Корсар

      5 августа, четверг, 4 часа утра.       Я всегда мечтал о домике у моря. Обязательно у Северного моря. Вместо этого у меня была жилплощадь в центре Лондона, и всё, что могло лишь отчасти успокоить мою потребность в ветре и серости — утренний туман, кропотливо укрывающий черепицы тёмных угловатых крыш.       И чёрт знает, почему я не уехал отсюда в свои бунтующие шестнадцать, но сейчас меня удерживало одно — она, безмерно любящая этот узел грязных дорог, непонятно за что названный городом.       Ещё одна затяжка тяжелого «Корсара», и я поёжился от утренней прохлады — чувствую, как туман залезает под кожу, изжигает вены и выдавливает из глазниц стекловидные тела. По бокам, пересчитывая рёбра, проходится её взгляд — осуждающе-заботливый, я уже выучил.       Только она так умеет.       — Ты простудишься, — с какой-то иррациональной злостью, ноткой истерики бросает мне в плечо.       На нашем балконе необыкновенно просторно, поэтому она вжимается в противоположный край чугунного ограждения. За коим она вытворяет этот танец, понятия не имею, но я, в сотый или тысячный раз идя у неё на поводу, послушно накидываю на плечи плед, оставленный на стуле вчера вечером.       Влажный от росы.       Противно.       — Лучше в комнату зайди, умник, — слышу, как в её голосе задыхается ухмылка.       Почему-то лень отвечать, поэтому я делаю последнюю, самую глубокую затяжку и тушу окурок в цветочном горшке. Она совсем перестала следить за цветами. Лениво подхожу к ней, избегая прямого зрительного контакта. Пробегаю взглядом по ключицам, острому подбородку, «смазанному» контуру губ и, наконец, понимаю, почему она так держится за Лондон: возможно, его утренний искренний туман и лживая дневная суета — всё, что кажется более или менее родным в этом мире.       Внезапно, она становится в моих глазах ещё более прозрачной и беззащитной, чем раньше, будто её кожа состоит из воздуха, а кости — изо льда. Мне хочется защитить её, но, когда я поднимаю взгляд на несоразмерные образу чёрные и крупные кудри, желание отступает, и я молча ухожу с балкона.       Только уже лёжа в кровати и погружаясь в лихорадочную дремоту, я вспоминаю, что она стояла со мной на ветру в одной шёлковой сорочке.       5 августа, четверг, 11 часов вечера.       — У тебя лист назначения от доктора Питтерсена в сумке.       — На кой-чёрт ты вообще рылась в моих вещах?       Дугой изгибает бровь и с недобрым прищуром смотрит на меня.       Раздражает.       — Он работает психиатром у нас в клинике, — игнорируя мой вопрос продолжает она.       Повисло требовательное молчание, и требовало оно именно моего ответа.       А что я мог ей сказать?       С того момента, как я вернулся домой, прошло четыре часа: я лежал на кровати и курил, выпуская в потолок струйки голубоватого дыма. Шесть или семь пустых пачек «Корсара» валялись на прикроватной тумбе, пепел из керамической миски немного вывалился на одеяло. Всё это время она сидела в плетёном кресле у балконной двери и неотрывно смотрела на меня.       Кто-то явно решил окончательно и бесповоротно забросить домашние обязанности.       — Я видела список назначенных препаратов.       Почему у меня ощущение, что я должен ответить, хотя она и не думала задавать вопрос?       Тем не менее, её голос заметно смягчился в тоне, словно на него положили вату. Она пересела на край кровати, и хотела было коснуться меня, но почему-то передумала. И так обидно стало в эту минуту, словно она боялась дотрагиваться до прокажённого. Я наблюдал за ней не моргая, выслеживая даже самые мимолётные изменения настроения.       Давай, руби.       — Ты так далеко, — шепчет она, вытирая слёзы. Плачет не по-женски, а совершенно иначе — по-детски. В движениях отсутствует наращенный опытом шарм, руки тыльной стороной кисти размазывают по щекам тушь, глаза обидой и злобой блестят исподлобья.       И я снова пропадаю куда-то в бездны Северного моря. Ледяная вода скручивает лёгкие, давит между рёбер, но подняться и обнять — я не могу, нет. Я могу лишь лежать и злиться в ответ.       Злиться на себя.       Злиться на неё.       Злиться, что вот она — сидит меньше, чем в полуметре, но добежать до неё не удаётся: меня накрывает волной отчаяния где-то на полпути, горло выжигает крик и душит, душит, душит…       Я чувствую, как подступает тошнота, вскакиваю, спотыкаясь о нетронутую сумку, которую кинул у кровати, как пришёл, и бегу в туалет, зажимая пальцами рот.       6 августа, пятница, 7 часов утра.       Утро на удивление не лондонское. Сквозь пыльные шторы пробирается заливистый свет и шуршание автомобилей. На ней очень хорошо смотрится дневное освещение: цвет кожи становится молочным, плотным, а не прозрачно-льдистым, как это бывает вечером. Я в конец обнаглел и курю на кухне, но она даже не смотрит на это — только мне в глаза, по-матерински озабоченно. От этого взгляда даже кофе горче стал.       — Ты сегодня метался во сне. Говорил много.       — Да? — давлю из себя что-то похожее на улыбку, но получилось, судя по её лицу, на редкость хреново, — что же говорил?       — Меня звал.       Мои глаза резко обожгло, и я зажмуриваюсь, а затем глубоко дышу, чтобы успокоить разогнавшееся сердце. Зачем она лезет так глубоко?       — Депрессия с подозрением на шизофрению. Питтерсен так сказал, — я не умею переводить темы.       — Я знаю, я же видела лист.       — Ты даже не притрагивалась к рюкзаку, — зашипел я на неё, но тут же опомнился. Мне мгновенно захотелось извиниться, но я так и застыл с открытым ртом.       На её лице растянулась грустная, очень грустная улыбка.       — Мне пора на работу, — выдавил я из себя, поднимаясь со стула.       Она последовала за мной по коридору. Странно, но меня это действие нисколько не раздражало, хотя после службы в армии я не терпел, когда кто-то заходил мне за спину. Наверное, это и называется полным доверием. Наверное, я поэтому женился на ней.       Внезапно мне захотелось, чтобы она, как раньше, сама деловито взяла гребень и начала причесывать мои кудри, приговаривая, как сильно я смахиваю на кустарник, чтобы подзатянула галстук и кокетливо подставила щёку для поцелуя. Эти мысли так сильно согрели душу, что я, задерживая дыхание, как ребёнок, задумавший весёлую игру, выхватил из стаканчика на трюмо гребень и развернулся к ней.       Насколько безнадёжна эта затея я понял почти сразу, но всё равно истуканом стоял перед ней с надеждой хотя бы на малейшее чудо.       Она шла так, словно выносила приговор:       — Ты должен делать это сам, понимаешь? — она взяла мою руку в свою и начала аккуратно водить гребнем у корней, — Ты слишком далеко. Ты должен всё и сам.       — Я не хочу сам, — рычу сквозь зубы, а в душе как дитё катаюсь по полу в истерике, размахивая конечностями.       Она что-то мне отвечает, но я уже ни черта не слышу, ровно как и ни хрена не вижу — перед глазами пелена слёз. Её губы упорно продолжают шевелиться, голос оперирует тонами и интонациями, а я медленно погружаюсь в непонятный мне самому транс.       Будто она индеец с дудочкой, гипнотизирующий змею.       Будто её голос — дудочка, а я — глупая и послушная змея.       Настолько послушная, что продолжаю причесываться сам, когда она убирает руку.       7 августа, суббота, около двух часов ночи.       Я просыпаюсь от очередного липкого кошмара, где всё — она, и ровным счётом ничего — я. Где её волосы, губы, плечи, смех и совершенно бестолковые аргументы в пользу политики Черчилля.       Я просыпаюсь, чтобы оклематься, но тут же встречаюсь взглядом с ней же.       Я, кажется, не шутил, когда говорил, что она из воздуха.       Она реально везде.       — Ты хоть когда-нибудь спишь? — агрессивно и сипло.       — Мне это почти не нужно, знаешь, — спокойно, с улыбкой.       — Ну и монстр, — бубню, поднимаясь с кровати. Не удостоив её и взгляда, хватаю пачку «Корсара» и направляюсь на балкон.       — Твой монстр.       Застываю уже на самом выходе на балкон. Опять игры. Опять скрытые смыслы и намёки, которые я за несколько лет совместной жизни научился безошибочно разгадывать. И если раньше вся эта свистопляска слов укладывалась в несколько смысловых слоёв из-за стеснения сказать прямо, то сейчас — это откровенное издевательство.       Мой монстр.       Выскакиваю на балкон и в несколько затяжек убиваю одну, а затем — медленно — вторую сигарету.       Ночью необыкновенно тянет на разговоры, и я зову её — сам — впервые за долгое время, и я зову её по имени — впервые вслух:       — Эрин.       Имел ли смысл её звать? Она и так стояла рядом, не сводила ясных серо-голубых глаз, не отвлекалась на ночные шумы, не дрожала под ветром — она была целиком во мне. Видимо, мне нужно было произнести её имя, вспомнить движения языка, почувствовать вкус.       Эрин.       — Знала бы ты, как я сильно хочу на Северное море, — она знает. Точно знает, — просто представь себе эту бесконечную холодную гладь. Даже волны, поди, тягучие, толстые и тяжёлые, как ртуть. Я долго верил, что моя мечта ограничивается лишь домом на побережье. Глупо было полагать, что в этом ледяном звере меня привлекала лишь статика эстетики. Наконец, я понимаю — мне нужна динамика его жизни.       Она ничего не ответила, только придвинулась поближе.       — Я слишком хорошего мнения о себе был, понимаешь, какая штука… Сидеть и созерцать может себе позволить лишь Бог. И я долгое время думал, что таковым и являюсь, что я — хозяин не только своей, но и твоей жизни. Остаться в Лондоне было своеобразным моим благословением тебе. Знал, что куда бы я ни пошёл — ты всюду будешь следовать за мной. Я будто решал твою судьбу, лепил из неё скульптуры, как из пластилина.       А потом ты сама сломала мои видения мира, Эрин. Благодаря тебе меня закрутило в этом вихре, как песчинку на прибое. Я перестал быть Божком-созерцателем, я стал корсаром, рассекающим воду — бесконечно долго идущим на дно. В попытках глотнуть ещё воздуха я лишь больше вдыхал воду. Я теперь часть этого ледяного ртутного моря. Ненавижу тебя, Эрин.       Я удивился, насколько спокойно произнёс это. Не на одном дыхании, а с расстановкой, прерываясь на сигареты — дабы она прочувствовала каждое моё слово. Не знаю, что испытывает она, но я на миг застыл, вглядываясь в далёкий, сверкающий огнями горизонт.       Свобода.       — Я бы хотела увидеть космос, — совершенно неожиданно начала она, будто не придала никакого значения моим последним словам, — Одно сплошное пространство неизменности, в котором рождаются и умирают галактики. Видимо, им я и пожертвовала, чтобы остаться с тобой. Но мне повезло. Моим космосом был ты. У меня был целый личный космос.       Пара слов. Ей понадобилась лишь пара слов, чтобы непринуждённо обрушить на меня всё то, что я чуть ли не на горбе рядом с крестом нёс через весь свой монолог.       Браво. Как всегда, бесподобна, Эрин.       — Галактики рождаются после взрыва Сверхновых звёзд, — ухмыльнулся я и тут же удивился, насколько легко и правильно было сейчас это сделать, — Ты бы хотела это увидеть?       Конечно, она хотела бы.       — Знаешь, из меня получился из рук вон плохой Бог… Так может, звезда получится лучше?       Я снова удивился, насколько всё было правильно. Она изумленно смотрела мне в глаза, пока я гладил её по щеке, заправлял за ухо выбившийся локон. Затем я вошёл в комнату. Она не отставала.       Мне нужно было взять лишь одну вещь.       — Сверхновые взрываются, а потом безвозвратно угасают, ты помнишь? — шепчу я, возвращаясь на балкон.       Мои пальцы в такт взгляду очерчивали контур её лица на портрете. Я расслабленно уселся на высокую полку для цветов, находящуюся чуть ниже края балкона.       — Что ты делаешь? — её голос испуганно дрожит.       — Ты говорила, что я далеко, — заворожённо провожу пальцами по чёрной рамке фотографии, а затем — по чёрной ленте, перетянувшей правый нижний угол.       — Так я иду к тебе.       И прогибаюсь назад.       А затем лечу.       К ней.