Исповедь

Ночная пустыня величественна и загадочна. Она состоит из тепла нагретых за день камней, холодного воздуха, звезд в темном небе, тишины, умиротворения и опасности. Маленький костер кажется чем-то нереальным, миражем, видением, отголоском другого мира. Пастырь бездумно смотрит на огонь. Мыслей нет. Есть только тишина пустыни и потрескивание пламени. Рано утром нужно отправляться в дорогу, но сон все не идет, и Пастырь тратит краткие часы отдыха на любование огнем. Танец языков пламени завораживает, принося если не умиротворение, то успокоение. По близости нет ни ульев, ни резерваций, и можно не думать об опасности, о вампирах. Пастырь любуется красно-золотыми бликами огня, забыв обо всем на свете. — Прости меня, Господи, ибо я согрешил. Тихий голос вплетается в треск огня, сливается с ним, с тишиной ночной пустыни. Он настолько гармонирует с окружающим миром, что Пастырь не сразу осознает чужое присутствие. Он не готов слышать чей-то голос здесь и сейчас. Более того, он не готов слышать именно этот голос, голос из собственных кошмаров. Пастырь вскакивает на ноги. Рука тянется к ножу. Но запястье перехватывают. В свете костра глаза вампира полыхают расплавленным золотом. Вампир аккуратно извлекает нож из ножен и отбрасывает подальше. Пастырь провожает взглядом серебристую вспышку стали. Жаль, конечно, но потеря не велика. Самое страшное оружие этого воина всегда при нем. Пастырь вдергивает руку из пальцев вампира и плавным движением уходит в сторону и назад, готовый драться и убивать. Но вампир не делает попытки напасть, вместо этого плавно опускается на колени, склоняя голову. — Прости меня, Господи, ибо я согрешил. Просьба об исповеди. Просьба об исповеди от вампира. Это на столько нереально, что Пастырь против воли делает шаг вперед и словно на автомате произносит: — Говори, сын мой. И тот, кто когда-то был ему братом и другом, говорит, рассказывает без утайки о жертвах, о крови, о собственной изменившейся сущности, о боли, о страхе, о том, что чувствуешь, когда твоя рука выскальзывает из пальцев друга, о том, какая безнадежность и жажда жизни охватывает все существо, когда твою кровь выпивают жадные твари, как трудно привыкать к собственному переродившемуся телу, о том, какова на вкус кровь королевы вампиров, и о том, как холодно и пусто быть, пусть измененному, но человеку, среди чуждых безглазых тварей. Пастырь не знает, сколько длится эта странная исповедь. Впервые за долгие годы он потерял чувство времени. Он просто слушает страшный рассказ и, когда тот заканчивается, кладет руку на темные удивительно мягкие волосы. — Отпускаю тебе грехи твои во имя Отца, Сына и Святого Духа. Аминь. Осенять крестным знамением вампира, исповедовать вампира — Пастырь знает, что многие в городах-храмах сочли бы это страшнейшим святотатством, но здесь и сейчас в сердце ночной радиоактивной пустыни это единственно правильное действие. — Благодарю. Теплые сухие губы касаются загрубевшей кожи руки. Таинство закончено. Но вампир не спешит отпускать протянутую руку. Он поднимает голову, вглядывается в лицо священника, стремясь найти что-то, ведомое лишь ему. Пастырь аккуратно высвобождает ладонь. Вампир стремительно поднимается на ноги. Шаг. Пастырь замирает, потому что вместо нападения следует объятие, осторожное, даже робкое, объятие. В противовес робости рук жадные нетерпеливые губы накрывают его рот. Вампир целует настойчиво, почти болезненно, так, как никто никогда не целовал Пастыря, ни до принятия сана, ни, тем более, после. И надо отодвинуться, вырваться, ударить, в конце концов, но ощущения слишком яркие, их слишком много. Поцелуй заканчивается. Но вампир все еще держит человека в объятиях. — Айвен, — Пастырь вздрагивает, услышав собственное уже почти забытое имя. Вампир крепче прижимает человека к себе. Жесткая щетина колет щеку. Сухие горячие губы шепчут в самое ухо. — Отпусти себя, Айвен, отпусти. — Это грех, Каил, — еще одно полузабытое имя и возражение как последний рубеж. — Бог простит. Он умеет прощать. Пожалуйста, Айвен, не позволяй мне снова падать в одиночестве. То ли эта мольба, то ли золотое сияние таких странных нечеловеческих глаз становится причиной того, что Пастырь сдается. Сильное послушное, но истосковавшееся по ласке, тело предает своего хозяина. И у разума уже нет сил выносить жизнь, где есть только долг. И Пастырь сдается, обхватывает ладонями смуглое лицо, целует жадно, как в последний раз, раня губы о клыки, позволяет уложить себя на нагретые за день камни и забывает обо всем. Только где-то на периферии сознания маячит ожидание, почти желания, того, что острые клыки вопьются в шею. Но этого так и не происходит. Сон снова приносит кошмары — улей «Сола Мира» снова полон чудовищ, где-то в самой глубине ждет свою жертву их королева, а из пальцев снова выскальзывает рука Кайла. Пастырь просыпается и слушает собственное колотящееся сердце. Вампир поднимает голову с его плеча. Выражение золотых глаз нечитаемо. Он протягивает руку и до боли стискивает запястье человека, заставляя ответить тем же. Пастырь засыпает вновь. Больше ему ничего не снится. — Теперь мы упали вместе. Ты доволен? — Спрашивает Пастырь утром, уже вслед уходящему в скалы вампиру. Тот останавливается, оборачивается через плечо. — Ты не там ищешь, — говорит он вместо ответа. — На юге больше не осталось ни ульев, ни резерваций. Иди на северо-восток, за цепочку городов-храмов, за линию каменных стражей. Смысл следующего вопроса не понимает и сам Пастырь. — Зачем? Зачем что? Зачем дал совет? Зачем исповедовался? Зачем любил всю ночь? Зачем не дал снова провалиться в кошмар? Зачем не убил? И еще тысячи вариантов этого «зачем». — Чтобы было в чем исповедоваться в следующий раз, — отвечает вампир. Красивое лицо искажает удовлетворенная сытая усмешка. — Соблазнить пастыря — неплохой грех, как ты считаешь?