Змеиная нора

– А это у капитана Киры глюк такой. Он каждый год деревце сажает. – Да тут же целый сад уже! – Ага. Хурмовый. Но самое смешное, что капитан хурму не жрет. Терпеть не может. Отдает все четвертому отряду. – А зачем же он?.. – Да менос знает. Но сажает. Осенью. Вон, те постарше, плодоносят вовсю, а с этой стороны еще молоденькие совсем... – А вон те? Старые какие... – А. Эти не его. Это, говорят, еще даже не предыдущий, а до него капитан посадил. Как его, ну... Ичи... чего-то там Ичи. Я забыл. – Смешные вы в своем третьем... – Это не мы, это капитаны у нас с заскоками. Пойдем лучше, я знаю такое местечко... на складе, где футоны... – Помню-помню, я как раз хотела проверить, правда ли про те футоны, что... Двое удаляются, и Изуру выходит из-за дерева. Совершенно незачем тревожить молодых романтичных шинигами, которым вздумалось перед тем, как всласть натрахаться на складе, полюбоваться хурмовым садом. Сад хорош. Хотя хурма вовсе не декоративное дерево, и зимой это место выглядит порой страшновато: воздетые к небу корявые сучья с редкими неснятыми оранжевыми плодами, покрытыми инеем. Но даже так сад отвечает настроению Изуру. Всегда. Он и правда не любит хурму, она кажется ему сплошным обманом и издевкой: плотная гладкая шкура, скрипящая на зубах, слишком сочная, расползающаяся мякоть, когда сладкая, когда и вяжущая – не угадаешь. Но зато образу соответствует – лучше не придумаешь. Лучше только здоровенная змея, живущая под корнями самых старых деревьев. В холода она, наверное, спит, но стоит пригреть солнцу – и она тут как тут, греется, блестит шкурой, опускает раздвоенный язык в блюдце с молоком. Змеи не живут столько, сколько эта. Но, наверное, она змея-аристократка, у нее мощное рейяцу, и она будет жить еще долго – так, по крайней мере, хочется надеяться Изуру. Он смотрится в лужу на дорожке: мрачная фигура, тень, накрывшая недолговечный водяной мирок. У тени волосы ниже пояса, осанка старой гейши и костлявые руки выглядывают из рукавов. В Готэе капитана Киру за глаза прозывают Золотым Меносом. За исключением носа – характеристика сильно похожа на правду. Однажды Унохана сказала, что Кира смахивает на капитана Кучики – не Бьякую, Гинрея. И Кучики Бьякуя не стал спорить. Изуру было все равно, Гинрея он не застал. Счет деревьям он потерял примерно на шестом десятке. Сейчас их, наверное, уже больше сотни. Пропустить по забывчивости посадку очередного дерева ему не позволит отряд: в нужный день у его двери стоят инструменты. Саженцы Изуру все-таки выбирает сам. Его нынешний лейтенант услужлив, расторопен, вряд ли когда-нибудь он дослужится до капитана, но, кажется, и не стремится. Жизнерадостный такой колобок со слабостью к леденцам. А шикай у него – кусаригама. От Пустых остаются некрасивые клочья. Не все то сладко, что оранжево... У Изуру дисциплинированные, осторожные, умеющие работать головой подчиненные. У Изуру такой лейтенант, каким он сам когда-то мечтал стать – во всяком случае, своего капитана он ничуть не раздражает. У Изуру превосходные отношения с другими капитанами, с собственным занпакто, с бывшей женой (расстались друзьями и видят друг друга не реже и не чаще, чем пока были семьей; и верно, нельзя двум капитанам отрядов состоять в браке, просто не получится). У Изуру не бывает ночных кошмаров: он и вовсе не видит снов. Ему все чаще хочется превратиться в хурмовое дерево, только он не знает, как. Вабиске насмешливо фыркает. Вероятно, он знает секрет, но не поделится. А может, и не знает – просто дразнится. Из лужи в сторону сигает лягушка, отражение расплескивается, и Изуру идет дальше по своему хурмовому саду. Ночью приходит буря. Она воет, рыдает, расшатывает седзи, пытается сорвать кровлю. Из сада доносятся стоны раскачивающихся деревьев. В полусне Изуру кажется, что эти стоны звучат угрожающе и деревья могут не выдержать напора ветра. До сих пор в его саду не было случая, чтобы буря поломала или вырвала дерево из земли, и он не хочет, чтобы такой случай произошел. Изуру торопливо одевается и, уже выскочив в кромешный мрак навстречу ветру, понимает, что по привычке надел и белое хаори, хотя к чему оно сейчас... Но возвращаться не хочется, и он направляется в сад – белое пятно посреди ночного урагана. Три старых дерева в центре сада скрипят и качаются, и кажется, что их корни под землей натягиваются, будто канаты, в попытке удержать огромную тяжесть от падения. На плечо Изуру шлепается перезрелая хурма, расплескиваясь липким пятном. Волосы реют на ветру бледным знаменем – со стороны красиво, но неудобно до чертиков. Надо бы обрезать, и пусть Рангику потом бушует не хуже этой бури, дело-то будет уже сделано. Он поднимает руки, готовясь произнести заклинание. Ставить кеккай против ветра – не такое простое дело, обычно кеккай призван задерживать материальные тела и потоки рейреку, а не воздушные массы. Но Изуру – один из лучших мастеров кидо, он еще и не такое может... Взгляд падает вниз, и он замирает с открытым ртом. Змея лежит у самых его ног, причудливо свернувшись тремя петлями, и смотрит снизу вверх. Ее глаза прохладно светятся бирюзой. Изуру не уверен, как следует вести себя с синеглазыми змеями, вполне возможно, ядовитыми, прильнувшими к твоим ногам в разгар бури. Даже если ты много лет угощал их молоком. Змея приподнимает голову, покачиваясь то ли от ветра, то ли сама по себе, и совершает бросок. Изуру едва ощущает, как зубы-иголки вонзаются в его плоть, зато очень хорошо чувствует, как мгновенное онемение захлестывает тело. А может, так сбываются самые странные желания, и он на самом деле превращается в хурмовое дерево?.. Перед глазами разверзается тьма чернее ночи – нора под корнями. – А ты теперь старше, чем я тогда был, – говорят над ухом. Изуру силится открыть глаза, но веки тяжелее свинца. – А волосы у тебя стали шикарнее, чем у капитана Хирако. И почему мне не пришло в голову попросить тебя отрастить их?.. Так красиво. Чьи-то пальцы перебирают пряди у самой головы, медленно и плавно. – Ты уже совсем не смешной, Изуру. Ты такой взрослый. Зачем ты повзрослел? Это же так скучно. Ни взглянуть, ни подняться Изуру не может, но ворочать языком у него с грехом пополам получается. – Опять вы с вашими шуточками... капитан... – Да какой же я теперь тебе капитан, Изуру! – весело удивляется знакомый до слез голос. – Это ты... вон какой капитан. Образцовый. Мне прямо даже стыдно: каким я был раздолбаем на твоем теперешнем фоне. – А змеей вам быть не стыдно? Кусаться... – Это не я. Это Шинсо, – голос становится серьезнее и... грустнее. – Я не могу проявляться в реальность. Я, знаешь ли, Изуру, умер. – Как-то вы некачественно... умерли. – Претензии не ко мне. Это Айзен постоянно не доводил такие дела до конца. – Не... не обижайтесь, капитан. – Да я и не думал, – прохладные пальцы проходятся по виску, скуле, щеке... ложатся на губы, обводят по контуру. – Пожалуй, я тоже... не выбирал бы слов, повстречайся мне столь несвежий покойничек. – А вы именно покойник? – Изуру удается наконец разлепить веки, и бледное лицо, склоненное над ним, постепенно выплывает из тьмы, делаясь из размытого пятна... ...Ичимару Гином, вне всякого сомнения. – Понятия не имею, что я такое, – Ичимару разводит руками, и Изуру вдруг соображает, что его голова покоится на капитанских коленях... бывшего капитана, но это сейчас совершенно не имеет значения. – Видишь ли, Пустые обычно хотят жрать, души-плюс – пить, шинигами – и того, и другого... а я ничего не хочу. – Совсем-совсем ничего? – уточняет Изуру и вздрагивает, глядя, как по лицу Ичимару змеится призрачная, лукавая и многообещающая, но печальная улыбка. Вместо ответа Ичимару зачерпывает обеими руками тяжелую массу светлых волос, застеливших все вокруг него. Пропускает сквозь пальцы, позволяя шелковисто пролиться на... землю?.. или что тут вместо земли. – Тебе честно или правду? – интересуется он почти без выражения. Изуру стискивает зубы до хруста, садится отчаянным рывком. Тело словно бы налилось здешним мраком, густым и теплым, как вода в пруду июльским вечером. – Чего вы хотите, капитан? Он не говорит «я все сделаю», но это звучит так отчетливо, словно он проорал это во все горло. Полтораста лет он не видел снов и был рад, потому что знал: любой его сон будет именно про это. Но сейчас он не спит. Нет, не спит. Ичимару приоткрывает глаза. Льдисто-бирюзовые, непрозрачные. – Жить. Я хочу жить, Изуру. Раз уж умереть ты мне так и не дал. – Я?.. – в горле пересыхает моментально. Ичимару сидит ровно и почти неподвижно. Вместо привычной одежды на нем белая, небрежно накинутая и намотанная ткань, многие метры, судя по бесформенности фигуры. Видно только руки по локоть, такие же худые, как при жизни. – А кто ж еще, – смежает веки Ичимару. – Ты же мне храм поставил. Да какой еще... императорам такие посвящают, и то не всем. Целый сад!.. Изуру сглатывает. Храм... Он – шинигами, и как никто другой знает, что именно так появляются Пустые: когда кто-то из живущих не в состоянии «отпустить» умершего. Но до сих пор ни разу не слыхал, чтобы таким образом можно было удержать другого шинигами. Он уже больше ста лет капитан отряда, но в этот момент чувствует себя студентом, не доучившим материал к экзамену. Или нерадивым лейтенантом. – Что я могу... могу ли я что-нибудь сделать... чтобы исправить ситуацию? – с трудом подбирает он более-менее подходящие слова. Ичимару поднимает брови в показном изумлении. – Исправить? Но, Изуру, ты ведь не совершил никакой ошибки... Ах! Ты не так понял, – он всплескивает руками, легкая ткань соскальзывает до плеч, и Изуру непроизвольно облизывает сухие губы. Оказывается, пролетевшие годы не стерли из памяти ни жеста, ни гримасы. Юрэй ли, аякаси ли, но это все еще Ичимару Гин, его движения, его интонации, его... тело. Если это настоящее тело. – Ты ни в чем не виноват. Ты меня, можно сказать, спас от полного распада. Собрал из воспоминаний. – Вы – то, каким я вас помню? Ичимару чуть хмурится. – Сложно сказать. Думаю, нет. По крайней мере, не только. Шинсо ты ведь помнить не можешь в проявленном виде, а меж тем оно точно то же, что и прежде. Я не знаю, Изуру, – он вновь поднимает взгляд, под прикрытыми веками видны зеленовато-голубые искры. – Я скучал. Это, конечно, нечестный прием – у Изуру выбивает из легких воздух, как от доброго удара под дых. Но весь Ичимару в этом, всегда был. Изуру не выдерживает: протягивает руку и осторожно трогает кончиком пальца висок Ичимару. Он не знает, что именно рассчитывает почувствовать, но чувствует теплую бархатистую кожу, щекотное прикосновение волос... все по-настоящему. Он, как зачарованный, ведет руку вниз, повторяя движение самого Ичимару: скула, щека... уголок рта, подрагивающий в улыбке. Едва-едва повернув голову, Ичимару приоткрывает рот и коротко прихватывает его пальцы – влажное дыхание, почему-то обветренные губы. Изуру чувствует, как его десятилетиями укреплявшееся самообладание рушится, взрываясь сумасшедшим, небывалым желанием. Он далеко не тот неопытный, стеснительный, сам себя пугавшийся мальчишка, каким был в годы капитанства Ичимару. Он пережил с дюжину романов – с женщинами и мужчинами, был женат, прошел через крайне разгульный период и, исчерпав интерес к экспериментам, от скуки ударился почти в аскезу. Его опыт уступает опыту, например, Кёраку разве что длительностью, но вряд ли разнообразием. Но от этой единственной, мимолетной ласки он теряет голову сразу и начисто. – Похоже, кое в чем я не повзрослел вообще, – хрипло говорит он, пытаясь посмеяться над собой и хоть так сохранить остатки достоинства. Ему кажется, что «вожделение» начертано над ним жирными алыми штрихами. – Вы этого хотите, неужто? – Еще как повзрослел, – смеется Ичимару и медленно проводит языком по губам там, где только что были пальцы Изуру. Проклятье, разве так можно! – Не краснеешь, задаешь прямые вопросы. А-ах, Изуру. Конечно, хочу. Ты бы видел себя моими глазами. Изуру коротко и глубоко вздыхает, пытаясь унять сердцебиение. – Но позволь мне ка-апельку дурацкой честности, – тянет Ичимару. Видеть его с широко распахнутыми глазами – необычно, страшновато, и Изуру его таким совершенно точно не помнит. – Ты сам хочешь меня, это хорошо. В ином случае я бы попросил твоей крови. Я скучал, это правда, но... я не бескорыстен. Несколько секунд Изуру старается осознать, что происходит. – Вам это нужно... чтобы жить? Кровь или секс? В ответ даже не кивок – согласно опущенные ресницы. – Тогда я тем более не вижу повода отказываться. Теперешнее выражение лица Ичимару незнакомо Изуру. Он такого никогда не видел раньше. – Ты и правда стал старше меня, – выдыхает Ичимару. Он протягивает руку, убирая от лица Изуру рассыпавшиеся в беспорядке волосы, а Изуру перехватывает его за запястье и тянет на себя. Он не знал, что с Ичимару на самом деле настолько просто. – Гин, – говорит он впервые в жизни. И это тоже звучит правильно. Если задуматься, то заниматься любовью с неизвестной формой нежизни в кромешной темноте, где почему-то видно себя и партнера, а больше ничего, в таинственном месте, если это место, и времени, если оно тут вообще есть, – выдающееся сумасбродство. Практически натуральное безумие. Но заниматься любовью с Ичимару Гином – это затмевает и место, и время, и все экзистенциальные вопросы. Это даже не исполнение мечты: по правде говоря, Изуру о подобном никогда не мечтал. Ни наяву, ни во сне. Наверное, это было в его представлении что-то настолько категорически невозможное, что даже фантазии не хватало вообразить. Поэтому сейчас Изуру не претворяет в жизнь грезы столетней давности. Он просто делает то, что хочет, и так, как умеет, и с тем, кого желает сильнее всего в не такой уж и короткой своей жизни. Он обнаруживает с удивлением, что Гин легче и тоньше него самого. Прежняя память обманчива: Изуру изменился, заматерел, стал устойчив и уверен в себе... и вот он массивнее Гина, хоть и кажется худощавым. У Гина очень тонкая и сухая кожа, полынно-горьковатая на вкус. Выступающие ключицы, острые локти, чудовищно сильные пальцы. Мягкий и жадный рот – почти все время, что Изуру выпутывает Гина из бесконечной шелковой вуали, они целуются. Изуру ловит себя на легком разочаровании: подсознательно он ждал, что язык у Гина будет холодным и колючим. А ничего подобного: теплый, ловкий... любопытный. Если можно так говорить о части тела. Затянувшийся поцелуй – изучающий, размеренный, еще не отравленный пульсирующей страстью. Изуру хочется разорваться: половиной своего существа он жаждет этой страсти, горячей, яркой и стремительной; второй половиной – тает от наслаждения возможностью проделать все, что только придет в голову, медленно и с расстановкой, следя за реакциями, подстраиваясь, отыскивая наилучшие варианты. Еще он думает, что случись это – каким-нибудь чудом – в прежние времена, он бы уже, наверно, умер от страха и счастья. В ворохе белой ткани и черных одежд шинигами тепло и мягко. Капитанское хаори куда-то делось, но Изуру заметил это, только раздеваясь. А ну и меносы с ним. Гин продолжает исследование его тела: ощупывает губами все выступы и впадинки, прикусывает ключицы, обводит языком перечные горошины сосков – это так зверски приятно, что нешуточно больно, но Изуру не отшатывается. Он набирает побольше воздуха в грудь и, не дыша, давит ладонью на затылок Гина, подталкивает его голову вниз, готовый и к сопротивлению, и к стремительному удару согнутыми пальцами под ребра... Ничего такого. Гин послушно ныряет к его бедрам, по пути обжигая живот выдохом, и язык у него проворный, как у жабы. Изуру выдыхает со свистом, кусает губы и только сжимает-разжимает руку в волосах Гина, всеми силами удерживая себя от того, чтобы перехватить управление, задать ритм, вторгнуться глубже в горячий рот. Вместо этого он гладит напряженную спину, обводит пальцем выпирающие позвонки, лопатки, заводит руку вниз и кончиками пальцев ласкает живот Гина, мелкие складки-морщинки кожи поверх твердых, как черепаший панцирь, пластинок пресса... Гин давится и пытается отпрянуть. – Твою... Изуру, а если б я зубами щелкнул?! – сипит он с неподдельным возмущением. – Щекотки боишься?.. – Обычно нет! – ухмыляется он и снова опускает голову. Методом аккуратной возни Изуру удается подгрести Гина к себе так, чтобы дотянуться до его бедер. Он гладит и сжимает ягодицы, удивляясь бархатной нежности кожи, проводит пальцами по вздрагивающему члену, забирает в горсть мошонку, перекатывая, лаская подушечкой большого пальца; Гин невнятно стонет и покачивает бедрами ну очень выразительно. Изуру сглатывает: только сейчас до него в полной мере доходит невероятность происходящего. Даже оставив в стороне вопросы, кто тут в какой степени жив и реален, – он, Кира Изуру, вот прямо сейчас занимается любовью с Ичимару Гином, и мало этого – это он трахает Гина в рот (не наоборот, наоборот было бы еще хоть как-то в рамках привычного мироздания), и Гину это нравится, и он, похоже, не прочь и задницу подставить тоже... От таких мыслей впору было бы взорваться, да только мысли не в силах конкурировать с теми ощущениями, что дарят губы и язык Гина, и позорно отступают в укрытие до поры. Изуру облизывает пальцы, нащупывает сокровенное местечко меж ягодиц, надавливает и чувствует, как Гин вздрагивает и сбивается с ритма. Похоже, опыта в таких делах у покойного... ммм, бывшего капитана мало, а то и нет вовсе. Надо осторожнее. О боги земли и неба. Он, Изуру, опытнее Гина. Невозможно... Однако осторожность осторожностью, а Гин теряет концентрацию, и Изуру считает за лучшее – хоть и с большим сожалением – отстранить его. Целует припухшие губы, укладывает ничком, прикусывает изнутри щеку, не позволяя сорваться тугой пружине желания навалиться сверху, обшарить ладонями обманчиво хрупкое тело, раздвинуть колени... ох, нет-нет-нет, нельзя. Гин позволил бы: он сейчас, кажется, позволяет делать с собой что угодно; но ему будет неприятно. Очень неприятно. У Изуру волоски на загривке дыбом встают от перспективы причинить Гину боль... такую боль. Нельзя. И он устраивается, почти что свернувшись клубком, меж разведенных ног Гина, ласкает одной рукой его член, теряя дыхание от мелодичных стонов, – а другой рукой открывает себе доступ ко входу и лижет короткими касаниями. Гин втягивает воздух сквозь зубы, изгибается одной плавной волной от плеч к бедрам – больше, чем когда бы то ни было, похожий в этом движении на змею. Но только этим: он горячий, сухо-шелковистый на ощупь... змеи тоже бывают такими, но об этом сейчас лучше, наверное, не нужно. – Изуру... Голос у Гина тихий и такой низкий, что в первое мгновение Изуру его даже не узнает и нервно вскидывается. – Изуру. Не затягивай. Уже можно. – Но ведь... – Изуру весьма сомневается в том, что «уже можно», потребного расслабления он не ощущает. Однако Гин перебивает его – выворачивает шею под немыслимым углом, и глаза у него как стынущее море, зеленовато-стальные, гипнотические: – Изуру. Трахни меня-а... Звук на конце фразы уходит в шелест, с каким трется о песок чешуя. И это не то предложение, от которого можно – возможно – отказаться. Изуру едва хватает здравого смысла на то, чтобы все-таки не пытаться вломиться силой: он коротко, отрывисто дышит, надавливая на мышечное колечко сперва большим пальцем, и уже следом проталкивает головку члена, это так туго и медленно, что он опасается кончить прямо сейчас... но что-то подается, Гин придушенно всхлипывает, и Изуру с длинным выдохом очень плавно входит до конца. Замирает. Двигаться страшно, не двигаться невозможно, Гин как-то вопросительно покачивает бедрами... И Изуру сдается тому шторму страсти, что беснуется в нем, до времени скованный печатью воли. Гин узок, как девственник, хотя вряд ли это его самый первый раз – по крайней мере, он прекрасно понимает, что и как происходит, и общий темп находится почти мгновенно. Изуру кусает губы, пытаясь не стонать от восторга, и не сразу понимает, что попытка не удалась. Гин вскрикивает и подвывает, не стесняясь, да и чего бы тут стесняться – в темном мирке под корнями хурмового дерева... Можно все, что угодно, можно сильнее-глубже-быстрее, до хрипа, до потери представления о том, где верх и низ... Изуру кончает первым, мотает головой, пытаясь сморгнуть россыпь звезд перед глазами, целует, склоняясь, спину Гина – волосы струятся вниз потемневшей от пота волной. Гин коротко и просительно стонет-вздыхает – ему не хватило. Изуру выскальзывает из горячей мокрой глубины, тянет Гина за бедра, пытаясь перевернуть на спину. Гин приподнимается на локтях, собирается сказать что-то, но давится воздухом, когда Изуру берет в рот его член – сразу так глубоко, как вообще может, – и загоняет пальцы в только что освобожденное отверстие. Изуру не такой мастер «глубокой глотки», как, скажем, Рангику, и более того – он этим отнюдь не наслаждается. Обычно. Но сейчас, когда он заставляет Гина судорожно дергать бедрами и шипеть от удовольствия, когда его пальцы у Гина в заднице, это же совсем другое дело. И хотя – обычно – он терпеть не может глотать и очень старается этого избежать, в этот раз его ничто не раздражает. А семя Гина на вкус как... как металл. Как если облизать серебряную ложку. Они лежат, мокрые, утомленные; когда Изуру приподнимает голову, он видит Гина словно бы пойманным в золотую сеть. Только через несколько секунд доходит, что это его собственные волосы, разметавшиеся во все стороны... о, сколько предстоит расчесываться!.. – Изуру... – зовет Гин. Поперек его губ, будто перечеркнув или запечатав их, лежит влажная золотистая прядь. – Я тут. – Ты восхитителен, – он произносит это совершенно серьезно, без тени вечной своей насмешки. – Я хочу еще. Изуру неловко прочищает горло. – Боюсь, придется подождать... – Ах, нет. Не сейчас, как ни жаль, – смеется Гин. Потягивается, выгибаясь совершенно непристойно. – В отличие от меня, тебе нужно есть, спать... и еще командовать отрядом, досадная мелочь. Изуру неуверенно садится, привычно собирает волосы в хвост за спиной. Понимает, что под рукой нет никакой ленточки – прихватить собранное. – Хо-очешь, заплету косу? – Х-хочу... Гин – следовало бы ожидать – плетением косы не ограничивается. Он прижимается сзади, покусывает за плечи, не упускает возможности, подбирая пряди, провести ногтями по коже Изуру. Ласкается как только возможно, и к концу процедуры Изуру уже почти что готов повторить любовную схватку, но Гин лукаво жмурится: – Нет. Сейчас тебе пора идти. Потом... приходи еще. А пока тебе нужно наружу, иначе... рискуешь остаться тут насовсем. Это звучит достаточно грозным предупреждением, чтобы Изуру, стряхивая с себя остатки истомы, облачился в форму (все-таки, куда пропало хаори?.. а Вабиске?!) и огляделся в поисках выхода. Вокруг... все еще темно, но не так, как раньше. Когда он только появился, это был мрак подземелья без единого источника света. Сейчас – чернейшая из ночей, но все-таки на открытом воздухе. По крайней мере, темнота стала неоднородной, вокруг угадываются какие-то... контуры?.. очертания?.. что-то. – Тебе спасибо, – поясняет Гин. Он стоит за плечом Изуру, обнаженный, ужасно живой для того, кто погиб более ста лет назад. – Это ты принес сюда немного света. Я долго на нем продержусь... – Я приду еще, – твердо обещает Изуру, не раздумывая. – Только... понять бы, как. – Не ошибешься, когда будет надо, – усмехается Гин. – Ступай за Шинсо, оно тебя выведет. Иди скорее, Изуру, твое время вышло. Синеглазая змея возникает у самых ног словно бы ниоткуда. Она струится вперед, и Изуру шагает за ней. Ему хочется обернуться, но он не оборачивается: что-то подсказывает, что лучше этого не делать. – И... и что теперь?.. – растерянно спрашивает кто-то. Шинигами стоят кучкой у трех старых хурмовых деревьев. Вокруг обломанные ветром ветки, лужи, грязь после бури. У самых корней, подле змеиной норы, лежит, раскинув рукава, совершенно чистое – кроме оранжевого пятна на плече – белое хаори с цифрой «три». Поверх цифры – занпакто капитана. В ножнах. Шинигами топчутся на месте, переглядываются и прячут глаза. Никому не хочется стать вестником беды – послать бабочку командующему или в Оммицукидо. Но делать больше нечего: капитан исчез, оставил занпакто, не отзывается ни на бабочек, ни на заклинания связи... – А вы тут что делаете? – раздается рядом, и на глазах толпы из воздуха сгущается фигура... или нет, капитан просто выходит из-за дерева... в форме, с фантастически – для него – неопрятно заплетенными волосами. – Утреннее построение кто-то отменил? – Но... но... но капитан! Вы же... – начинает совершенно ошалевший лейтенант, и Кира обрывает его властным взмахом руки: – Что «я же» – никого не касается. Спасибо за беспокойство, причин тревожиться нет. Прошу всех на построение. Немедленно. Шинигами предпочитают подчиниться и рысью покидают странное место. – У Меноса-то нашего никак крыша съехала... – Может, она у нас съехала. – Вы охренели, услышит же... – Заткнись, болван. Может, он на свидании был. – Кто на свидании? Золотой Менос?! Шутишь? – Ни разу не шучу, ты на него посмотри. Целовался же всю ночь, на что спорим... – Ага. И хаори во время бури под деревом кинул. – То-то оно чистое совсем. – Кеккай ставил... – А вы глаза его видели? Живые же! А не как обычно! Капитан влюблен, вот зуб на отсечение даю! – Отставить обсуждать личную жизнь капитана! – Так точно! Есть! Лейтенант, трусящий последним, оборачивается... спотыкается и протирает глаза. Ему померещилось, что, подбирая с земли занпакто и хаори, капитан Кира поцеловал змею, поднявшую голову от корней хурмы. Да ну нет. Само собой – померещилось.