичимару беспечно улыбается и, кажется, даже на эту тему не язвит. Почему-то от этого Бьякую продернуло холодом по спине, неприятным и пугающим его самого чувством. Ревность?! Но как, почему… с какой стати, в конце концов?! Разговора он толком не слышал – только иногда разбирал отдельные слова. Похоже, болтали о мелочах – готейские новости, обустройство дома и чуть ли не что приготовить на ужин. Через несколько минут Кира засобирался – ему, видимо, нужно было возвращаться на службу; Бьякуя знал, что некоторые офицеры, у кого семья живет в черте города, вот так же ходят домой обедать, но до усадьбы Киры нужно было бы хорошенько пробежаться в шунпо, чтобы успеть вовремя. Не лень же ему… Не лень, видимо, если его тут ждут и позволяют сбросить оковы подобающего поведения. Поймав себя на зависти и – от этого – неприязни, Бьякуя даже головой помотал, словно желая вытрясти дурные мысли. Что это за ерунда, в конце концов, откуда она?! А оттуда же, сообразил он, откуда взялась идея прийти сюда. Когда Ичимару покинул его дом, Бьякуя некоторое время не испытывал ничего, кроме облегчения. Он вовсе не нуждался в дополнительных напоминаниях о позорной истории с корё. И без того пришлось объявлять клану о некой тяжелой лихорадке, которая чуть не свела главу дома в могилу, и терпеливо сносить соболезнования и добрые советы. С Готеем получилось проще – Укитаке что-то там вкратце объяснил, а Ренджи, как и положено лейтенанту, принял на себя командование отрядом в отсутствие капитана. Однако Бьякуя еще не очень хорошо представлял, как он будет смотреть в глаза другим капитанам, даже если они не в курсе подробностей. Эти вопросы занимали его осенью и в начале зимы, пока все постепенно не рассосалось. Клан утихомирился, переключившись на более свежие события и сплетни, а те из капитанов, с которыми Бьякуя успел увидеться, ничего унизительного не видели в том, что он оказался заморочен кицунэ. «Везунчик ты, Кучики, – сказал Хирако, – из такого переплета живым выбраться!» В довершение всего, Рукия наконец-то поделилась своей несрочной новостью – ее производили в лейтенанты тринадцатого отряда. Бьякуя даже возмутиться тем, что его не поставили в известность заранее, не сумел, глядя на счастливую и гордую сестру. Так что к новогодним праздненствам Бьякуя подошел с более-менее успокоенной душой – и тут-то его помаленьку начали одолевать воспоминания другого толка. Он подумал было, что виной всему телесное томление, которое корё разжигал в нем изо всех сил, и постепенно все пройдет само собой. Однако чаще всего перед глазами вставали не полные наслаждений летние ночи, а нежное сияние глициний под луной и полупрозрачная фигура, жестами молящая о помощи. Бьякуя не мог понять, что тогда толкнуло его согласиться, выйти, позволить до себя дотронуться, невзирая на страх и отвращение. Не одно ведь любопытство, не только упрямство. Что-то еще. Он чересчур много думал в эти дни об Ичимару – или о них двоих. Это тревожило, и Бьякуя старался, как делал всю жизнь, прогнать неугодные мысли, но сейчас у него слишком мало было занятий, чтобы отвлечься. Дошло до того, что он прятался от воспоминаний в беседах с Ренджи, и это казалось трусостью по отношению к себе, а по отношению к нему – так, пожалуй, и подлостью. Искать общества неравнодушного к тебе человека не ради него, а ради того, чтобы не думать о другом… Но отказаться от ежедневных встреч он не мог: во-первых, смертельно обидел бы Ренджи, запретив приходить, и на сей раз уже по-настоящему; а во-вторых, просто не хотел отказываться. – Ренджи, а как ты тогда догадался привести именно Укитаке-тайчо? – спросил Бьякуя как-то. Он все пытался восстановить полную картину событий – ему так было спокойнее. – А я и не догадался, – Ренджи неловко усмехнулся. – Он сам пришел. Тоже, наверно, обеспокоился, чего это вы на службу не вышли. Я на него едва не налетел там… – он вдруг покраснел и поспешно отвернулся, однако заалевшие уши его все равно выдавали. – Что это с тобой? – не понял Бьякуя. – Я же тогда не понял сразу, что происходит, – чуть слышно и очень виновато пробормотал Ренджи. – Вас с утра не было, на бабочек вы не отзывались, я после построения прибежал узнать, что стряслось… Меня еще слуги пускать не хотели, а сами бледные такие, странные. Я тогда через сад пробрался. На стук тоже ничего, я дверь открыл, а там… – тут он смущенно откашлялся, – в общем, вы знаете, что. И с этой штуки человеческий-то образ клочьями слезает. Я стою как примороженный, ни чего сделать не знаю, ни чего сказать, а тут вы велели пойти вон, ну я же и пошел, приказ же… Почти у ворот уже очухался – ну ведь не может же быть такого, чтобы эта дрянь – и была бы в порядке вещей! Но вы же, это, не возражали… И пока я там думал, как раз Укитаке-тайчо пришел. Я даже ничего не сказал, он на меня только посмотрел – и к вам бегом, а я за ним, только и успел в трех словах объяснить, как эта штука выглядит. А он услышал – сразу за меч схватился и в шикай… Бьякуя вспомнил, как Ренджи заслонял его собой, пока Укитаке сражался с корё. Подумал вдруг: а как же, наверно, было жутко видеть, что даже один из старейших капитанов не может справиться с неведомой тварью… – Спасибо, – сказал он и, охваченный внезапным порывом, сжал пальцами запястье Ренджи. – Спасибо, что ты тогда пришел. Ренджи замер, даже дышать, казалось, перестал. Только смотрел расширенными, потемневшими глазами, и Бьякуя понял вдруг, что пересек черту, отделяющую ту самую область слишком личного, в которую он так долго не хотел ступать. И еще – что это было, пожалуй, самое правильное, что он мог сделать. – Капитан… – без голоса выдохнул Ренджи. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять: он разрывается между желанием в свою очередь протянуть руку, коснуться, обнять уже в конце концов – и привычным, слишком часто оправдывавшимся опасением сделать нечто, для Бьякуи неприемлемое. Но перед внутренним взором стояла, наслаиваясь на реальность, иная картина: призрак Ичимару с хищным огнем в глазах и его вкрадчивое: «Да, Бьякуя?». И Бьякуя, вздрогнув, разжал пальцы. Только на миг во взгляде Ренджи мелькнуло… разочарование? обида? – точного названия этому чувству Бьякуя не знал, но понимал его хорошо: когда что-то страстно желаемое, долгожданное, стоившее тебе огромных усилий утекает прямо сквозь пальцы, именно так себя и чувствуешь. И, помедлив, он решился: – Потерпи еще немного, Ренджи. Я должен окончательно освободиться от этого… приключения. Иначе оно останется со мной навсегда. Это, вероятно, было самое откровенное, что он кому-либо когда-либо говорил после того, как последний раз сказал Хисане «люблю тебя». И Ренджи, судя по всему, оценил откровенность в полной мере. – Я… – он осекся, тряхнул головой и, побледневший, напряженный, сказал явно не то, что собирался сначала: – Я могу вам в этом как-то помочь, капитан? – Нет, – хотелось улыбаться, глядя на него, и Бьякуя решил, что может позволить себе не сдерживаться больше. И даже – еще раз коснуться руки Ренджи, как бы в подтверждение своих слов: – С этим можно справиться только самому. Я справлюсь. Он давал обещание, не зная еще, как будет его выполнять; но Ренджи серьезно кивнул, не сомневаясь в услышанном, и это согрело душу, как весеннее солнце. Идея навестить Ичимару возникла ниоткуда некоторое время спустя и показалась идеальным решением: что может быть лучше, чем встретиться со своими страхами лицом к лицу! Бьякуя знал, что Ичимару остался жить у Киры, а Совет капитанов, который до сих пор никак не мог переварить весть о возвращении из мертвых, пока на этот счет ничего не предпринимал. Ренджи не имел понятия, где находится усадьба Киры, и пока Бьякуя обиняками, стараясь не выдать своего интереса, выяснял, как туда добираться, наступила весна. И в первый свой достаточно дальний путь после долгой немощи Бьякуя вышел, сопровождаемый танцем лепестков сакуры в объятиях ветра. …Кира распрощался с Ичимару – они о чем-то еще коротко поговорили на крыльце, а потом щеку Бьякуи тронул едва ощутимый ветерок, сопровождающий начало шунпо. – Хватит делать вид, что все еще спишь, – позвал Ичимару насмешливо, но не ядовито. – Не замерз там? – он не подошел – вернулся в комнату; Бьякуя заметил, как полы кимоно разлетаются при ходьбе, обнажая ноги выше колен, и поспешно отвел глаза, как будто увидел что-то непристойное. – Благодарю за одеяло, – сказал он, сел и растер ладонями лицо. – Я должен извиниться… – Ай, вот еще, – Ичимару возился в комнате, похоже, убирался после чаепития. – Да войди уже нормально, что ты там как нищий на пороге… А. Это ты нарочно, да? – он выглянул из-за фусума и остановился, вытянувшись и придерживаясь кончиками пальцев за верхний брус рамы, словно повис на ней. – Я думал об этом, – признался Бьякуя и поднялся, держа в руках сложенное одеяло. – Я не слишком потревожил Киру таким способом ходить в гости? Ичимару подошел, забрал одеяло – с вытянутых рук на вытянутые, не приближаясь больше минимально необходимого. – Он тебя и не заметил вовсе… Могу ли я предложить досточтимому гостю чаю? Хотя нет. Судя по проглоченной тобой швабре, предлагать надо выпить. – Швабре?! – опешил Бьякуя. – С такой осанкой, как у тебя сейчас, ходят за смертным приговором, – рассмеялся Ичимару и хамски дернул Бьякую за рукав, увлекая во вторую комнату. – Ничего крепкого в доме нет, но сакэ приличное. Господин соизволит попробовать? – Ты так запросто распоряжаешься у Киры дома? – поморщился Бьякуя, входя. Комната выглядела довольно опрятно: за порядком тут следили. Ичимару кивнул на подушки, предлагая выбирать для сидения любую. – Это, понимаешь ли, теперь и мой дом тоже, – пояснил он с сомнением в голосе, как будто так и не решил, стоит ли вообще об этом разговаривать. – Изуру на радостях внес меня в список рода. Бьякуя чуть не поперхнулся. Ичимару в рядах пусть младшей, но аристократии?! – Да, у меня, наверно, такое же лицо было, – хмыкнул Ичимару и бесцеремонно сунул Бьякуе в руки чайную чашку, на две трети полную сакэ. Сам плюхнулся на подушку напротив, подогнув одну ногу и вытянув другую – непосредственный, раздражающий и восхитительно настоящий. – Могу я осведомиться, что заставило Кучики-доно проделать столь долгий путь… короче: что случилось и на кой я тебе сдался? Бьякуя покачал в ладонях чашку. Сакэ хорошо пахло – действительно очень приличное. – Ничего не случилось, – сказал он, глядясь в жидкость, как в зеркало. Отражение колебалось и, казалось, подмигивало. – И я не могу объяснить, что именно мне нужно. Побеседовать, возможно. Убедиться, что… вся эта история завершилась. Что мы оба действительно живы. – Предъявить раны для вкладывания перстов, прости, не могу. Бьякуя вздрогнул так, что чуть не разлил сакэ. – Я смотрел его глазами и слушал его ушами, – неожиданно серьезно пояснил Ичимару. – Я им был, понимаешь? Со временем, может, и забуду что-то, но не скоро. Вопрос, который завертелся на языке у Бьякуи, заставил его проглотить полчашки залпом – для храбрости, как бы пошло это ни звучало. – И что ты чувствовал, будучи им? Смеялся глупости жертвы, или, может быть, испытывал жалость? – Ничего. Я совсем ничего не чувствовал. – Ичимару встал, прошелся по комнате. Он был заметно не в своей тарелке, и Бьякуя вдруг осознал различие: корё был похож на Ичимару при жизни во всех манерах и речах, до мельчайших мелочей; а вот Ичимару воскресший вел себя иначе. – Нечем мне было чувствовать, Бьякуя. Ни желать, ни чувствовать, ни вообще ничего. Мне тут объясняли, – он иронично хмыкнул, – это потому, что-де корё тот кусок души сжевал, что за понимание отвечает, а все остальное упустил: волю там, способность плохое от хорошего отличать… Не знаю, может, оно и так. Гарантировать, понимаешь ли, не могу. – Ты изменился. – Да и ты. Хотя тебе идет, на живого человека похож стал. – Настолько?.. – Бьякуя невольно провел по лицу кончиками пальцев, как бы рассчитывая нащупать маску. – Не беспокойся, ты узнаваем, – Ичимару коротко рассмеялся. – А ты не очень. Ты стал… мягче, возможно. Так действует смерть? – Так действует жизнь. Бьякуя следил за тем, как Ичимару скользит по комнате, иногда замирая, а в следующую секунду опять срываясь с места. Что за боязнь неподвижности… – Воскресение, хочешь ты сказать? – Да нет. Жизнь. Чужая. Видишь ли, пока меня не было, – Ичимару все-таки уселся на подушку, – я успел побывать кое-кем другим. Ну, знаешь: перерождение, дурная карма… Девочкой-калекой. Ее любили родные, заботились, пытались лечить… пытали лечением, вернее сказать. А она больше всего на свете хотела умереть, потому что ей все время было больно. – Ты это тоже видел и слышал изнутри?! – ужаснулся Бьякуя. – Еще веселее: я это помню как кусок своего прошлого, хоть и знаю, что оно не мое, – теперь Ичимару растянулся на татами, подперев подбородок ладонью. – Бьякуя, помрешь – не вздумай воскресать. – Ты не рад снова быть живым?.. – Как сказать. Живым быть приятно, но эти осколки чужого опыта… Ну вот я сейчас на тебя смотрю – кто ты мне? Так, знакомец неблизкий, при встрече здороваемся, и только. А что я тебя знаю на вкус и на ощупь, и как тебя ласкать, чтобы ты всякое соображение терял – так это и не я знаю вовсе! – он почти шипел, обретая сходство с раздраженной змеей. – Как еще не рехнулся, свое от чужого отделяя… От его слов Бьякую бросило в жар и холод разом. Сразу вспомнилось все, что он загонял в дальние углы памяти: ночи, полные страсти, искусные ласки… и страшное существо, навалившееся сверху. Стало страшно, как разве что перед первым настоящим боем; но, как и тогда, Бьякуя точно знал, что нужно сделать. Он допил сакэ, отставил чашку и пересел к Ичимару вплотную. – У тебя есть возможность сделать это знание своим, – сказал тихо, давя легкую дрожь – не отвращения, но паники, сопровождающей эти воспоминания. Ичимару вскинулся, уставился поистине змеиным немигающим взглядом. Никакого света в вишневых глазах, никакого алого пламени. – Не шутишь? – переспросил напряженно. – Не шучу. Хочешь? Ичимару усмехнулся и вдруг, молниеносно выбросив вперед руку, дернул Бьякую за пояс, роняя его на татами рядом с собой. – Потом, – почти прошептал он, – ты объяснишь, зачем это нужно тебе. – Да, – согласился Бьякуя, и в следующий момент им стало не до разговоров. Подлинный Ичимару не был столь искушен в науке нежной страсти, как корё; но он действительно точно знал, что нужно сделать, чтобы заставить Бьякую вслух просить о продолжении. И делал это – с большим, как Бьякуе казалось, интересом и удовольствием, словно ученый, ищущий и находящий подтверждения своим смелым догадкам. А сам Бьякуя чувствовал себя так, словно это он сейчас воскресал, вырывался из объятий тяжелого сна. Он понимал, что происходит, он сам предложил это и волен был в любой момент потребовать остановиться. Он слышал пение воды и свист птиц за стенами дома и мог думать о воде и птицах, он присутствовал в мире полноценно, и жизненная сила не покидала его, уж скорее напротив. Он снова был хозяином своих помыслов и желаний. – Вижу, тебе куда как получше, – заметил Ичимару чуть позже, когда они, совершенно обессиленные, лежали, обнявшись, на куче сброшенной одежды. Обнимались не потому, что хотелось еще – ничего им уже не хотелось, и Бьякуя радовался этому, еще одному подтверждению, что мир вернулся в прежние берега, – а потому, что иначе сползли бы на татами. – Полагаю, то же и о тебе можно сказать? – Правильно полагаешь. – Я обещал объяснить… но вряд ли сумею. – Да не нужно, – Ичимару расслабленно мотнул головой, – а то еще оправдываться начнешь по привычке, что-де так в гости ходить недостойно благородного мужа… Бьякуя прикусил язык: он и правда собирался начать с чего-то в таком роде. – Не хотелось бы, чтобы Кира когда-нибудь узнал об этом, – сказал он. Ичимару пожал плечами: – Вряд ли ему интересно, с кем я делю постель, так что рассказывать не стану. – Но разве вы не… – начал Бьякуя и прикусил язык вторично. Если что и недостойно благородного мужа, так это сплетни на постельную тему. Однако Ичимару его понял. – Что, так это выглядит со стороны? Нет, ни в прошлой жизни, ни в этой. …Ты так смотришь, словно подозреваешь меня во вранье, Бьякуя! Мы с Изуру не любовники и вряд ли когда-нибудь будем. Хоть и спим порой в одной постели. – Я позволю себе чудовищную бестактность: зачем?! – Ну, для начала, зимой здесь очень холодно! – Ичимару коротко рассмеялся, любуясь обескураженным лицом Бьякуи, но тут же посерьезнел: – Это тоже часть нашей затейливой истории, я думаю. Изуру живет на волосок от сумасшествия. Не знаю, как так вышло и есть ли в том чья вина, или это судьба его такая… Но за меня он держится – и в прямом смысле тоже. Вытащил себе из небытия опору и держится. Это же он меня вернул, ты не знал? – Не знал… Как? – А он сам толком не понимает и не помнит. И хорошо. Укитаке-тайчо прав, не нужно этого повторять, одного меня и так больше чем достаточно… А скажи, ты-то со своим лейтенантом объяснился? От неожиданности Бьякуя дернулся: – Что?.. Ичимару тяжело вздохнул. – Абараи в тебя влюблен до беспамятства, да и ты к нему неровно дышишь, я на вас месяц каждый день смотрел – насмотрелся. Зачем ты это с собой делаешь-то? Обет монашеский дал или траур до сих пор блюдешь? Смотри, еще что-нибудь по твою душу явится… Эхо гнева раскатилось в сердце Бьякуи. Конечно, откровенные разговоры на ложе любви скорее нормальны, чем нет, но это уж слишком!.. – Думаешь, одиночество делает меня уязвимым? – резко спросил он, размыкая объятия. Вдруг нестерпимо захотелось одеться. – Я не думаю, – ровно отозвался Ичимару, садясь, – я знаю это точно. Тебе корё про одиночество в лоб сказал, ты так и не понял? Это у просветленных и святых оно броня, а у тебя оно – дыра в стене, заходи кто хочешь, бери что хочешь. Вот тут зашел один… Изуру скажи спасибо, что жив остался. Бьякуя не ответил. Молча они разобрали из кучи одежду, привели себя в порядок. Тишина висела между ними почти осязаемо, похожая на липкую паутину: невозможно было просто оборвать неоконченный разговор и уйти. – Ты очень изменился, – обронил Бьякуя, разгладив последние складки. – Сложно было бы вообразить тебя произносящим столь философские речи. – Ты не так уж хорошо меня знал, – Ичимару дернул плечом. – Но да, я изменился. Сказать тебе что-нибудь насчет вообразить, насколько ты горяч в постели, или не стоит? – Благодарю, но не стоит. Так что же ты посоветуешь мне? – Нужны тебе мои советы! Ты Абараи любишь? Нет, мне не отвечай, себе ответь. И поступай в соответствии. – Ну что ж, – произнес Бьякуя после короткой паузы, – спасибо за заботу и за гостеприимство. Мне пора. Не думаю, что когда-нибудь еще приду… – Не зарекайся, – очень мягко перебил Ичимару, – хоть я и не шинигами больше, но наша жизнь очень длинная, если только не убьют… Никогда не знаешь, как оно обернется. Бьякуя, уже потянувшийся открыть седзи, остановился. – Не шинигами? Ты больше не капитан, это верно… – У меня нет занпакто, – так же мягко пояснил Ичимару. Мгновенно вспомнив, как цеплялся уплывающим сознанием за тихий голос Сенбонзакуры, Бьякуя зябко поежился. Лишиться занпакто – это слишком страшно, чтобы даже задумываться об этом. Так о многом ему не хотелось задумываться! – Ичимару, а ты – ты Киру любишь? – спросил он вдруг, уже шагнув на крыльцо. Ответа не последовало, Бьякуя обернулся. Ичимару смотрел мимо него на громадную древнюю глицинию, и вид у него был отсутствующий. – Может быть, – улыбнулся он вдруг прозрачно и как-то даже беспомощно. – Даже очень может быть. Бьякуя смотрел на него, и что-то переворачивалось внутри, сминалось и разлеталось осколками. – Если хочешь, – сказал он, сам дивясь словам, слетавшим с губ, – приходи ко мне. Я… приглашаю. Ичимару удивленно хмыкнул, а потом рассмеялся. – Третий раз только не повторяй, – посоветовал он, – а то накликаешь опять какую-нибудь нежить… Я и так тебя услышал. Спасибо, Бьякуя. Приходи и ты, если заскучаешь. Вниз по дорожке, вилявшей между деревьями и скалами, Бьякуя шел как летел, ощущая себя заново родившимся. Процесс рождения нелегок и не слишком приятен, но зато как же хорошо после! Он чувствовал, что дверь, отсекавшая его от истории с корё, почти закрылась, и разве что слова про одиночество как дыру в стене слегка тревожили. Неужели это и впрямь так работает? Неужели это настолько важно? Вишнево-кленовая аллея встретила его все тем же кружением лепестков и трепетом листвы, но теперь образы смерти не всплывали в мыслях. Вокруг набирала силу весна – впервые за сколько лет он это заметил? Краем глаза Бьякуя уловил движение с кленовой стороны аллеи. Не сбавляя шага, бросил в ту сторону рейацу, как тонкий щуп… – Ренджи?! Что ты тут делаешь? Ренджи со вздохом выступил из-за ствола. Ему очень шло вот так стоять в рамке из багровых листьев. – Прошу меня простить, Кучики-тайчо. – Сначала объясни, за что тебя прощать. – Вы еще не полностью здоровы… Я хотел убедиться, что с вами все будет в порядке, – повинился Ренджи. – Не собирался вам на глаза попадаться. Но скрывающее бакудо мне не дается… простите. Не хотел вас побеспокоить. – Не побеспокоил. Пойдем, Ренджи. Они прошли с половину аллеи, когда Бьякуя обратил внимание, как пытливо изучает его взглядом Ренджи. – Со мной опять что-нибудь не так? Ренджи неуютно повел плечами. – Нет, капитан. Но вы выглядите как-то… как будто что-то случилось. Важное. Бьякуя остановился. Ренджи замер рядом, весь как натянутая струна, готовый к чему угодно. – Ты прав, случилось, – медленно проговорил Бьякуя. Что он обещал Ренджи? Что разберется с последствиями этого приключения, и тогда – что? «Дыра в стене», – как наяву услышал он. «Зачем ты это с собой делаешь?» «Наша жизнь очень длинная, если только не убьют…» Очередной лепесток пролетел, кружась, и зацепился за бандану Ренджи. Бьякуя не задумываясь протянул руку – снять это постороннее украшение. А потом осторожно, словно дикого зверя гладил, запустил пальцы в алые пряди. Ренджи окаменел на мгновение – и не успел Бьякуя опомниться, как его сгребли в охапку, прижали тесно, отчаянно, и так же отчаянно прозвучало над ухом: – Капитан?.. – и, еле слышно: – Бьякуя?.. И с неслышным громом захлопнулась за спиной воображаемая дверь, оставляя в прошлом призраков и чудовищ, беспамятство летних дней и безумие ночей. Бьякуя коротко вздохнул и обнял Ренджи в ответ. Вокруг, взвихренные порывом ветра, кружились, как шикай Сенбонзакуры, вишневые лепестки. Смерть и рождение. Весна.