[Удаление — односторонний разрыв связи между родственными душами — человек, прошедший через Удаление, больше ничего не чувствует к своему соулмейту, забывает всё то, что между ними было; сердца обоих "нормализуются", возвращается обычное сердцебиение]
— Ты не можешь так поступить со мной, не можешь, блять! — сжимает чужие — теперь уже точно чужие — запястья до уродливых пятен, расплывающихся на молочной коже с немыслимой скоростью — это всегда бесило, потому что поначалу объяснять родителям, почему у Дани вся шея пестрит засосами было невероятно сложно, а замазывать их тоналкой тот принципиально отказывался. — Не истери, пожалуйста, — как всегда негромко и спокойно, до нервного тика спокойно — стряхивает его руки с себя почти брезгливо и старается не слышать, как где-то бьется хрусталь — может, в груди напротив? Взмах светлых ресниц — не смотреть, не смотреть, — и глаза, такие неродные, с застывшей вечностью, которая принадлежала им двоим, а теперь стала вкраплением призрачно-серого на радужке — одно из последствий Удаления. Он чудом не промахивается мимо кровати — падает почти, хватаясь за смятые простыни и стараясь унять и затолкать обратно в глотку теперь уже никому не нужные слова. Данила стоит у двери, с усталым прищуром, поджимает губы и большими порциями вдыхает густое отчаяние, впитавшееся в воздух — и самое страшное, что ему теперь всё равно. — Уйди. Уйди пожалуйста, — Иван не узнает собственный голос — по связкам словно наждаком прошлись — и теперь слова не произносятся даже — кровоточат и умирают на языке. — Это и моя комната тоже, забыл? — хмурит брови, так непривычно-неправильно глаза закатывает и, стянув с плеч тяжелый рюкзак, с патологической аккуратностью начинает раскладывать по столу учебники и тетради — все до одной в обложке. Так почему он не мог так же заботливо обернуть в целлофан тот хрупкий орган, который гоняет кровь по организму Ивáнова — может, думал, что он бронированная машина? Железо ни болеть, ни любить не умеет. Вот только его сердце, как и все сердца, живое и чертовски слабое — и теперь оно в холодных руках Дани, и от крови, бьющей фонтаном, тому теперь никогда не отмыться. — Ладно, сам уйду, — поднимается рывком, путается в собственных ногах и слепо шарит по карманам — он ведь заныкал целую пачку, куда она, блять, деться могла? Он чувствует себя пьяным, в хлам пьяным — крепкая боль до краев заполнила, в пору наизнанку выворачиваться, чтобы хоть немного легче стало. Почти сквозь слезы вырывается дикий смешок, обдирая горло — Ваня дрожащими руками приподнимает матрас и хватается за сигареты, словно они сейчас и правда могут помочь. Он ведь их прятал от Дани, который пиздецки злился, когда он курил — даже бойкот объявлял, заявляя, что не собирается целовать человека с прокуренными легкими. Но обычно мятная жвачка и новые тайники каждый раз спасали никотинозависимую душу. А вот теперь суровая реальность в лицо хохочет, брызжа слюной — спасали совсем не сигареты.***
Когда он впервые его увидел, у него остановилось сердце. Да-да, именно так — лениво отбило пару тактов о грудную клетку и выстыло, вымерзло. Так бывает, ему говорили. Так бывает, когда встретишь свою родственную душу. Уже через пару мгновений оно забилось с новой силой, а Ваня Ивáнов понял, что влип по самое не хочу. Данила тогда смущенно кусал губы и не отрывал от него взгляда — еще тогда Ваня заметил, какие красивые у него глаза — его затягивала, растворяла в себе почти небесная синева. Фатализм, черт возьми — ему пришлось загуглить этот термин, потому что его любимый зануда постоянно так восклицал, стоило им поднять тему того, как их перепутали в роддоме. У его родственной души была необъяснимая тяга к уродским ботанским вещам, к крепкому кофе в постель и к постоянным заумным словечкам навроде «индивидуум» или «безапелляционно». Каждый день они узнавали друг о друге что-то настолько же незначительное, насколько для них двоих это становилось необычайно важным — каждый день зависимость нарастала, словно снежный ком — прожить друг без друга казалось таким же невозможным, как если бы Даня получил двойку по математике, а Ваня, не подглядывая, объяснил закон Ома. И если бы кто-то знал заранее, что эти два года выскоблят внутренности, распотрошат, в лохмотья превратят прожженную в кутежах и забавах Ванину душу, если бы кто-то предупредил об этом, он бы изменил что-нибудь? Конечно же нет.***
Он заливает потухшие звезды и взорванные галактики водкой — жадно припадает прямо к горлу, даже не думая запивать — мама Лида бы сказала, что весь в отца пошел, если бы знала. А может, и знает. Может, все уже знают — он ведь приходит домой чуть ли не под утро, сосчитав ноющими ребрами в очередной раз каждый косяк и заваливаясь спать рядом с диваном Данилы, почти ему под ноги, беззвучно скуля и матерясь. Мама Полина, наверное, пытается убедить всех остальных дать ему время оправиться или еще что — иначе почему его всё еще не закрыли в комнате в качестве наказания за хреновое поведение? Вот только ему всё равно — он забился в такой плотный кокон, что теперь не слышит ни звуков, не видит ничего, кроме волос цвета ржи — он ищет Даню в каждом похожем прохожем, пристает по пьяни, едва ли не целуя — а потом бьет по лицу со всей дури. — Привет, Вань, как дела? Ты опять вчера слишком поздно пришел, да? — Даня улыбается, теплота внутривенно — вот только уже совсем не та. Он забывает, он не помнит уже ни черта — ни корявых стихов, которые они писали на пару, звонко смеясь; ни осколочных звезд, выглядывающих из-под ночного покрывала — скрипучая лавка, на которой невозможно пошевелиться, клетчатый плед, августовский звездопад и какао в термосе: «да ты, Вань, оказывается романтик». «не всем же быть рациональными гениями без врожденного чувства прекрасного». Ваня ему помогает забывать — рвет совместные фото, ведь всё равно они все есть в его телефоне, сжигает дурацкие рисунки и письма, стирает свои sms-ки с телефона Дани и делает вид, что ему ни капельки не больно. Он справляется, думает, что справляется, щелкая колесиком зажигалки и нервно затягиваясь дешевой дрянью из ларька — покупать что-то приличное нет ни сил, ни желания. Удаление родственной души — штука сложная, экспериментальная — кто знает, что случится, если Даня начнет вспоминать. Иван слышал слишком много историй о том, как люди после такого сходили с ума, пытались покончить с собой или умирали от сердечных приступов. Поэтому он улыбается в ответ — смотри, брат, я счастлив. Счастлив, блять. Настолько счастлив, что когда мимо зеркала проходит, не узнает самого себя — у его отражения осунувшееся лицо и перебитая морозами увядшая зелень во взгляде, у его отражения трещина прямо по центру — каждый раз новое зеркало и каждый раз он его разбивает, с маниакальным усердием сбивая костяшки о стеклянные осколки, а потом ищет в зеркальной крошке его черты лица.***
[полтора года назад]
— Нью-Йорк, Эмпайр-стейт-билдинг, — Даня прижимается носом к шелковистой макушке, щурится на восходящее солнце и недовольно вздыхает — кроме привычного одеколона и шампуни с древесным ароматом в темных волосах запутался ненавистный сигаретный дым. Но Иванов молчит — портить момент совсем не хочется. — А? — зато у Вани это всегда получается лучше всего. Они сидят на крыше старенькой хрущевки и встречают рассвет, промерзнув до костей, но всё равно не переставая улыбаться. Даня смотрит, как золотистый луч тонет в Ваниных глазах, как весенняя зелень становится почти прозрачной и светлой-светлой, в тон еще неяркому солнцу. — Ты спросил, куда я хочу уехать с тобой на восемнадцатилетие. В Нью-Йорк. Вычеркнув из списка все острова, непригодные для дальнейшего получения образования и вообще для нашей жизни, я выбрал Нью-Йорк. А Эмпайр — небоскреб, с которого можно увидеть самые красивые закаты и рассветы в мире. — А я иду тебе на пользу, в тебе просыпается эстет, — запрокинув голову, Ваня смеется, поудобнее устраивается в согревающих объятиях и с обнаженной нежностью смотрит на осколки неба в Даниных глазах, на счастье, прячущееся в уголках губ. — И знаешь, у нас будет собака, — мечтательно-мечтательно, утонув в этом волшебном свете, — и её будут звать Бим. Ваня дергается резко, скрипит зубами — сердце вскрывает тупая боль, от которой становится нечем дышать. Заметив настороженный взгляд Даньки, он кое-как лепит кривую улыбку и переводит тему. — Почему Бим? — Ты так и не прочитал Троепольского? — Кого? А, ты опять про свою любимую книгу? — Ты, блин, неисправим. Данила прижимает его ближе, целуя в острую скулу, а Иван плавится и тает от его прикосновений — боль наконец-то прошла. Ему кажется, что так будет всегда, ему кажется, что вместе с ним вся его жизнь будет напоминать этот рассвет — самый прекрасный рассвет в его жизни.***
Ваня сидит, скрестив ноги и зажав меж зубов дымящую сигарету — и, ну надо же, читает. Даня подсаживается на самый край кровати и боится нарушить хрустящую тишину. — Что читаешь? Ваня не отвечает, просто показывает обложку, на которой Иванов успевает прочесть «Белый Бим Черное ухо». Брюнет на него не хочет смотреть, лишь пускает дым в его сторону — прежний Данила бы уже давно выбил у него эту сигарету и наорал за то, что он портит свое здоровье. Этот почти незнакомец такого себе позволить не может и лишь уворачивается от сигаретных завитков. — Что попросишь у родителей на совершеннолетие? — Уехать отсюда. В Америку, — тушит бычок о хрустальные стенки пепельницы — черт знает откуда она в комнате, наверное, Катя принесла, чтобы он не портил одеяла. — Почему именно в Америку? — разговор совсем не вяжется, но Иванов как всегда упрямится. — Куда угодно.***
[месяц назад]
Даня не может оторвать взгляда от отутюженного воротничка на белом халате — доктор с труднопроизносимой иностранной фамилией подписывает ему смертный приговор привычно-русским, неразборчивым почерком. «такое случается, один раз на несколько тысяч, но случается». Ему хочется закричать, но он лишь продолжает прожигать взглядом этот дурацкий девственно-чистый воротник. — Удаление придумали не только потому, что родственные души устают друг от друга, хотя такое бывает чаще всего. После операции ваша связь разрывается, сердца вновь начинают биться ровно, вот только одно но — любовь другого человека никуда не исчезает, да и вряд ли исчезнет. — Но он будет жить? Фатализм, черт возьми. И во всём виновата судьба, теперь уже не поспоришь. И это так жутко, что почти смешно, но почему-то никто не смеется и не выскакивает из-под стола с криком «классная шутка, правда?». Потому что именно у Ивана Ивáнова редкая форма заболевания, при которой изменение сердцебиения, которое неизбежно происходит после встречи с родственной душой, становится смертельным. — Вам решать, — кабинет давит на кости своей стерильностью, тиканье часов ввинчивается подкожно и растекается серной кислотой по венам. — И как долго может прожить человек, который будет выкуривать по пачке в день и регулярно напиваться в стельку? — Иванов знает, что так и будет, и что он ничего не сможет с этим сделать. И от этого становится больно физически, и от этого он уже не может сдержать слезы. — Долго, уж поверьте. Увы, так устроен современный мир — люди умирают не от табака и алкоголя. Люди умирают от любви. И Даниле кажется, что жить с разбитым сердцем, чем однажды не проснуться из-за того, что оно перестало биться, будет лучше, намного лучше. Вот только кому?