Как море

      Поначалу Юнги казалось, что им с Джином будет сложно ужиться, когда их поселили вдвоём в одну комнату общежития, но сейчас подобного рода мысли кажутся нелепыми и только веселят. Юнги никогда не чувствовал себя так же комфортно, как здесь, в этом месте, где их с хёном кровати разделяли только стеллажи и куда они возвращались после долгого рабочего дня, чтобы отдохнуть и отоспаться. Странно было то, насколько быстро Шуга привязался к мягкости Сокджина, тихому сопению, сопровождающему каждую ночь, его привычке складывать одежду своим определённым образом и напевать что-то на ходу. Странно было то, что Юнги впитал все его привычки в себя, как жёсткая губка размяк под воздействием воды, и теперь невольно улыбался, когда замечал за соучастником группы маленькие детали, на которые остальные редко обращали внимание или которые не видели совсем.       Делить с кем-то одну комнату может быть крайне неловко или неудобно, может лишать приватности и раздражать, особенно такого человека, как Юнги. Однако с Джином всё было совершенно иначе, и не потребовалось много времени, чтобы выяснить это. Их комната — это именно то место, куда Юнги хочется возвращаться, чтобы упасть в объятия уюта и заботы, которыми Джин всегда его окружает. Любое с ним времяпрепровождение опускает неумолимое спокойствие на душу, заставляет просто расслабиться и насладиться приятной тишиной.       Они практически никогда не ведут себя шумно вместе, и Шуга это обожает. Он обожает, что молчание в компании Сокджина не неловкое и не нужно судорожно искать темы для разговора, не нужно заполнять домашнюю атмосферу надоевшими поверхностными беседами. С Джином молчание — само собой разумеющееся; они говорят, если хотят, и молчат, если хотят. Джин легко читает настроения Юнги и не трогает его, когда тот приходит из студии не в духе, потому что чёртова песня и чёртов бит не ложатся друг на друга так, как хотелось. Джин не лезет с расспросами о том, что случилось, он просто провожает его взглядом до кровати и тихо сидит на своей, успокаивая соседа едва слышным шелестом перелистываемых страниц книг, которые он иногда достаёт с полок вечерами.       Юнги думал, что сродниться с человеком можно только посредством духовного сближения, постоянного общения и поддержки. Джин быстро разрушил этот миф для него, просто постоянно будучи под боком и согревая самим своим присутствием.       Поэтому когда он достаёт свою гитару, Юнги моментально отрывает глаза от экрана ноутбука. Джин редко тренируется с ней в последнее время из-за того, что времени просто напросто не хватает. Они часто возвращаются в общежитие измученные и на все сто процентов готовые упасть на кровати плашмя. Ни о каких дополнительных тренировках или хобби для души и речи быть не может. Хотя иногда Юнги всё же ловит Тэхёна и Чонгука за задротством в Овервотч и пинками под зад направляет их в постели, потому что нехера в час ночи ломать глаза перед компьютерами, когда на утро учить новую хореографию. — Ого, хён, наконец-то играешь на ней, — мурлычет Юнги, когда по комнате начинают ползать мелодичные звуки.       Сокджин отзывается скромной улыбкой и с ностальгией вздыхает, настраивая инструмент. Шуга с трудом мог вспомнить, когда слышал эти звуки в последний раз, наверное, целый месяц назад. — Да, раз уж выдалась свободная минутка, надо воспользоваться, — говорит Джин, и его пальцы танцуют по натянутым струнам с особой грацией. Это завораживает Юнги.       Он помнит, как хотел научиться играть на гитаре, будучи подростком. Но денег не было, знакомых с инструментом мечты — тоже. Сокджин как-то раз предложил его научить, но Юнги отмахнулся, сославшись на то, что слишком занят. Отчасти это было правдой, потому что тексты сами себя не напишут. Отчасти.       Шуга внимательно следит за тем, как Сокджин едва заметно покачивает головой в такт случайной мелодии, как длинные пальцы быстро бегают по грифу, спеша встать в нужную позицию для аккорда, как пухлые губы беззвучно двигаются, видимо, напевая знакомую мелодию. Юнги её раньше никогда не слышал. Джин много ошибается, извлекает неестественные звуки, задевает не те струны с отсутствием постоянной практики. Он не злится из-за этого, но его брови сосредоточенно сдвинуты. Снова высовывает кончик языка.       Сокджин кидает мимолётный взгляд на наблюдающего за ним соседа и застенчиво улыбается, тут же сбиваясь с мотива. Уголок рта Юнги слегка дёргается вверх. — Юнги-чи, хватит смотреть на меня так! — недовольствует Джин, прижимая к себе гитару и словно обнимая её. Иногда он действительно обнимался с ней и рассказывал Юнги, как это приятно и очень похоже на изгиб живого тела. Мин воспринял это, как нытьё о желании телесной близости с кем-нибудь, но не отреагировал. — Как? — Юнги потягивается, сцепив руки замком и утягивая их вверх. — Вот так, — жалуется ему Сокджин с надутыми губами. Как дитё малое. — Я просто слушаю.       Джин не любит, когда он в центре внимания, Юнги понял это сразу после их знакомства. Под пристальными взглядами хён начинал вести себя неуклюже и делал много ошибок, особенно если это касалось игры на гитаре. И подался в айдолы, ай да молодец.       Сложно было не выдавать своего тихого восторга от того, что удалось, наконец, услышать его игру. Юнги понимал, насколько это глупо, но всё равно чувствовал себя особенным из-за того, что чаще всех слышит, как Сокджин собственноручно создаёт музыку. В этом есть что-то захватывающее. Шуга вполне может воссоздать то же самое на компьютере, и делал он это не раз, но все звуки смоделированные и воспринимаются, как должное, не приносят того же удовольствия, как, наверное, удачно сыгранная песня на настоящей акустической гитаре. По крайней мере, так себе это представлял Юнги. И возможность время от времени слышать живую музыку, пусть и не всегда удачно выполненную или доведённую до конца, Шуга ставил в списке плюсов соседства с Джином очень высоко.       Он отворачивается, чтобы не спугнуть момент, и притворяется, что читает документы на ноутбуке, и Сокджин снова заводит какую-то мелодию. Эта прекрасно знакома Юнги. Он не может сдержать улыбки, пока сам мысленно скользит по строчкам Butterfly. Джин сбивается несколько раз, начинает заново. В какой-то момент он тихо начинает петь, и всё протекает гораздо более плавно и размеренно, в правильном темпе и без ошибок.       Тихий голос, берущий высокие ноты, ласкает слух, и Юнги хочется купаться в этом звуке, заполняющим комнату, пробирающемся во все уголки, поражающим своей глубиной и объёмностью. Шуга часто жалеет, что не умеет петь, и когда ты всё время находишься с Сокджином, не думать об этом просто невозможно. Знакомые до боли строчки убаюкивают, хочется откинуться на подушку и раствориться в атмосфере тепла и волшебства голоса Джина, но Юнги всё так же сгорбленно сидит перед ноутбуком, замерший и затаивший дыхание. Он боится испортить момент, боится, что из-за него собьётся Джин и разочарованно охнет, боится, что этому придёт конец.       Но конец всё равно приходит с тем, как завершется последняя строчка песни и как пальцы извлекают последние ноты. Сокджин поднимает голову и открывает глаза, он смотрит на Юнги, ожидая реакции, его привычно резкой критики. Шуга вместо этого наблюдает за тем, как в размеренном дыхании поднимаются и опускаются широкие плечи. — Джинни-хён, тебе действительно следует больше практиковаться, у тебя определённо есть предрасположенность, не вздумай забивать болт на это дело, — советует Юнги после минутного молчания.       Ответом ему служит по-домашнему тёплая улыбка. — Не волнуйся, Юнги, не заброшу.

*      *      *

      Одна из самых забавных вещей, которые доводилось видеть Юнги, — то, как Джин возится с Одэном и Омугом. Все прекрасно знают о том, как самый старший участник группы может напоминать заботливую маму, и не раз испытывали это на себе, но апогей родительской стороны Джина проявлялся именно тогда, когда он ворковал над своими сахарными летягами.       Они казались Шуге довольно милыми, хоть он и не взаимодействовал с ними. Почему-то всё время казалось, что он с ними не поладит. Просыпался странный иррациональный страх быть отвергнутым очаровательнейшими созданиями, поэтому и рисковать не хотелось. Иногда Юнги следил за тем, как резвятся в просторной клетке питомцы Джина, и признался себе, что мог бы провести за этим занятием многие часы. Их милота не могла приесться. — Ну же, Одэн-и, — бормочет Джин, возясь над клеткой. — Надо покушать. Ам-ам, вкусненько. Давай.       Юнги позволяет ухмылке расползтись по лицу, пока Сокджин его не видит. — Смотри, Омуг уже съел свою порцию, — продолжает уговаривать непослушного питомца хён. Он вынимает из клетки Одэна, мирно сидящего у него на ладони и, пронзительно глядя на летягу как родитель на напортачившего ребёнка, твердит: — Сам знаешь, если не поешь, потом будет животик болеть. — Джинни, почему ты разговариваешь с ними, как с детьми? — хмыкает Юнги, наблюдающий за ними со стороны. Он забывает обратиться в уважительном тоне специально, и внутренне смеётся, когда Сокджин обиженно оборачивается к нему с чертовски милым выражением лица, однако позволяет себе лишь улыбку. Не дай бог серьёзно обидится. — Они и есть мои детишки, — просто отвечает он, пока Одэн, оживившись, стал карабкаться по нему и сминать складки розовой толстовки своими лапками. — Да нормально с ним всё будет, сам поест, когда захочет, — заверяет его Юнги, складывая руки на груди, поднимаясь со стула и подходя ближе, чтобы рассмотреть полосатое тельце. Подходя, но всё ещё с опаской. — Он давно уже не ел, — противится Джин, подставляя Одэну другую руку, и летяга спрыгивает с плеча на ладонь, цепляясь за пальцы. — Я беспокоюсь, вдруг, с ним что-то не так. — Выглядит как обычно. Не выглядит так, будто он болен, — комментирует Шуга, и Одэн поворачивает голову на звук его голоса.       Они смотрят друг на друга какое-то мгновение, и летяга прыгает на Юнги, запросто преодолевая расстояние между ними. Зверёк плавно приземляется на грудь, цепляясь острыми коготками за ткань чёрной водолазки. Юнги отчаянно пытается сделать вид, что он не испуган и что вся его жизнь сейчас не пронеслась перед глазами. Нехорошо перед Джином в таком свете представать, когда ты хочешь казаться неприступным холодным камнем, полным свэга.       Прекрасно чувствуется то, как эластичная ткань оттягивается под весом Одэна. Он шустро карабкается выше и устраивается на плече Юнги, тычась носом в водолазку, обнюхивая. Шерсть на хвосте щекочет шею, и Юнги морщится. Сокджин закрывает рот рукой и тихонько хихикает, а Шуга моментально впивается в него испепеляющим взглядом. — Вы замечательно смотритесь вместе, — говорит Джин, подходя и поглаживая пальцем голову Одэна. Он стоит непозволительно близко, и Юнги хочется куда-нибудь спрятаться. Но он продолжает изучать лицо Сокджина, его глаза, изгиб носа и губы, эти губы, пока у него есть возможность всё разглядеть вблизи. "Какие красивые ресницы", — проносится в голове у Шуги. — Вы оба такие сладкие, я бы даже сказал, что вы... сахарные.       Юнги громко ревёт "боже мой" на выдохе. Ладонь на автомате встречается со лбом как два старых друга. Это такой талант — портить что угодно своими дурацкими каламбурами. Сокджин, как обычно, истерически смеётся над своей шуткой, согнувшись в три погибели. Одэн от громкого звука перебирается на другую руку Шуги, поцарапав сзади шею. — Ох, да, — Джин наигранно оттирает слезу, и тянется к Одэн-и. Летяга запрыгивает ему в ладонь и цепляется за большой палец. И правда, ребёнок. Рано как-то Джин стал мамой. — Отличный из тебя юморист, Джинни-хён, далеко пойдёшь, — щурит глаза Юнги в неприкрытом отвращении.       Сокджин широко улыбается в ответ, то ли добродушно приняв ежедневную дозу сарказма соседа, то ли не поняв его. Он протягивает руку с питомцем: — Хочешь подержать ещё?       Шуга смотрит на него, сбитый с толку, но не отказывается. Одэн перебирается по пальцам к Юнги и устраивается на ладони, уложив в крохотный комочек своё тельце и медленно виляя хвостом. Такое создание в собственных ладонях кажется совершенно невесомым и хрупким: одно неверное движение, и ты его спугнёшь или причинишь боль. Милому клубочку шерсти не хотелось никак мешать, но Юнги боялся, что тот заснёт и продолжать собирать вещи в Гонконг не получится.       Джин нависает над Одэн-и, ссутулившись, и сюсюкается с ним. Юнги чувствует чужое дыхание на своих руках, и по спине проходит дорожка из мурашек. Милые создания, заслуживающие любовь и заботу.

*      *      *

      Дождливые вечера, когда никуда не надо идти, — лучшее время, чтобы услышать предложение посмотреть вместе фильм. Сокджин чаще всего смотрит кино один, потому что Юнги засиживается в студии допоздна и во многом придирчив к выбору правильного фильма, который не заставит его под конец разразиться тирадой о том, почему он был плох и чего ему не хватало. Юнги не так уж и сложно развлечь, но к кинематографу у него свои особые требования.       Со временем Джину удалось их уяснить, и Шуга реже отказывал. Иногда ему хватало и просто щенячьих глазок, кои с таким мастерством получались ещё разве что у Тэхёна. Но уже приготовленный попкорн, поставленный на кровать ноутбук, горячий чай и плюшевые игрушки Джина сделали своё дело, поэтому когда любитель всея розового с приглашением похлопал по месту рядом с собой под нежно-персиковом одеялом, Юнги без раздумий плюхнулся туда. — Что бы ты там ни выбрал, всё равно предупреждаю, что засну где-то на половине, — уже полусонно мурлычет Юнги, накрываясь пухлым одеялом и моментально откидываясь на подушку. Джин вскидывает бровь, придвигая ноутбук к ним поближе. — Наушники? — Нахуй их. — Боже, Юнги, выбирай выражения, совсем как сапожник, — бормочет Джин, укладываясь полусидя рядом с довольным Шугой, в любой момент готовым погрузиться в сон и забить хер на этот фильм. Всё равно, скорее всего, он будет отстойным. — Я рэпер, ругательства и свэг у меня в крови, детка, — сонно отзывается Мин.       Сокджиновым ответом был сдавленный истеричный смех, напоминающий оттирание стекла, и это моментально растянуло губы Шуги в улыбке. Наконец, фильм снят с паузы, и по экрану ползут начальные титры. Юнги заинтересован в тепле и сне куда больше, чем в очередном дурацком хорроре, который выбрал им в развлечение Джин. — М-м-м, ужастик, — улыбается Юнги, потянувшись за кружкой с чаем. — Неплохо, хён, неплохо. — Ну, так Хэллоуин же скоро, надо настроение соответствующее создавать, — поясняет Джин свой выбор, как саму собой разумеющуюся вещь. — Просмотром того, как кому-то кишки вытаскивают. Празднично, одобряю.       Джин хихикает и полностью погружается в повествование, в то время как Юнги, в принципе, по боку, потому что даже по первым минутам пяти можно оценить степень незамысловатости сюжета и лениво прописанных персонажей. Но на развлечение сойдёт, и он старается отбросить все посторонние мысли, чтобы всецело насладиться хотя бы визуальной частью картины.       Как ни странно, самым весёлым развлечением для Юнги в этот вечер становятся вопли Джина при появлении на экране скримеров или детализированных сцен насилия. Шуга держится крайне спокойно, он не может полностью погасить свой скепсис, и такие вещи его не особо впечатляют, но Сокджин ведёт себя как маленький ребёнок, и это просто бесценно. Юнги смеётся каждый раз, когда Джин визжит, как девчонка, ведь его пугливость — одна из самых очаровательных черт в нём. Сам же выбрал, сам же и страдает. "Как только он ещё не сматерился ни разу", — усмехается про себя Юнги, не замечая, как сползает с подушек на чужое плечо.       Слева как будто греет батарея, и Шуге очень хорошо. За время просмотра фильма они сократили дистанцию до минимальной, прижимаясь друг к другу всем боком: соприкасаясь бёдрами, руками и то и дело роняя голову на соседние плечи. Чай и атмосфера согревают изнутри, Сокджин и одеяло — снаружи. Кажется, что ничего и больше в жизни не надо, будто вот оно, идеальное место и время, чтобы существовать.       Глаза слипаются сами собой, и Юнги плохо воспринимает происходящее. Он лежит на Джине в полудрёме, цепляясь за его рукав, тот болтает без умолку, постоянно высказывая свои версии того, что может случиться в конце, и Мин как-то уже на автомате отвечает: "Всё равно все сдохнут". Все звуки и ощущения, окружающие Юнги, сливаются в его идеальную колыбельную. Крики жертв и отвратительный звук рвущейся плоти, вопли Джина и его непрекращающаяся болтовня, размеренный стук дождя по окну, запах жасминового чая, сладкого попкорна, тёплое тело слева от него и мягкое одеяло сверху.       Пару раз Юнги проваливает в сон, и Джин, даже не заметив этого, случайно его будит, хватая за руку, тормоша или вскрикивая. Юнги не возражает, Юнги хорошо. Он как кот в сметане, его ничего не беспокоит, и он уже давно положил хрен на этот фильм. Не стоит он того, чего стоит сама атмосфера вокруг. Вздрогнув и проснувшись в очередной раз, когда Джин прижимается к нему с поджатыми в страхе губами, Шуга с трудом вытаскивает из-под одеяла руку и ерошит тёмные волосы, попутно играясь с прядями и успокаивая Сокджина. — Ты сам выбрал этот фильм, — напоминает ему Юнги с широкой улыбкой, глядя сверху вниз на красивую линию челюсти старшего. Захватывающе. Рисовать да фотографировать такого. — До дури плохо сделан, но страшно не меньше, — заверяет его Джин, словно бы подставляясь под руку Юнги, как кошка, требующая внимания. Мин усмехается с подобного сравнения, и думает о том, что из Сокджина вышел бы очень ласковый домашний кот.       С такими мыслями он и падает в сон в последний раз за этот вечер, устроившись на плече у соседа. Тот, наконец, замечает отсутствие язвительных реплик, и поначалу обиженно дует губы, сощуренными глазами осматривая мирно сопящего Юнги, но потом махает на всё рукой и решает его никак не беспокоить. Однако же по окончанию фильма он аккуратно относит соседа обратно на его кровать. Младший что-то бормочет во сне, тянется к Джину, и ему с огромным трудом удаётся отцепить его руки от своего свитера. Сокджин останавливается на несколько секунд у кровати Юнги, накинув на него одеяло, и следит за тем, как морщится аккуратный нос, растягиваются в забавно длинную линию губы и хватаются за подушку пальцы.       Хоть Юнги и ведёт себя, как самый взрослый среди них, он всё ещё такой ребёнок. От этой мысли у самого Джина тоже появляется на лице улыбка, и он возвращается в мягкость своей постели, через стеллажи всё ещё поглядывая на соседа, прежде чем заснуть следом.

*      *      *

      По возвращении домой они оба вздохнули с облегчением, сразу же упав в сон. Последнюю неделю было особенно лениво. Даже если они и выкладывались на тренировках на все сто процентов, в общаге их хватало лишь на полениться. Джин даже стал редко готовить, на что как-то раз озабоченно посетовал Намджун. — С ним точно всё в порядке? — многозначительно спросил он тогда у Юнги, а тот лишь пожал плечами. — Кто его знает. Ведёт себя как обычно.       В поведении хёна сложно было зацепиться за что-то необычное или не свойственное ему. У Юнги глаз был наточен на повадки Джина, и если что-то в них менялось, это не оставалось незамеченным. Единственное, что беспокоило, — это вялость и безынициативность. Сокджин никогда не отличался особо выделяющимся громким поведением, но и тихоней его трудно было назвать, особенно в присутствии всех шестерых парней. Но раздувать из этого лишние драмы Юнги не шибко хотелось. Если соседа что-то беспокоит, он пойдёт и изольёт душу Намджуну, как это обычно и происходило, а тот потом вдохновится чужими проблемами и напишет очередной душещипательный текст. Не велика беда, справится и сам, не маленький.       Такими мыслями периодически тешил себя Юнги, пока упорно игнорировал значок, сообщающий время, в нижнем углу экрана вплоть до двух часов ночи. Студия стала для него гораздо более знакомой и привычной, чем их общежитие, ведь нигде он не пропадал так долго, как здесь. Всё сегодня совершенно не ладилось; Юнги битый час пытался найти самый приемлемый вариант звучания мелодии, но тщетно. Никак не подходит, не ложится совсем. Решив, что дальше тратить на это время бесполезно, Юнги бросает всё. Утро вечера мудренее.       Приходить домой поздно ему отчасти даже нравилось, ночная атмосфера привлекала Юнги куда больше. Но сейчас, когда его поприветствовала только тишина и погашенный везде свет, это отозвалось в Шуге смутным и непонятным чувством одиночества. В кои-то веки хочется, чтобы кто-то был рядом, отвлекал от дурацких мыслей, как на зло весь день путавшихся и отказывавшихся идти в нужное русло.       Проходя в свою комнату, чтобы скинуть вещи, он ведёт себя тихо, ожидая увидеть силуэт спящего Джина в тёмноте, которая тускло рассеивается лишь луной. Сделав пару шагов, Шуга замирает на месте, услышав всхлип.       Джин сидит, прижав к груди колени. Кошачьи глаза Юнги достаточно быстро приспосабливаются к темноте, чтобы заметить, что плечи подрагивают, и это проясняет ситуацию. Непонятны только предпосылки, но младший не горит желанием моментально всё выяснять. На шорох сжавшаяся фигура сразу же оборачивается, словно на громкий выстрел. — Юнги, — произносит тихий хриплый голос. Не спрашивает, просто говорит, словно не знает, как ещё отреагировать. Он явно не ожидал, что его уединение так грубо нарушат.       Шуга стоит молча какое-то время. Джин тоже не спешит что-то говорить, из него всё так же вырываются резкие всхлипы, сотрясающие воздух своей тяжестью. Пальцы, обхватывающие коленки голых ног, дрожат, они сплетены замочком. В старом растянутом свитшоте, который Сокджин очень любит и отказывается выбрасывать, шортах и с влажными, видимо, после душа волосами, он вжимается в подушки сзади себя, а лунный свет туманно очерчивает его силуэт. Всё это выглядит до невозможного уныло и неправильно. Джин не тот человек, который легко представляется в подобной ситуации, и Юнги не знает, что ему делать.       Он никогда не был хорош в утешении людей или проявлении любого рода поддержки, это всё проявлялось косвенно или без его ведома, как часто сообщал ему Чимин, повиснув на шее хёна. Мальчик говорил про "маленькие вещи", которые легко обделить вниманием, если не присматриваться, и обнимал сзади, прилипчивый до ужаса. Вероятно, такие же маленькие вещи Юнги замечал в Джине из-за того, что они жили вместе. Как это применять? Да хер его знает.       Осторожно ступая ближе к кровати, Юнги опускается на мягкий матрас и садится рядом с Джином, не слишком близко, если вдруг ему необходимо пространство. Он понятия не имеет, что и как сделать, чтобы любимый и единственный хён перестал плакать. Так неправильно. Джинни не должен плакать.       Никто из них не говорит ни слова. Тишина кажется удушающе неуместной, ощущается груз необходимости что-то сказать, как-то поддержать, но как? Расспрашивать сейчас точно нет смысла, только хуже будет. Юнги держит голову опущенной вниз и боковым зрением следит за Джином, ужимающимся и закрывающим лицо руками. Ему стыдно.       Юнги смотрит на то, как луч света падает на босые ноги и делает их угловатым, молочно-белыми. Ступни накрывают друг друга, пуская по простыне волны маленьких складочек. Джин совсем затихает, не раздаётся больше всхлипов или тихих рваных вдохов, но плечи всё ещё дрожат. Хён топит голову в коленях, закрываясь сверху руками, и его чёрные волосы отливают серебром в ночи. Юнги чувствует острое желание обнять и повинуется ему.       Сокджин напряжённо замирает в чужих руках, обхвативших его за шею и спину. Чужой лоб утыкается ему в колени, и Юнги зачем-то нежно прикасается к ним губами, как мать целует своему дитя новое "бо-бо". Чтоб быстрее зажило.       Слышится тяжёлое дыхание. Юнги пытается понять, правильно ли он сделал, или ему стоит провалиться сквозь землю, но Джин не подаёт никаких знаков одобрения, хотя и не отталкивает. С ним всегда сложно понять, он не из тех людей, кто всегда прямолинейно скажет, что его не устраивает, в отличии от Юнги. Кажется, что время тянется целую вечность, пока ветер за окном устало завывает и безуспешно бьётся в стекло своими декабрьскими порывами. Тепло чужого тела действует как успокоительное, и Джин медленно смягчается в руках Юнги. Его дыхание возвращается в норму, плечи двигаются ровно, и он, подняв голову, утыкается носом в шею соседа. Щекотно, но тот терпит.       Юнги не нравится, как его майка быстро намокает от чужих слёз, но он никак это не комментирует, ожидая, что рано или поздно всё прекратится само собой. Джин мягко касается его талии, опасливо, с осторожностью, потому что Юнги — тот самый кот среди бантанов, который шипит, когда его трогают. Неожиданное прикосновение отзывается покалыванием в кончиках пальцев, но Шуга решает побеспокоится об этом немного позже. Подбородок комфортно устраивается на тёмной макушке с купающимися в серебряном свете прядями. Они кажутся Юнги поседевшими.       Молчание больше не кажется обременяющим, им снова комфортно в тишине вдвоём. Сокджин вскоре перестаёт плакать совсем, но не вырывается из объятий, прижимаясь к телу напротив, обдавая ключицы Юнги своим дыханием и сжимая руки где-то внизу его спины. Руки младшего на автомате поглаживают спину Джина, купаются в мягкости старого свитшота, иногда перебираются на шею и касаются волос, зарываясь в них лишь кончиками пальцев. Почему-то в голове Юнги мелькает мысль, что подобная близость между ними вряд ли когда-нибудь ещё случится, и он впитывает в себя каждый её момент, каждый вдох и выдох Джина, каждое ответное поглаживание его поясницы. Он чувствует, как те ресницы, которыми он частенько любовался, оставляют невидимый след от своего прикосновения с бледной кожей, и от этого перехватывает дыхание.       В какой-то момент Джин бессловно укладывает его рядом с собой на постель, и о долгожданном душе не может быть и речи. Они лежат вместе, прижавшись друг к другу, как к спасательному кругу; для каждого он свой и особенный. Юнги даже не уверен, от чего он спасает самого себя, да и о проблемах Джина остаётся разве что гадать. Но общее тепло действует усыпляюще, и перед тем, как провалится в сон, Юнги смотрит на красивые черты лица, мягкость кожи и поджатые пухлые губы перед собой, думая о том, насколько он в заднице.

*      *      *

      На утро его будит Чимин, плюхнувшись поверх Юнги и прижавшись к нему, как коала. — Юнги-хё-ё-ён! — громко восклицает Чимин, вызвав недовольную (и неудачную) попытку накрыться одеялом с головой. — Проснись, хён, уже вставать давно пора!       С трудом разлепив глаза, Юнги смотрит на недоразумение перед ним, напоминающее восторженного цыплёнка, и надеется, что его взгляд хорошо передаст его ненависть. Но ответом ему следует только детское хихиканье, Чимин улыбается во все тридцать два и сжимает в объятьях гусеничку хёна, замотавшегося в пышное розовое одеяло. — Давай же, все уже на кухне. Джин-хён такой завтрак классный приготовил! — хвастает Чимин, переполненный гордостью за свою метафоричную маму. — Тебе ж ничего не достанется.       О. Джин. Точно. Юнги закрывает глаза. — Сейчас приду, — бормочет он хрипло, пытаясь скинуть с себя малого, но тот вцепился крепко. — А ты чего в кровати хёна спишь, кстати? — следует вопрос, и Юнги мысленно паникует, потому что у него нет подготовленного ответа, который не породит каких-либо подозрений.       Поэтому Мин бубнит что-то совсем уж неразборчивое, закутываясь в одеяло с надеждой, что прокатит. Чимин лежит на нём ещё какое-то время, жалуется, какой у него хён неподъёмный по утрам, красочно описывает завтрак, пытаясь смотивировать Юнги приплестись на кухню, но понимает, что всё тщетно. И разочарованно уходит из комнаты, велев поторопиться, иначе позовёт Намджуна, и тот его на раз-два выдернет из кровати если не словом, то силой уж точно.       Шуга никак на это не реагирует и лежит на спине, уставившись в потолок. Интересно, как там Джин.       Именно это заставляет поднять свою тушу и притащить её на кухню, где ещё сидят Намджун с Хосоком, а спиной к нему стоит Сокджин, роясь в холодильнике. Лидер дарит Юнги какой-то уж подозрительно хитрый взгляд. — Замечательно смотришься, Юнги-хён, — с выразительно изогнутой бровью комментирует он взлохмаченную копну белых волос и одеяло, всё ещё обвитое вокруг него, края тащатся по полу, но Юнги всё равно, потом постирают.       На упомянутое имя оборачивает Джин и встречается взглядом с Шугой, задерживаясь на одеяле. Уголки его рта дёргаются. Хосок не упускает возможности поиздеваться над хёном на пару с Намджуном о новом изобретательном стиле третьего рэпера группы, но Юнги на профессиональном уровне их игнорирует, надеясь, что когда-нибудь их шутки станут остроумнее. Завтрак и правда вышел отличный. И не скажешь, что у повара ночью был нервный срыв.       Никто так и не замечает. Рэпмон немного внимательнее наблюдает за поведением Джина, но вскоре забывает о своих беспокойствах, потому что всё возвращается в свою колею и старший перестаёт давать поводы для переживаний. Как будто ничего и не было. Один лишь Юнги невольно концентрируется на Джине больше обычного. Они не обсуждают то, что случилось ночью, даже когда одни в комнате. Шуга считает глупым поднимать эту тему, если Сокджин ясно даёт понять, что не испытывает необходимость в обсуждении своих проблем. Ещё больше Юнги боится всё испортить, разрушить этот момент близости, как-то его запачкать своими разговорами, хоть он уже и остался в прошлом.       И чем дальше идёт время, тем более нереальным он становится. Юнги кажется, будто всё это было во сне или плодом его воображения, что у него уже начались грёбаные глюки от переутомления и недосыпа. Всё то хлещущее через край тепло и нежность становятся прозрачными, размытыми в утреннем тумане воспоминаний, теряют свои чёткие очертания и весомость. И с неопределённым страхом Юнги осознаёт, что ему хочется больше. На нём постоянно висит Хосок, но это чувствуется совершенно не так. Чимин липнет к нему, обнимает и любимыми тактильными способами показывает свою любовь. Но что-то не так.

*      *      *

      Своё "не так" начинает проясняться у Юнги постепенно, и когда осознание, наконец, бьёт кувалдой по башке, всё внезапно валится из рук, слова не хотят складываться в предложения, а голос слишком часто берёт предательски высокие ноты, когда приходится отвечать Джину. Он везде, его слишком много, и соседство теперь представляет собой огромную проблему. Юнги никогда не хотелось так сильно сбежать от всего куда подальше.       Сокджиновы пальцы выглядят крайне грациозно, они тонкие и длинные, ухоженные, с красиво выступающими костяшками. Юнги любит представлять, как здорово они бы плавали по пианино, извлекая захватывающие дух мелодии. Сокджинова шея не даёт Юнги спать спокойно, потому что то, как выделяется на ней кадык, когда хён запрокидывает голову назад, не может не порождать пошлые мысли. Сокджиновы мягкие карие глаза всё время прячутся за его густыми ресницами, которые сводят Юнги с ума. По какой-то причине ему хочется посчитать их, а за каждую выпавшую ресничку загадать, чтобы Джин был счастлив.       Как с этим жить, представить было сложно. Спустя какое-то время удалось полностью погрузиться в работу и в ней же и забыться, но всё равно каждый раз, каждый чёртов вечер Юнги возвращается в эту комнату, падает на кровать и вслушивается в дыхание спящего соседа. Мин возвращается поздно ночью, когда практически все уже спят, и редко застаёт Сокджина бодрствующим, никогда — плачущим. Они не вспоминают об этом, и хён ничего не говорит о своих переживаниях. Это сугубо его дело, считает Юнги, но всё равно какое-то неусидчивое животное внутри бесится и рвёт всё в клочья.       Особенно сильная паника накрывает с головой, когда Джин отказывается сходить с парнями за едой и остаётся дома один с Юнги. Когда рядом постоянно крутятся громкие придурки, все беспокойства сами собой уходят на второй план, и игнорировать то, как выступают ключицы Джина под его слишком уж низко застёгнутой рубашкой, становится куда легче. Как бы сильно они порой не бесили Юнги, бантаны помогали ему держаться на плаву и не утонуть, чего бы это ни касалось.       Но их нет. А Джин тут. И Юнги невыносимо хочется утопиться.       Где-то на кухне периодически звенит посуда, и Мин молится всем богам, чтобы хён так и остался там, в другой комнате за дверью. Он пялится в раскрытую книгу, но предложения приходится перечитывать раз за разом, потому что в голове ничего не укладывается. Всё его внимание обращено на то, как в абсолютно тихом общежитии разносятся звуки жарящейся на сковородке еды и тихого пения. Джин поёт постоянно. Он мычит мелодии себе под нос, вспоминает какие-то песни женских кей-поп групп, слова которых он знает подозрительно хорошо. Его звонкий голос заполняет душевую, когда там никого нет, на репетициях, во время готовки. Он поёт без перерыва, и Юнги не понимает, как он ещё не охрип. Потому что болтает он тоже много.       Из мыслей Юнги вытаскивает щелчок двери, и книга в руках, естественно, пускается в пляс, когда Джин подходит к кровати соседа и падает на неё, случайно выбивая локтём книгу. — Юнги-чи, я приготовил такой вкусный удон! — хвастается он, потягиваясь на простынях и выглядя абсолютно довольным собой. Юнги кривится, отталкивая его от себя. — Верю-верю, только съеби с моей кровати, — ворчит Шуга, сверля взглядом широко улыбающегося нарушителя тишины. — Следи за языком, Юнги, хватит ругаться. А то ещё вылетит случайно, когда не надо, и не очень хорошо будет.       Юнги фыркает, но ничего не отвечает, а Джин всё продолжает лезть к нему, обхватывая руками чужой торс и неловко обнимая, ластясь, требуя к себе внимания. Юнги ерошит ему волосы, обычно уложенные, но сегодня ленивый свободный день, поэтому чёрные пряди неаккуратно торчат разные стороны, придавая Джину ужасно домашний вид. Такое бывает редко, и Юнги не замечает, как слишком долго пялится на макушку под боком. — Что? Реально так плохо выглядит? — уловив его взгляд, спрашивает Сокджин, комкая футболку Шуги в пальцах. — Да, — бросает Юнги, не задумавшись ни на секунду, потому что он всегда так делает. Джин знает, что он прекрасно выглядит, неважно, будь он накрашенный и одетый с иголочки для фотосессии или дома в огромной разношенной футболке, старых пушистых тапочках и с растрёпанными волосами. Его эго не стоит подкармливать пустыми комплиментами, и Юнги гораздо веселее получать шутливые толчки в спину и смеяться при виде оскорблённого лица.       Они толкают друг друга, в надежде спихнуть противника с постели, в итоге всё заканчивается битвой щекотки, и Джин проигрывает, потому что он слабак, как заявляет ему Юнги и увековечивает свою победу, вскинув вверх кулаки. Сокджин, насупившись, смотрит на него исподлобья с пола, провалившийся в щель между стеной и кроватью. — Нечестно! — заявляет хён, с трудом забираясь обратно на кровать. — Всё было честно, ты просто не настоящий мужик, хён, — дразнит Юнги. — О, да, ведь самая важная характеристика настоящего мужика в том, что он не должен бояться щекотки. — Именно.       Юнги тянется за книгой, откинутой в разгаре битвы на прикроватный столик, и ныряет в неё с головой, демонстративно игнорируя Джина. Тот всё равно жмётся к бедру щекой, в позе эмбриона свернувшись на одеяле и плутая пальцами по пояснице Юнги, слишком отвлекая, слишком выводя из себя. Дыхание у обоих всё ещё неровное из-за внезапной физической активности, которую Шуга на сегодня точно не планировал, но постепенно всё приходит в норму.       "Мы ведём себя так, будто встречаемся", — думает Мин, и ему моментально хочется скинуть с себя Джина, но он этого не делает. Эта мысль очень раздражает, потому что как бы они себя не вели, парой они не являются и вряд ли когда-то ей станут. Юнги бросает короткий взгляд на соседа: он лежит с закрытыми глазами, не шевелясь, а грудь медленно поднимается и опускается в такт бесшумному дыханию. Решив его не беспокоить, Юнги предпринимает тщетные попытки сосредоточиться на тексте книги. Правда, всё, что его заботит, — это теплота у бедра.       С кухни доносится запах карри, а рядом пахнет персиковым шампунем, потому что его любит Сокджин. Лучи блёклого зимнего солнца лениво ползут по полу, в них купаются белые точки пылинок, и стоит непривычная для этого места тишина. В коридоре тикают часы, отбивая каждую секунду в голове Юнги, пока руки Джина касаются его тела сквозь ткань футболки. В комнате тепло, отопление работает настолько мощно, что иногда хочется спать в одних трусах без одеяла, но где-то приоткрыто окно, и сквозняк гуляет по полу, пуская мурашки по ногам. Юнги хорошо в майке и боксерах, прохлада приятна после душных ночей, когда дышать не дают даже собственные мысли. Но тепло от Сокджина он впитывает до последней капли, полностью наполняясь им. И снова тянет обратно в сон, когда ресницы начинают дольше соприкасаться. Интересно, когда вернутся эти дебилы и разрушат эту маленькую идиллию Юнги своими вскриками о еде и тупыми шутками. — Юнги.       Внезапно нарушенная тишина заставляет Шугу вздрогнуть и обернуться на Джина, внимательно следящего за ним с выражением лица, по которому сложно что-то понять. А минуту назад казалось, что он спал. — А?       Глаза Сокджина мягко смотрят снизу вверх на Юнги, за которого он всё ещё цепляется мёртвой хваткой и без которой теперь младший вряд ли сможет существовать. Джин что-то обдумывает, прежде чем раскрыть рот, тщательно подбирает слова, пока говорит: — Я недавно написал кое-что. У меня в голове уже долго крутится случайная мелодия, и я написал к ней текст. Хочу, чтобы ты послушал и сказал, что думаешь.       Юнги ошарашенно пялится на парня. — Почему я? — спрашивает он в первую очередь и хочет ударить себя за это. Достаточно эгоистично. — Не встречал более талантливых продюсеров, честно говоря, — спокойно отвечает Сокджин, пожав плечами.       Юнги кладёт руку на затылок Джина и неторопливо поглаживает подбритые волосы сзади, купаясь в незамысловатом искреннем комплименте. — Спой мне. Хочу услышать.       Джин послушно поднимается с кровати и идёт за своей гитарой в дальний угол комнаты. Рядом с Юнги теперь пусто, тепло исчезло, и сквозняк больше не приятный. Отсутствие нежных прикосновений эхом разносится по всему телу, но Юнги это игнорирует, потому что он взволнован. Он взволнован, он никогда не слышал ничего, что Джин полностью написал бы сам. Юнги следит за тем, как Джин копошится в своих тетрадках и записных книжках, находит нужное и возвращается обратно на кровать, устроившись прямо напротив своего слушателя.       Внутри всё замирает, пока Сокджин говорит всякую бессвязную чушь о том, что всё это только наработки и вполне себе могут быть ошибки, что ему нужна критика, здравая оценка профессионала в своём деле. Юнги заранее знает, что не даст ему этого, потому что он чувствует себя завороженным ребёнком, который готовится увидеть новый фильм или пойти на концерт любимой группы, но только что-то в разы более интимное и захватывающее. Джин прокашливается, цепляет несколько струн, проверяет настроенность гитары и пялится в раскрытую тетрадь. Юнги не глянул туда ни разу, он смотрит исключительно на человека перед собой.       Первые аккорды, мягкие и плавные, как море на рассвете с лёгким солёным бризом, отзываются в Шуге взрывом фейерверков. Яркие вспышки на фоне чёрно-фиолетового неба. Взрываются только здесь, только в этом месте. Никто не знает, кто их запускает и что отмечается. Это обычный вечер, не праздничный, и никто больше не посвящён в тайну этого личного торжества, ознаменовавшего важность прошедшего дня запахом пороха и рассыпающимися жёлтыми и красными всплесками на небе. Внутри всё сотрясается от взрывов, внутри всё замирает и понимает, что это только начало. Вступление льётся крайне мелодично, и пальцы Сокджина делают всю работу, потому что петь он ещё не начал. Красивый минорный тон, отдающий нотками лавандового зимнего неба, что было сегодня с утра.       В момент, когда Сокджин делает вдох перед первым куплетом, Юнги хватает воздух вместе с ним. Звучит тихо. Он тихий и грустный, бегающий пальцами по струнам с большой осторожностью. Юнги слышит, как в ушах отдаётся биение его взволнованного сердца, и хочется, чтобы это прекратилось, потому что единственный необходимый ему звук — это голос Джина. Ногти ковыряют край обложки книги, пытаясь усмирить всё, что творится внутри.       Джин поёт про любовь. С его губ слетает абстрактное "ты", леденящее кровь. Его ресницы подрагивают, пока глаза мечутся между заметками и гитарой, не знающие, где остановиться. Сокджин сидит сгорбленно, опустив плечи, что Юнги достаточно редко замечал за ним, и сейчас это сильно бросается в глаза. Слова пропитаны эссенцией из печали и боли, которые утекают из Сокджина, словно он перестал заделывать пробоины и позволил всему идти своим чередом. Юнги думает о ночи, когда пробоины превратились в огромную дыру. Он смотрит на бегающие глаза и вспоминает, какими красными они были от слёз.       Один звук становится особенным и переходным. Он заполняет сознание Юнги несколько секунд; Джин цепляет двумя пальцами струны, извлекая из них утягивающий за собой переход, мягкий, хрупкий, распадающийся на части, если к нему можно было бы прикоснуться. И после него Юнги забывает обо всём, что занимало его мысли, потому что Сокджин поёт в полный голос.       Это громко. Это эхом отскакивает от стен тихого общежития, заполняя всё вокруг. Это забирается в самое нутро и потрошит его. Идеально чистый голос, полную силу которого Юнги слышал разве что несколько раз в своей жизни. Пронизывающий, сцепляющий. Уничтожающий каждую клеточку тела и возрождающий её заново. Он никогда так не поёт. Так особенно.       Джин всегда поёт не в полную меру своих возможностей. Он часто делает это громко, но никогда настолько глубоко, полно и воскрешающе.       Слегка отдаёт хрипотцой, потому что он предварительно не разогрелся. Это не мешает Юнги чувствовать себя цельным, находясь рядом с этим человеком, способным создавать нечто настолько прекрасное. Нечто удивительное, шедевральное, уникальное.       Выстрелившая пробкой бутылка шампанского. Течёт сладкая пена и капает на паркет, который потом будет пахнуть праздником какое-то время. Сверкающее красное солнце, тонущее за домами и в поднятых бокалах.       Лучи весеннего солнца, прыгающие по листьям плюща, обвивающего старый балкон. Свет падает сквозь них, лёгкий ветер придаёт им движение. Они кажутся живым существом, и щёлкает старая полароидная фотокамера мамы, из которой выезжает с характерным звуком фотография.       Тихий шум воды в реке, пока где-то вдалеке проносится по рельсам товарный поезд. Дождь капает по деревьям и воде, создавая уникальную мелодию.       Так звучит Джин.       В голове крутится без умолку мысль о том, как Юнги его любит. Любит, любит, любит. Любит, пока смотрит на то, как он срывает свой голос, вкладывая туда всё, что есть, просто потому что хотел исполнить ему песню, которую сам написал. Любит эти пухлые розовые губы, которые связывают кружево из слов и ласкают слух; любит эти карие глаза, всегда внимательные и заботливые, всегда смотрящие на тебя; любит эти руки, что создают красоту из ничего. Любит всего, с головы до пят, со всеми его великолепиями и раздражающими недостатками. Всего.       У Юнги дрожат губы, пока он неотрывно смотрит на то, как Сокджин заканчивает свою песню. Это звучит нежно, как детские руки и первый поцелуй возлюбленных, Джин срывается на шёпот, отзывающийся электрическим разрядом в руках Юнги. Они дрожат. "Пожалуйста, полюби меня", — просит Джин у абстрактного "ты" едва слышно, когда длинные пальцы в последний раз задевают струны инструмента и звук постепенно растворяется в тишине.       Они сидят в головокружительном молчании около минуты, пока Юнги приходит в себя без особого успеха, а Сокджин цепляется взглядом за свои записи в тетради. Они слышат своё дыхание, смешивающееся в единое, живое, в голове Юнги до сих пор звучит это созвездие голосовых чудес, и сзади по шее у него бегут мурашки уже не от сквозняка. — Юнги, ты плачешь? — рассеянно восклицает Джин, первым нарушив тишину и подняв глаза.       Юнги мотает головой из стороны в сторону, сам не понимая с какой целью он отрицает это, когда кожей на щеках ощущает влажные дорожки, и тянется к Джину. Трясущиеся пальцы неуклюже ложатся на скулы и тянут вперёд, заставляя их столкнуться губами. Он не может перестать плакать и сам не знает почему. Юнги аккуратно целует Сокджина, вдавливается в его послушные мягкие губы, на которые он заглядывался слишком часто для "просто соседей по комнате". Джин хихикает ему в ответ, медленно опустив руки Юнги вниз и окутав сверху своими. — Перестань плакать, ты на вкус солёный.       Звучит как недовольство, но гораздо больше поражает то, что его действия не вызывают у Джина отвращения или ненависти. Он не получает ожидаемого страшного отказа, и Юнги сносит крышу. Быстро вывернувшись из хватки сокджиновых рук, он запускает их в чёрные волосы и вдыхает персики. Юнги целует его, дёргаясь от неожиданности прикосновения рук к своей шее, крадёт чужое дыхание и иногда задевает очки в круглой оправе, которые так идут Джину. Хочется чувствовать его всем телом, оставить поцелуи везде, где можно, выплеснуть из себя накопившуюся любовь и заполнить ею смеющегося ему в губы хёна. Тело дрожит и плохо слушается, потому что всё так правильно. Ничто не ощущалось так правильно и хорошо, как это действие, совершенное им полностью на эмоциях.       Джин как будто мурлычет, неловко целует в ответ, скрепляя руки замочком за шеей Юнги и ощущается безмерно мягким и бесконечным. На вкус как море, потому что везде размазанные губами слёзы, везде солёно. На вкус как шампанское на закате, как озоновый привкус дождя, как снежинки на языке в зимнюю ночь с салютами на фоне, как весеннее солнце и мамины пирожки. Как всё на свете, что делает Юнги счастливым. Но только в физическом воплощении, в существе, что сейчас сидит перед ним и улыбается, когда Юнги шепчет ему о том, как любит его сквозь рваные редкие вдохи. И Джин отзывается на это своим собственным "люблю", растворяющимся в Юнги, пропитывающим всё тело, как сахар, подчёркивающий вкус чая.       Юнги утягивает Джина в долгие объятия, чуть ли не забираясь к нему на колени, прижимаясь к груди и целуя бархатную кожу на шее, выуживая из Сокджина мелкие смешки, потому что щекотно. Юнги чувствует его пальцы в своих волосах и то, как любовно они прикасаются к его голове. Улыбка сама собой расползается на губах, уже слегка обтёртых из-за такого напора на родное тело рядом. — Так ты не сказал, как тебе песня! — пытается возмущаться Джин, но заливается звонким смехом, когда Юнги снова щекочет его ключицы своими губами, впитывая в себя этот изгиб. — Ты сам знаешь, — шепчет ему Юнги, с мягкой улыбкой глядя в карие глаза напротив.