***
…Услышав скрежет отпираемых замков, она поднимает голову, ожидая увидеть служанку или угрюмого здоровяка-охранника, — и видит Руфио. Катерина готова выругать себя за то, что сердце радостно подпрыгивает в груди, словно у пятнадцатилетней девчонки, дождавшейся своего возлюбленного. Какого дьявола?! Похоже, долгие дни заточения помутили её рассудок… Но всё же она не пытается сдержать улыбку. В конце концов, почему ей не может быть приятно увидеть кого-то, кого она знала прежде? — Ты жив, — говорит она, поднимаясь со стула. Голос, к счастью, не дрожит — только сердце продолжает колотиться как бешеное. — Я рада. Руфио скупо улыбается в ответ — но в его глазах тепло, которого она уже давно не видела ни в чьём взгляде. — А я рад, что вы в добром здравии, госпожа. — Могло быть много хуже, — она старается улыбаться как можно беспечнее. — Что ж… ты пришёл справиться о моём здравии? Пару мгновений Руфио медлит с ответом. Ему явно хотелось бы сказать, что он пришёл по собственному желанию, — но лгать не получается. — Меня прислал герцог Валентино. — Вот как, — она чувствует лёгкое разочарование и злится на себя за него ещё больше, чем за недавнюю радость. Разумеется, Руфио просто не смог бы себе позволить навестить её просто так. Это могло бы вызвать у Чезаре Борджиа ненужные подозрения. — Он прислал вам вина, — Руфио отбрасывает полу плаща, и становится видно, что он держит в руке небольшой стеклянный графин. — Вино от Чезаре Борджиа, — Катерина усмехается. — Ты с ним уже довольно давно… что скажешь — он действительно травит каждого неугодного ему человека? Руфио хмурится и качает головой. — Я не думаю, что он хочет отравить вас, госпожа. Полагаю, это просто жест внезапной щедрости. — Что ж, отказываться я в любом случае не буду, — Катерина идёт к столу, берёт свою кружку. — Если Борджиа хочет моей смерти, то добьётся её в любом случае… а вина я не пила слишком давно. Рискнёшь выпить со мной? Снова скупая улыбка, которую она так привыкла видеть на лице Руфио. — Разумеется, госпожа, — он едва заметно кивает. — К сожалению, у меня только одна кружка, — говорит Катерина — и думает, что, по всей вероятности, Руфио согласился бы с ней выпить, даже если бы точно знал, что в вине яд. — Но если ты не побрезгуешь выпить из неё вместе со мной… — она протягивает кружку Руфио, и тот до краёв наполняет её вином из графина. Вино льётся густой тёмно-пурпурной струёй, и Катерина невольно задаётся мыслью, так ли оно хорошо на вкус, как и на вид. Её кормят досыта, но самой простой пищей; и она слишком давно не пила ничего, кроме воды, — пусть и свежей, регулярно меняемой служанкой в кувшине. — Если вы не побрезгуете, то и я тоже, — с чуть более широкой улыбкой говорит Руфио, и Катерина улыбается в ответ. Она отпивает первой. Вино действительно превосходно; оно обволакивает язык, нёбо и горло терпкой сладостью, и Катерина, делая первый глоток, вспоминает истории о «яде Борджиа», не имеющем ни вкуса, ни запаха, но зато обладающем замедленным действием и в итоге заставляющем выпившего его умирать в страшных мучениях. Может, всё же… Катерина усилием воли подавляет поднявшуюся было волну невольного страха и делает ещё глоток. Не всё ли равно, в самом-то деле? Если её отравят, это будет, во всяком случае, лучше, чем прилюдная казнь, которой она ожидала поначалу. Не придётся снова выслушивать улюлюканья черни — как в тот день, когда её привезли в Рим. Руфио тоже пьёт — и одобрительно цокает языком. Они передают друг другу кружку, пока та не показывает дно, — и тогда Руфио наполняет её снова, выливая из графина остатки. — Я рада, что ты пришёл, — говорит Катерина; должно быть, она и впрямь слишком долго соблюдала трезвость, раз вино так быстро развязало ей язык. — Рада была тебя увидеть. Я… я думала о тебе. — Поддавшись невольному порыву — возможно, слишком давно подавляемому — она делает шаг к Руфио и быстрым, мимолётным движением касается ладонью его щеки. — Мне слишком одиноко здесь… слишком. Она всегда ненавидела в себе проявления слабости — но ей надо было сказать это хоть кому-то. И кому, как не Руфио? — Я знаю, — непривычно мягко отвечает Руфио и берёт её руки в свои, жёсткие и загрубевшие. Катерина пытается вспомнить, когда держала его за руки в последний раз, — и не может; и невольно думает, как бы эти руки ощущались на её обнажённом теле. Должно быть, вино было слишком крепким. Должно быть, она истосковалась не только по доброму слову и улыбке. — Мне бы хотелось попросить тебя прийти ещё. Но, думаю, ты не сможешь… да? — Не знаю, — честно говорит Руфио, и Катерина благодарна ему за эту честность. Он всё ещё держит её руки в своих, и от этого по телу разливается почти забытая слабость. — Приду, если смогу. Если бы смог, пришёл бы раньше. — Он меня даже не захотел, — совсем уже неожиданно для себя выпаливает Катерина, и в её голос просачиваются обида и злость. — Даже не захотел… Сказал, что я уже не та, что прежде, и… Руфио сразу понимает, о ком речь, — и, похоже, внезапная откровенность Катерины его не удивляет. — Госпожа, — тихо говорит он. — Вы всё так же красивы. Даже красивее, чем прежде, — теперь, когда блеск доспехов и драгоценностей не скрывает блеск вашей красоты. — Я не знала, что ты поэт, Руфио, — Катерина невесело усмехается. Руфио неловко пожимает плечом. Кажется, он сам смущён своими словами. — Возможно, так считаешь только ты, — Катерина выдёргивает руки и отходит к окну. — А возможно, ты мне просто льстишь. — Я никогда не был силён в лести, госпожа, — Руфио снова подходит к ней и останавливается совсем рядом — так близко, что она может чувствовать его дыхание сзади на шее… так близко, как никогда не осмеливался подходить прежде. — И возможно… — он запинается, словно раздумывая, стоит ли произносить следующие слова, — возможно, его светлости герцогу просто прискучили женщины. — Да неужто? — собственный смех кажется Катерине чересчур резким и неестественным; она сама не знает, чем раздосадована больше — презрительным пренебрежением Чезаре Борджиа или собственной слабостью к бывшему вассалу. — Уж не хочешь ли ты сказать, что война сделала его импотентом? Таким, каким его семья когда-то ославила моего кузена Джованни? — Нет, — Руфио усмехается; похоже, само предположение об импотенции Чезаре Борджиа искренне его позабавило. — Но… не все мужчины предпочитают женщин, верно? — Хочешь сказать… — Катерина хмурится. Каких только слухов о Чезаре Борджиа не достигало её ушей — и тот, что он не чужд содомского греха, был среди них самым незначительным. — Он… откуда ты знаешь? — внезапное предположение заставляет её схватить Руфио за плечо. — Уж не обратил ли он свою страсть… — …на меня?.. — кажется, она впервые слышит, как Руфио смеётся. — О, нет. Не на меня. Но у стен есть уши, госпожа, а я и так сказал вам слишком много. И лишь затем, чтобы вы знали — ни один мужчина, если только он не содомит и не импотент… и не верен другой женщине, — ни один не отказался бы от вас. Катерина слышит в голосе Руфио нотки страсти, видит эту страсть в его взгляде — и больше не пытается противиться отчаянному желанию ощутить хоть немного тепла. Она обхватывает лицо Руфио ладонями, более резким движением, чем следовало бы, нагибает к себе его голову и прижимается губами к губам — и в следующий миг он сжимает её в объятиях, целуя с голодной страстью, которой она никогда от него не ожидала. Катерина слышит чей-то нетерпеливый стон — и не сразу понимает, что он принадлежит ей самой. Вопреки её ожиданиям, именно этот стон отрезвляет Руфио. Он выпускает её, отступает, тяжело дыша, на шаг. Его глаза всё ещё темны от страсти. — Мы не можем, — хрипло говорит он. — Почему? — спрашивает Катерина, и голос вздрагивает. — Потому что… — на её губах появляется горькая усмешка, — ты боишься утратить доверие герцога Борджиа? Руфио берёт её руку, снова прикладывает к своей щеке — и улыбается. — Просто потому что скоро служанка принесёт вам обед. Катерина смеётся от облегчения — легко и радостно, как не смеялась уже очень давно. — Приходи ещё, — говорит она. Кладёт вторую руку Руфио на грудь, заглядывает ему в глаза. — Ночью… когда сможешь… если сможешь. — Если смогу, — повторяет Руфио. Наклоняется к ней и снова целует в губы — долго и крепко. — Если смогу, то приду. Непременно. — Я буду ждать, — тихо говорит она. Он кивает и идёт к двери. Она будет ждать. В конце концов, больше ей ничего не остаётся. Руфио приходит к ней той же ночью. — Ты смог, — говорит она. Ей хочется засмеяться от радости, но она сдерживается — и потому, что не хочет, чтобы её смех услышала охрана, и потому, что слишком давно отвыкла беззаботно смеяться. — У тебя получилось. — У меня получилось, — подтверждает Руфио. Подходит к ней, почти неразличимый в темноте — она не стала зажигать свечу, — берёт её руки, целует тёплыми шершавыми губами ладони и пальцы. — Я надеялась, что ты придёшь, — говорит Катерина, уже не пытаясь скрыть дрожь в голосе. Она надеялась, да. Надеялась так сильно, что не только попросила служанку набрать ей ванну (несмотря на то, что в последний раз мылась не так давно), но и спросила её, не позволят ли ей в виде особой милости хоть пару капель благовония. Ах, она так тоскует по тем дням, когда вела жизнь благородной дамы!.. Служанка взглянула на неё, кажется, с искренним сочувствием, и сказала, что узнает, — а вскоре после этого принесла маленький флакончик из позолоченного хрусталя, благоухающий розой. Ещё одна милость Чезаре Борджиа? Или кого-то ещё? Катерине не хотелось думать, что Борджиа знает обо всём — и о её поцелуях с Руфио, и о том, что она ждёт его этой ночью, — и хохочет над ней, как дьявол-искуситель. Возможно, не стоило просить благовоние. Но она слишком привыкла встречать любовников во всём блеске своей ещё не увядшей красоты; как врагов — в блеске доспехов. Несколько капель из флакончика, нанесённые за ушами и между грудей, — и Катерина почти почувствовала себя прежней. Впору было забыть, что она находится в заключении. Хочется думать, что Руфио слышит исходящий от её кожи аромат. — Я тоже надеялся, что у меня всё получится, — говорит Руфио. Подходит к ней совсем близко, берёт за плечи. — Я ждал этой ночи… ждал слишком давно. — Давно? — переспрашивает Катерина и подаётся вперёд, приближая лицо к его лицу. — Да, — говорит он. — Ты всегда была моей слабостью. И прежде, чем она успевает ответить, он накрывает её губы поцелуем — горячим и крепким, как выпитое холодным зимним вечером вино.***
Катерине хочется смеяться над самой собой — даже оставаясь узницей, она завела нового любовника. Что там говорил Борджиа — что ей пора подумать о духовном? Забавно слышать подобные слова из уст кардинала-расстриги. Катерина ловит себя на том, что воспоминание о жестоких словах герцога её больше не задевает. Руфио приходит к ней далеко не каждую ночь — но она верит, что он приходит всякий раз, как ему это удаётся. Она счастлива всякий раз, когда он приходит, — и видит, что он тоже счастлив. — Так ты давно мечтал обо мне? — спрашивает она в один из тех моментов, когда они позволяют себе немного полежать в обнимку после соития. — Я не мечтал, — он касается ладонью её щеки, и хоть ей и не видно в темноте, она чувствует, что он улыбается. — Не смел мечтать. — Полно, — она негромко смеётся; он всё-таки научил её снова смеяться. — Ты меня хотел, верно? — Вас нельзя не хотеть, госпожа, — говорит он. Целует её в губы, проводит ладонью по груди. — Перестань называть меня госпожой. Не в постели. Да и какая я теперь госпожа? — Не буду, — легко соглашается он и опрокидывает её на спину. Она запускает пальцы в его волосы, притягивая к себе для нового поцелуя, — и позволяет себе в очередной раз забыть о том, где находится. — …Кто? — спрашивает она в другой раз, укладываясь головой к нему на грудь. — Кто?.. — Руфио перебирает её волосы, пропускает длинные густые пряди меж пальцев. Разумеется, она не осветляла волосы со времени взятия в плен, и сейчас они скорее русые, чем золотистые, — но ему, похоже, нравятся и такими. — Ты говорил, что у Чезаре Борджиа появился любовник. Может, всё-таки скажешь имя? Сам ведь знаешь — я никак не смогу воспользоваться этими сведениями, находясь здесь… да и если бы вышла на свободу, не смогла бы всё равно. — Тогда зачем вам имя? — чуть помедлив, спрашивает Руфио, и его рука в её волосах замирает. — Просто женское любопытство, — она усмехается. Ей действительно просто любопытно. Проводя день за днём взаперти, начнёшь интересоваться даже тем, кого Чезаре Борджиа берёт в свою постель. — Микелетто Корелья, — говорит Руфио. — Мой римский двойник. — Твой двойник, — повторяет Катерина. Какая ирония — выходит, и она, и герцог Борджиа сошлись с теми, кто им служит… служил. Выходит, они схожи ещё больше, чем она думала. — И вы оба сейчас в Риме, — говорит она. — Ты и твой двойник. Не приходится бороться за внимание герцога? Фраза получается двусмысленной, и они оба смеются. — Не приходится, — отвечает Руфио, посерьёзнев. — Пока что — нет. Пока что — нет. В его словах кроется страх перед будущим — а её будущее ещё более зыбко. Но никому из них не хочется думать о плохом сейчас, когда они вместе, — и поэтому она, приподнявшись, целует его, и он с жаром отвечает на поцелуй. У них есть ещё немного времени, и лучше уделить это время любви.***
…Шаги. Как всегда, осторожные и почти бесшумные. — Руфио, — полушёпотом зовёт Катерина, приподнимаясь на постели и позволяя сорочке — жаль, простой полотняной, а не пене тончайшего шёлка и кружев, какие она носила прежде, — соскользнуть с плеча. Что-то не так. Она не сразу понимает, что, — но миг спустя слышит тонкий аромат фиалок. Руфио тоже воспользовался ради неё благовонием? Это было бы мило… слишком мило для Руфио Риарио. Слишком. — Руфио? — повторяет Катерина чуть громче и машинально стягивает на груди распахнутые края сорочки. В ответ слышится смех, заставляющий её вскочить с кровати. — Неужели нас так легко перепутать в темноте, мадонна? — спрашивает знакомый голос, и у Катерины холодеет в груди. — Или вы не в состоянии отличить бывшего любовника от нынешнего? — Вы, — выдыхает Катерина, делая шаг назад. — Где… где Руфио? — Вас так волнует его судьба, мадонна? — создаётся впечатление, будто Чезаре Борджиа искренне заинтересован. Катерина слышит, как он чиркает кресалом; вспыхивает огонёк свечи, и она моргает, привыкая к свету. — Он не предавал вас, — быстро говорит она, напрочь забывая о гордости. — Слышите, Чезаре? — впервые за долгое время она называет иль Валентино по имени. — Он вас не предавал… не передавал мне никаких сведений, не способствовал моему освобождению… Мы просто… он просто спал со мной, слышите? — С моим слухом всё в порядке, мадонна, — ровным голосом отвечает Борджиа. Окидывает её бесцеремонно-пристальным взглядом с головы до пят, и она, со времён ранней юности не испытывавшая стыда перед мужчинами, чувствует, что краснеет. — Если бы он попытался меня предать… или хотя бы собирался, — ваши романтические встречи закончились бы намного раньше. На несколько мгновений воцаряется тишина. Катерина чувствует, что её начинает бить дрожь, и сжимает зубы, чтобы они не начали стучать. Чезаре продолжает разглядывать её, облокотившись на стол; сильный, дьявольски красивый, непобедимый. Она замечает, что со дня их последней встречи его волосы и борода стали чуть длиннее, а взгляд — ещё жёстче. — Я почти восхищён вами, Катерина Сфорца, — Борджиа широко улыбается, но в карих глазах нет тепла — только отблески свечи танцуют в зрачках, словно языки адского пламени. — Не сумев заполучить французского генерала, не сумев снова соблазнить меня, вы всё равно не остались без любовника… даже здесь! Сперва я думал, что вы надеетесь с помощью Руфио выйти на свободу, — но вы оказались не настолько глупы. Значит, просто не можете совладать со своей похотью? Или же, — он подходит ближе, берёт прядь её распущенных волос, позволяет им проскользнуть между пальцев, — это любовь, которую впору воспевать поэтам? — Да что вы знаете о любви, — с ненавистью цедит Катерина сквозь зубы, и тут же жалеет о своей несдержанности. В глазах герцога вспыхивает ярость, он хватает её за волосы и с силой дёргает назад, заставляя запрокинуть голову, — так, что на глазах от боли выступают слёзы. — Да что вы знаете обо мне, — выдыхает он с такой злостью, что у Катерины кровь стынет в жилах. Как же глупо было его провоцировать. Она больше не хозяйка защищаемой войсками крепости; она — его пленница, целиком и полностью в его власти. Он может сделать с ней что угодно — казнить, отправить в пыточную… может взять силой — не тогда, когда она сама предлагала себя ему, а сейчас, когда ждала не его, а Руфио… И несмотря на все восхваления её «неженской силы в сочетании с женской красотой», против него она не сможет сделать ничего — все знают, что иль Валентино голыми руками гнёт подковы и побеждает в единоборстве самых могучих борцов. Катерина ловит себя на том, что мысль о возможной близости с Чезаре Борджиа впервые вызывает у неё отвращение. Впервые — потому что до возникновения их связи с Руфио показное пренебрежение герцога её, напротив, злило. Но гнев в глазах Чезаре гаснет буквально пару мгновений спустя; он резко выпускает её — Катерина едва не падает на пол, — и отходит в сторону. В свете огня его точёный профиль выглядит более резким. — Что ж, — прежним спокойным голосом говорит он. — Я пришёл не для того, чтобы учить вас манерам. Лишь для того, чтобы сообщить, что вы свободны. Катерине кажется, что она ослышалась. — Сво… бодна? — голос подводит её. Борджиа оборачивается к ней; на изящно очерченных губах появляется едва заметная усмешка. — Судя по всему, мадонна, проблемы со слухом не у меня, а у вас. Послушайтесь моего совета и обратитесь к врачу; пребывание здесь плохо повлияло на ваше здоровье… Я сказал — вы свободны. Завтра вам предоставят лошадь, деньги на дорогу и сопровождающего — и вы сможете отправиться к своим детям во Флоренцию. Пол качается у Катерины под ногами. Колени подкашиваются; она вынуждена ухватиться за стол. — Не боитесь… — медленно говорит она, не отрывая потрясённого взгляда от лица невозможного человека, стоящего в двух шагах от неё, — что я подниму против вас восстание? Чезаре откидывает голову и смеётся — громко и от души. Должно быть, так хохочут в аду дьяволы во главе с Люцифером. — Катерина, вы прекрасно знаете, что этого не будет, — и я знаю это не хуже вас. Ваши бывшие подданые ненавидели вас за жестокость, а меня прозвали ангелом-освободителем. Никто не пойдёт за вами. Никто не пойдёт, — он смотрит ей прямо в глаза и говорит твёрдо и отчётливо, — против меня. Поверьте, если бы была хоть призрачная надежда на то, что вы можете вернуть власть, — я бы сгноил вас в подземельях этого замка или казнил за попытку отравить моего отца. Можно было бы даже объявить, что вы ведьма, — вы достаточно сведущи в алхимии, чтобы простой люд поверил. Несколько мгновений Катерина молчит. Она была жестока, да. В мире мужчин женщине не удержать власть, если она будет кроткой и милосердной… впрочем, она не удержала власть в любом случае. — А поскольку вы уверены… что власть мне не вернуть, — слова по-прежнему даются ей с трудом, — желания меня казнить у вас нет? Борджиа пожимает плечом. — Это была бы всего лишь мелкая месть… слишком мелкая для меня. Я готов расценить попытку отравления моего отца как жест отчаяния — к тому же, она всё равно вам не удалась… на ваше счастье, — на миг в его глазах вновь вспыхивает зловещий огонёк, от которого по её спине пробегают мурашки. — И вы и так утратили достаточно. Мне была нужна победа, Святому Престолу были нужны ваши земли, а ваша смерть — какая ирония — не интересна никому. — И ваш отец… его святейшество также не желает моей смерти? — помимо воли продолжает допытываться она. — Мой отец, — Чезаре усмехается шире. — Порой мне кажется, что он и впрямь святой… или напротив — чересчур падок на хорошеньких женщин и поэтому снисходителен к ним больше, чем следует. Но довольно разговоров. Можете готовиться к отъезду. Утром служанка поможет вам собраться — впрочем, собирать вам практически нечего. — А Руфио? — забывшись, Катерина подбегает к Чезаре и кладёт руку ему на локоть. — Что… что будет с ним? Всё та же усмешка на красивом лице. Дьявольски красивом… ангельски красивом. — Руфио? А я не сказал, мадонна? — можно подумать, он способен хоть о чём-то забыть непреднамеренно. — Он и будет вашим сопровождающим. Катерину затопляет радость — а ведь после слов о том, что её отпускают, она была только ошеломлена… Это правда? Борджиа говорит правду? — Это правда? — выдыхает она вслух. — Но… но разве… — …он мне не нужен? — снова пожатие плечом. — Нет. После того, как ко мне вернулся мой Микелетто, — Катерина отмечает это «мой» и невольно вспоминает слова Руфио, — не нужен. Пусть греет вашу постель, раз уж вам обоим только того и хочется. Она стоит неподвижно, словно обратившись в соляной столп, — потрясённая настолько, что не может больше вымолвить ни слова, и даже забыв убрать руку с руки Чезаре. — Зачем… вам это? — наконец удаётся ей произнести. Чезаре мягко берёт её пальцы и убирает со своего локтя. Идёт к двери; останавливается, оборачивается через плечо. — Можете считать, что во мне проснулся романтик, жаждущий помочь влюблённым соединиться навсегда. Почему бы нет? Дверь с грохотом закрывается. Лязгают замки — но Катерина всё равно верит словам Чезаре о том, что свободна. Не сегодня… завтра. Он сказал — завтра. — Это самый невозможный человек из всех, что я когда-либо знала, — произносит она, глядя на закрытую дверь. Ей отвечает тишина. В воздухе по-прежнему разлит аромат фиалок.***
Катерина и Руфио выезжают на рассвете — сером холодном рассвете ранней римской весны. Из окна видно, как удаляются, цокая копытами по мостовой, их лошади. Руфио смотрит только вперёд; Катерина на миг придерживает поводья и оборачивается. От этого движения капюшон плаща соскальзывает с её головы, и она встречается взглядом с Чезаре, стоящим у окна второго этажа. На её лице — всё ещё красивом, несмотря на то, что она провела в заключении почти год и всё это время не пользовалась столь любимыми ею притираниями, — сложночитаемое выражение, но ненависти в нём точно нет. — Вы правда не боитесь её отпускать, господин? — Микелетто стоит рядом с Чезаре, у правого плеча, на полшага позади. Чезаре чувствует, как его дыхание щекочет шею. — Не боюсь, мой Микелетто, — он оборачивается, кладёт руку Корелье на плечо и широко улыбается. — У тигрицы Форли больше не осталось зубов, чтобы укусить. — Что ж, — Микелетто улыбается в ответ, хоть и более сдержанно, — пожалуй что и так. Поглощённые друг другом, они не видят, как на улице Катерина Сфорца снова надевает капюшон и трогает поводья, пуская коня за конём своего сопровождающего.