Она

Ханбее просыпается под утро от жажды и неясной тревоги, будто снилось что-то нехорошее, но что именно, он тут же забыл. Сердце трепыхается в груди, как сумасшедшее. Это так глупо: он хочет проверить, все ли в порядке с остальными, зайти в каждую комнату и убедиться, что они здоровы, что они спят и ничего не случилось. Все тот же трусливый Ханбее, который до смерти боится, что его уютный тихий мир расколется на части. Он спускается на кухню и, еще не видя ничего подозрительного, понимает уже, что что-то не так, что-то случилось — и вряд ли хорошее. Пахнет кровью. Ханбее хочет остановиться, но заставляет себя идти вперед. «Я охотник. Охотник, а не жертва, — думает он, — я должен идти туда, даже если мне страшно. Должен защитить их». Он заряжает пистолет и взводит курок, прежде чем войти. Запах крови становится все сильнее, его мутит. На кухне тихо и почти светло: огромная полная луна висит прямо напротив окна, будто нарисованная на ночном небе, и все предметы, освещенные ей, отбрасывают тусклые, слегка мерцающие тени. Она сидит на столе спиной к нему и смотрит в окно, на луну, безмятежно болтая в воздухе ногами в сползающих разноцветных гетрах. В руках у нее окровавленный нож. Ханбее не хочет встречаться с ней, он хочет уйти отсюда, стать невидимым, исчезнуть, но не выйдет: ей не нужно его видеть, чтобы знать, что он здесь, она услышала его, когда он вышел из комнаты, может и раньше, когда он проснулся, когда его дыхание сбилось и изменился ритм сердца. Он разряжает пистолет и кладет на край стола. Так лучше. Так безопаснее. — Ханбее, — она почти пропевает его имя, у нее красивый голос, очень низкий для такого хрупкого кукольного тела, не девичий — женский скорее. Ханбее непроизвольно начинает дрожать. Он приближается к ней, как во сне. Она не оборачивается, знает, что он подойдет, что никуда не денется от нее, никогда от нее не уйдет. Ханбее хочет, чтобы она умерла. Больше всего хочет, чтобы она исчезла уже, чтобы оставила их и никогда-никогда больше не появлялась. Но у нее свои планы. Кровью пахнет так сильно, что он еле-еле сдерживает тошноту. Ей не понравится, если его здесь вырвет. Ханбее подходит к ней, и она улыбается, жутко улыбается ему. Она ведь любит его: он, нелепый, некрасивый дылда Абара Ханбее — ее любимец. Может быть, он вообще единственный, кого она любит. Сам он ненавидит ее. Он подходит ближе, и она кладет окровавленный нож на стол, на их обеденный стол, и Ханбее возмущен, потому что это их стол и их дом, и какое право она имеет осквернять то, что им дорого?! Только вот он ничего не скажет, потому что у нее тоже нет другого дома, кроме этого. Ее черное платье запачкано кровью, и Ханбее тревожится: уж не ранена ли она? Нет, нет. Она никогда не позволила бы себя ранить. Она смотрит на него своими огромными черными глазами и все улыбается, и Ханбее, не выдержав ее взгляда, опускается на колени, чтобы поправить сползшие до щиколоток гетры. Но потом нужно опять вернуться и смотреть ей в лицо. Она говорит: — Я соскучилась, Ханбее. Почему ты молчишь? Ты не рад меня видеть? Он сглатывает: — Я рад (нет). — Ты не обнимешь меня? — спрашивает она капризно, и Ханбее, преодолевая тошноту, — «меня сейчас вырвет, не хочу, не хочу, исчезни, уйди, зачем ты мучаешь меня?!» — подходит и обнимает ее. Он все равно выше — она такая маленькая — ее кукольное, прекрасное лицо утыкается ему куда-то в шею и щекочет легким дыханием. Он слышит, как бьется ее сердце. Она пахнет духами: чем-то трепетно-женским и манящим, что должно возбуждать мужчин (Но он-то что за мужчина? Он ведь даже не представляет, как они могут, как могут, как это вообще возможно — желать ее!), но сильнее всего — запах крови. Ее платье в крови, ее длинные волосы в крови, ее нож в крови и маленькие белоснежные руки в красных стежках — тоже в крови. Она говорит: — Я была сегодня хорошей девочкой. Думаешь, мама похвалит меня? — Рей-чан, — Ханбее думает, как бы не упасть сейчас в обморок, — мама умерла. Ты… мы убили ее. Помнишь? Ее дыхание на мгновение замирает. — Точно! Я и забыла. Как хорошо, что ты все помнишь. — Она прижимается ближе и обхватывает ногами его талию. Ханбее не нравится это. — Рей-чан, — он старается говорить спокойно, — ты ведь устала? Пойдем спать? Пожалуйста… — Он все-таки не выдерживает, и это звучит как мольба. — Я не устала, — ее голос звучит напряженно, — с чего ты взял? Думаешь, ты можешь решать за меня? — Я не могу, я не хотел, я… — он опять начинает лепетать что-то невразумительное и ненавидит себя за это, — просто подумал, что утро уже скоро и сюда могут прийти, ведь кто-то умер…и… вся эта кровь… Она тихо смеется: — Бедный трусливый Ханбее! Ты боишься? — Она наклоняет к себе его голову и шепчет прямо в ухо, слегка касаясь его губами: — Я не дам тебя в обиду. Я убью их всех. Ведь я так люблю тебя. Она целует его в губы, и он не сопротивляется — как можно ей сопротивляться? Он покорно приоткрывает рот, впуская ее, подчиняясь ей, отвечая ей. Ее губы пахнут сладостями, и во рту у нее сладко — Сузуя-семпай ведь любит сладкое. Только его тут нет, совсем нет, а есть она, и чего она еще захочет сегодня, Ханбее не знает. Ему жутко. Рей-чан обнимает, обвивает его руками и ногами и шепчет: — Пойдем в спальню. И Ханбее поднимает ее и несет в свою спальню, наверх, и думает о ноже, который он так и не посмел убрать со стола. «Они придут сюда утром, придут завтракать, а на столе это. Они расстроятся, непременно расстроятся и не смогут есть, и весь день будет испорчен. Кому-то придется убирать это, мыть, прятать. Кому-то придется… лучше бы Накарай, он спокойнее, он все поймет, а Тамаки и Микаге будут очень огорчены…» Рей-чан прижимается к нему, и Ханбее не может сдержать дрожь. Она говорит: — Хватит трястись, трусишка. Тебя ведь никто не обидит, когда я рядом. Я смогу ото всех тебя защитить. «Защити меня от себя, — думает он, — исчезни, просто исчезни уже и оставь нас». Ханбее приносит ее в свою комнату и запирает дверь на замок. Он молится про себя, чтобы никто в доме ничего не услышал, что бы здесь ни произошло, и бережно ссаживает Рей-чан на краешек кровати. Она смотрит на него снизу вверх и спрашивает серьезно: — У тебя есть леденцы? Да, да, у него есть леденцы. В этом доме у всех есть леденцы. Ханбее выдвигает ящик стола и достает маленькую жестяную коробочку. Это древняя коробочка, рисунок на ней давно стерся, но для хранения леденцов она подходит как нельзя лучше. Ханбее достает несколько прозрачных янтарных шариков и ссыпает в подставленные лодочкой маленькие ладони. Она снова ему улыбается такой знакомой, такой до боли родной улыбкой, что у Ханбее заходится сердце от нежности. Не к ней. К тому, кто улыбается так же. Рей-чан засовывает в рот сразу все леденцы и смешно оттопыривает щеку. — Шпашибо, — говорит она с набитым ртом, и Ханбее хочет сказать «Не подавитесь», но молчит. Может быть, она уйдет сейчас? Самое время. Он так надеется на это. Она не уходит. Она доедает конфеты, а потом тянет его к себе. И все, что он может сказать, это: — Ваше платье… оно… оно все в крови, может быть, сначала нагреть воды и смыть и… вымыть это? Она смеется: «Не нужно». У Ханбее кружится голова: ее смех похож на звон колокольчика, такой же высокий и нежный. Она кивает на свои гетры и говорит ему: — Сними их. Ханбее опускается на колени и стягивает с нее гетры. Одна нога холодная и неживая. Ее сделали такой похожей, что только на ощупь и можно отличить от настоящей. Так умели в старые времена. Сейчас — нет. Он невольно проводит по ней рукой, и Рей-чан вздрагивает, будто могла почувствовать это прикосновение. Она снова его целует — от ее приторной сладости Ханбее еще сильнее тошнит — а потом ловко выпрыгивает из платья и прижимается к нему тонким, мальчишеским телом. Ханбее хочет умереть. Она говорит: — Еще одного я убила сегодня. Мужчину с похотливым взглядом. За стеной спала его жена, может быть, все еще спит, а он лежит с перерезанным горлом в луже крови. Будет сюрприз. — Она тонко хихикает, будто это отличная шалость. — Кажется, он их родственник… еще один выродок Вашу. От него несло мутантом. Ханбее содрогается от ее откровений. Каждое слово, сказанное ей, стало бы смертным приговором, если бы кто-то еще мог это услышать. Он может только молить судьбу, чтобы этого не случилось. — Этот не последний, — продолжает она, — еще шестеро. Я всех помню. Рей-чан — хорошая девочка, она помнит их всех до одного. Их лица. Их запахи. Их тела. У того, кто будет следующим, родинка на бедре. Уродливая рыжая родинка. Я ее отрежу, она мне не нравится. — Она ластится к Ханбее, нежно гладит его спину и улыбается мечтательно, потом хмурится: — Этот слишком быстро умер — скучно. — Она разочарованно вздыхает. Ханбее спрашивает сквозь слезы: — Что будет, когда… когда все они умрут? Что ты будешь делать, Рей-чан? Она задумывается, будто этот вопрос никогда не приходил ей в голову. Лицо у нее становится такое же милое и озадаченное, как у семпая, когда он думает над чем-то слишком сложным. — Ничего, я… ничего, мы будем просто жить, как раньше, как и всегда… Ханбее, почему ты плачешь? Ханбее? — Она волнуется, о да, она ведь любит его. Она тормошит его встревожено и чуть раздраженно, потому что он все испортил, он всегда все портит, глупый, глупый Ханбее! Но это ведь и нравится ей в нем — что он слаб, что он принадлежит ей, но от него не пахнет мужчиной, не пахнет похотью, ей ведь это и нравится, что ему ничего от нее не нужно! Зачем же она требует этого, если не хочет?! Зачем она мучает его снова и снова?! Зачем говорит о своей любви, если она живет, лишь чтобы мстить, чтобы убивать всех этих мужчин, которых так ненавидит? Зачем ей вообще любить кого-то? Почему она просто не уйдет, не исчезнет, эта несчастная маленькая женщина в теле человека, которого он любит больше всего на свете?! Она целует его лицо, она говорит ему слова, каких семпай никогда не скажет. Ужасные и стыдные слова, он не хочет их слышать, а думать о том, где она услышала, откуда взяла это все — и подавно. Она тянет руки ему под одежду, и ему страшно, страшно, и, собрав всю волю, которая в нем есть, ошалев от собственной смелости, он отстраняет ее, смотрит ей прямо в глаза, подведенные черным, и говорит: — Я не хочу тебя, Рей-чан. Он молится, чтобы все закончилось на этом, потому что слишком близко рубеж, после которого нельзя уже будет остановиться. Ханбее не смог бы сказать, где он проложен, но он чувствует его всем своим существом, как изменение не заметное глазу, но глубинное, пронизывающее разом и Рей-чан, и его самого, и воздух между ними. Как иное чувство тяготения. Рей становится вдруг тихой и покорной, опускает ресницы и спрашивает с какой-то особенной, горькой улыбкой: — Правда не хочешь? Она так это произносит, что сердце Ханбее срывается и падает вниз, в бездонный колодец. Страх не поспевает за ним, как и рассудок. Неправда. Ханбее выдыхает весь воздух, что был у него в легких и садится, ссутулившись, на край кровати. Он чувствует себя уставшим, как после сражения. Проигранного сражения. Рей-чан опускается рядом и гладит его по руке. Ханбее думает: «Если она снимет парик, то различий почти не останется. У них одно тело. Но разве я желаю только тело?» — Ты винишь себя? — спрашивает она тихо. — Думаешь, что станешь как они? Ханбее не отвечает. Она берет его руку в свои. — Это не так, ты ничем на них не похож. Я тебя вижу: ты будто светишься изнутри. Ты тоже любишь меня, Ханбее. — Нет. — Он мотает головой изо всех сил. — Да, — говорит она, заглядывая ему в глаза. Да. Человек с лицом семпая, телом семпая и голосом семпая просит его о любви. Невыносимо. — Это важно, — говорит она, — чтобы кто-то любил меня, — она подчеркивает голосом это «меня», и Ханбее на миг кажется, что она знает, все знает. — Не мама, — она будто спохватывается, — мама — другое: она любила меня, только если я была такой, как ей хотелось. Она меня вылепливала. И не Шинохара-сан, — говорит она тише после молчания, — такой…. — она запинается, будто не может объяснить, какой именно, — он меня не принимал… Ханбее чувствует, как сердце заходится. Она точно-точно знает. Рей-чан обхватывает ладонями его лицо, заставляя смотреть на себя, и произносит уверенно: — А ты — примешь. Полностью. Целиком. Ханбее молча целует ее. Жженый сахар и кровь — то, что он любит, и то, от чего ему становится дурно. Нельзя выбирать. Он не имеет права выбирать. Его затягивает в этот поцелуй, как в бездну, а когда он все же отстраняется — глотнуть воздуха, как утопающий, на секунду вырвавшийся из-под воды, Рей приказывает: — Разденься. Ханбее не спорит, он снова уже под водой и почти утонул. Он стягивает с себя одежду, а его застенчивость удивленно наблюдает за этим из своего угла. Его тело все равно слишком нескладно, и его все равно слишком много, но сейчас это кажется странно далеким и совсем не важным. Обнажаться перед ней — все равно, что выворачивать себя наизнанку, выставлять на обозрение кровоточащие внутренности, отдавая их в ее полное владение. Ханбее не любит свое тело, но ей все равно — здесь, в его спальне, она ищет не красоту. Рей хмурится, не позволяя ему прикрыть руками пах, и Ханбее кажется, что вся кровь приливает к голове, а лицо и шея горят изнутри. Он еще не готов, конечно, но она толкает его в грудь и распластывает на кровати, пригвождая сверху своим телом. Ханбее вздыхает или стонет — звуки смешиваются в голове. Он думает «Еще рано, дай мне немного времени», но неизменно молчит. Рей накрывает рукой его пах и гладит — совсем легко, а Ханбее чувствует, как дрожь волной проливается до кончиков пальцев. Он хотел бы зарыться лицом в подушку, но нельзя — она будет расстроена, Рей будет расстроена, а может, разозлится — он не знает, потому только судорожно вцепляется в одеяло и позволяет ей делать все, что она пожелает. Рей обхватывает его маленькой ладонью, чуть сжимает и ведет вверх и вниз — раз и другой — а потом сдавливает сильнее, крепче и Ханбее всхлипывает невольно, тут же прикрывая рот рукой. Она хорошо умеет делать такие вещи, слишком хорошо — и от этого почему-то больно. — Ханбее… — пропевает она на выдохе чуть позже, прежде чем опуститься на него — медленно-медленно, чтобы не навредить. Ханбее стискивает зубы: внутри нее слишком узко и сухо, чтобы это могло быть приятным. На некоторое время он забывает, как дышать, пока не оказывается полностью внутри и она, поймав его пальцы, не переплетает их со своими. Тогда лишь судорожно выдыхает и жадно вдыхает, и что-то, наверное, меняется в его лице, потому что она наклоняется, щекоча его грудь кончиками ненастоящих волос, и спрашивает обеспокоенно: — Тебе больно? «Да. Нет. Кажется, я умираю», — хочет сказать Ханбее, но только стискивает сильнее ее пальцы (его пальцы), закрывая глаза, и она (он) понимает правильно, начиная мягко и плавно покачиваться на нем. Маленькая лодка на волнах, которую прибило к его берегу. Он хотел бы знать, что она чувствует. И что он почувствует, если вспомнит. Когда вспомнит. Ханбее думает, что тот, кто наверху придумал все это, должно быть, обладает своеобразным чувством юмора. Иногда он дает им все, чего они так жаждут, но дар всегда приправлен толикой яда. Его будто бы немного, но он пронизывает все, и счастье горчит. То, что он делает с телом семпая, недопустимо и непростительно. Даже если сейчас это тело ее, и она так хочет. Даже если сам он хотел бы отказаться. Он не отказался. Он никогда не находит в себе сил отказаться. Ханбее считает себя преступником. А потом Рей чуть сжимает его внутри, и Ханбее перестает о чем-либо думать — только задушенно стонет, а она улыбается — почему-то печально, будто ее гложет та же тоска, что и его. — Ты так смотришь, — говорит она тихо, выводя прохладными пальцами круги на его груди, — будто у меня пальцы раскаленные. Будто я тебя убиваю. Может и так, думает Ханбее, похоже на то. Рей тихо смеется. — Это из-за сонного мальчика, да? Ты не бойся, он крепко спит. Даже если проснется… — она не договаривает, задумавшись о чем-то, взгляд тускнеет, как фонарь, в котором забыли сменить батарейку. — Он не причинит тебе вреда, — произносит Рей спустя вечность, в продолжение которой Ханбее слышит только влажные, противно чавкающие звуки, с которыми соединяются их тела, и свое учащенное дыхание. — Что бы ни случилось, он не причинит тебе вреда. «Что ты о нем знаешь?» — хочет возмутиться Ханбее, но не смеет. Что она знает о том, с кем делит одно тело? Вероятно — гораздо больше, чем он. Возможно — все. Эта мысль свербит где-то на периферии, не дает покоя, как приглушенная лекарствами зубная боль. Что ты знаешь? Что можешь знать о нем только ты, Рей? То, о чем я никогда не посмею спросить… Он выстанывает их мысленно — вопросы, что не должны быть заданы, — молча раскрывая рот, когда она ускоряет движения с сосредоточенным серьезным лицом, в котором нет ни тени притворного наслаждения. Плоская, не женская грудь вздымается в такт частому дыханию — она устала, наверняка устала, но об этом сейчас Ханбее думать не может. Только смотрит — на капельки пота, выступившие на лбу, на закушенную от усердия губу и чуть сбившийся парик. За приторно-удушливым ароматом духов, который окутывает Рей словно вульгарное платье с чужого плеча, за стойким тошнотворным запахом крови и сладким травянистым — леденцов, за легким и пряным запахом ее пота и более терпким — его собственного, Ханбее слышит словно нездешнюю музыку благоухание ее тела. Его тела, потому что семпай пахнет точно так же. Тонкий, едва заметный запах чистоты и юности, к которому неспособна пристать никакая скверна. Легкий и свежий, как весенний ветер. Болезненно-прекрасный, как не дающая покоя мелодия, которую можно уловить только на грани слышимости. Сводящий с ума. Ему хочется — внезапно и сильно — обнять ее, прижать к груди и жалеть, как мог бы взрослый пожалеть искалеченного ребенка, как ее, наверное, никто никогда не жалел. Вместо этого он делает с ней то же, что и остальные. Ханбее отворачивается набок, пряча выступившие слезы, но Рей не позволяет — наклоняется к его лицу, касаясь живота и груди, и он судорожно вздыхает, едва удерживая стон. Стонать нельзя — ребята могут услышать и прийти сюда — ничем хорошим это не кончится. Рей целует его горячо и самозабвенно, слегка прикусывает язык и снова целует, а после, отстранившись, вцепляется в плечи Ханбее, крепко — до синяков и кровавых полос под ногтями, и начинает насаживаться так яростно и исступленно, что становится одновременно пронзительно жарко и больно. Мысли мешают Ханбее закончить быстро. Вина, стыд и запах крови, от которого противно тянет под ложечкой и тошнит. Рей тяжело дышит от усталости, гладит его, растерянно водя руками по животу и груди, но от этого только хуже. Ее глаза — огромные обсидиановые луны — блестят влажно и беспокойно, взрезают его оболочку, чтобы добраться до дна, вопрошают, настойчиво и неотступно со все возрастающей болью, и Ханбее нечего ответить и некуда деться. Она движется так отчаянно, что несчастный парик сползает совсем, и Рей отбрасывает его с несвойственным ей раздражением, а сердце Ханбее взлетает как на качелях и замирает в зените. Волосы под париком, слегка вьющиеся, неровно обрезанные чуть выше линии плеч, взмокли, разлохматились и сбились колтунами. Словно после учебной тренировки или боя. Встрепанный семпай глядит на него с отчаянной мольбой несколько долгих секунд, а потом падает на грудь, устало и измученно. Ханбее перестает дышать. На такой высоте нет воздуха. Его будто пронзает невидимой арбалетной стрелой, а раненное навылет тело вздрагивает и выплескивается семенем горячим и вязким, как сгусток крови. Рей-чан накрывает отяжелевшей ладонью его лицо, утыкается носом в ключицу и содрогается от сухих беззвучных рыданий. После, когда больше всего хочется провалиться под землю или забыть, или не рождаться вовсе, Ханбее спускается вниз греть воду. Она наверху, все еще она, но утро совсем уже близко, и Ханбее знает, что нужно поторопиться, пока не проснулись остальные, или, что было бы хуже, пока семпай не пробудился в его постели, испачканный его семенем и чужой кровью. Он приносит наверх таз с теплой водой, стараясь двигаться как можно тише, и обтирает Рей, полусонную и покорную, влажной тряпицей, смывая кровь и грязь. Мокрые швы слегка набухают. Рей молчаливо наблюдает за Ханбее из-под полуприкрытых век, придерживая за плечо, пока он моет ее. Лицо (она задумчиво улыбается чему-то, фыркает от воды, попавшей в нос), шею, плечи и руки (осторожно, чтобы не повредить швы), вздрагивающий живот и спину с застарелыми шрамами, на которые ему больно смотреть, потом ноги — живую и мертвую, крепко соединенную с бедром. В самом конце он, мучительно краснея, собирается с духом, чтобы вытереть ее промежность, но Рей не позволяет: стискивает бедра с внезапной стыдливостью и велит ему отвернуться. Ханбее никогда не был так рад повиноваться ей. Вода в тазу становится мутно-розовой после мытья, Ханбее бросает туда испачканную одежду Рей, чтобы позже выстирать, отутюжить и сложить в ящик дожидаться следующего раза. Он не хотел бы видеть эту одежду больше никогда, но сделать с ней что-то не смеет. Потому Рей легко найдет все, когда будет нужно. Когда снова проснется, чтобы кого-то убить. Уже почти спящую, он относит ее в комнату семпая, укладывает в расстеленную кровать и осторожно снимает тяжелый протез. Кожа там, где к бедру крепится искусственная нога, огрубевшая и чуть розоватая, и Ханбее гладит зажившие рубцы кончиками пальцев как завороженный. Обрубок вместо ноги — так жутко, что кажется нереальным, он и не верит — почти. Семпай сросся со своей новой частью или так хорошо научился обходиться без старой, что никто не посмел бы считать его калекой. Даже Ханбее, который единственный знает его таким уязвимым. Особенно Ханбее. Он запрещает себе жалость, потому что знает истории, что закончились гораздо печальнее. Тело семпая — гимн красоте и жестокости, и Ханбее думает в глубине души, что, может быть, без своих шрамов оно стало бы слишком прекрасным для этого мира. Семпай негромко сопит во сне, а Ханбее едва удерживается, чтобы поцеловать его на прощание хотя бы сквозь одеяло. Нельзя. Его шатает от пережитого и усталости, так что он едва не налетает на косяк в предутреннем сумраке, но поспать сегодня вряд ли удастся — нужно уничтожить нож — может быть, закопать и отмыть до блеска кухню, так что Накарай, проснувшийся раньше всех, застает его на коленях у таза с водой в десятый раз отжимающим тряпку. Вид у него делается обеспокоенный, а Ханбее виновато и вымученно улыбается. — Доброе утро, Накарай-семпай. Я тут… я сейчас начну готовить завтрак, простите. — Абара… — Накарай вздыхает так тяжело, что Ханбее кажется, он знает гораздо больше, чем должен. Ханбее сжимается внутренне от липкого, мерзкого страха и продолжает глупо заискивающе улыбаться, чтобы ни в коем случае не сорваться в слезы. Накарай — такой резкий и прямолинейный, бескомпромиссный Накарай, не принял бы того, что приходится делать Ханбее. Никогда не простил бы его. Так он думает, а Накарай, говорит, доставая продукты для завтрака и раскладывая их на столе: — Иди спать, Абара. Я… скажу Сузуе-сану, что ты заболел. Это так на него не похоже, что Ханбее в растерянности оседает на пол и нелепо мнет тряпку, вглядываясь в лицо Накарая, чтобы прочесть там свой приговор. Тот замешивает тесто для лепешек, не обращая на него внимания, и лишь спустя несколько минут произносит голосом холодным и властным: — Абара, ты слышал, что я сказал? Не станет он говорить об этом, ни за что не станет, понимает Ханбее, а самому хоронить все в себе тяжело и страшно. Грязно оправдываться, нехорошо, но вместе с тем и мучительно хочется оправдаться. Вместо этого он убирает за собой и уходит, медленно волоча по лестнице свое нескладное тело. «Это мое, — думает он, с ожесточением перестилая простыни и пряча все следы этой ночи, — только мое. Я ведь так хотел быть ближе к нему…» Что-то стучит в голове неровным пульсом — тихо, но неотступно. Ханбее щурится на яркий дневной свет из окна, с трудом разлепляя глаза, и понимает, что стучатся в дверь. Подбирается, садясь на кровати, и натягивает одеяло до подбородка. — В…войдите. — Голос после сна скрипучий и будто чужой. Семпай открывает дверь нараспашку и улыбается неуверенно. — Ты заболел? Накарай оставил записку. Опять слабость? Или простыл от холодной воды? Семпай садится к нему на постель, растирает друг о друга ладони, чтобы согреть, и сосредоточенно щупает его пылающий лоб — проверить температуру. Кровь приливает к голове так сильно, что Ханбее становится трудно дышать, а сердце часто, заполошно колотится. В прикосновениях семпая нет ничего необычного, никакого подтекста и особого смысла, но после прошедшей ночи у него никак не получается оставаться спокойным. — Горячий. — Семпай смотрит на него совсем близко, и глаза его, очерченные глубокими тенями, кажутся бездонными и больными. — Я погрел воду. Будешь кофе, Ханбее? — Спасибо. Я спущусь сейчас, мне уже лучше. Ханбее думает, что он уйдет, но семпай остается сидеть рядом с ним, задумчиво глядя куда-то себе под ноги. — Я проспал дежурство, — говорит семпай тускло. — В доме остались только мы с тобой, и я… хочу, чтобы ты был рядом, Ханбее. Мне не по себе. Будто что-то нехорошее происходит, но я совсем не понимаю что. Ханбее становится жутко до дурноты, на лбу выступает холодная испарина. Что он может сказать? Что должен сказать ему? Чернота и избыточность этой тайны переполняют его, выдавливая постепенно, но неуклонно все светлое и простое, все непринужденное, что есть в его чувствах к семпаю. Ханбее думает, что судьба того, кто скрывает, скрывать до конца и быть одиноким в своем молчании. Он думает, что даже если Рей исчезнет навсегда, ему никогда не удастся от нее освободиться, но семпай — должен. И еще он думает, что близость Сузуи Джузо стоит любой боли, которую ему, Ханбее, предстоит перенести. Потому он улыбается семпаю сквозь слезы и говорит: — Я буду рядом.