Джек Лондон, деньги, любовь, страсть

Меня сейчас узнать не смогли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Голос, срывающийся на крик. Тонкая вена на шее, вздрагивающая от слов, которые Петров выговаривает-выплевывает в зал, и глаза — те глаза, которые даже в приглушенном свете мерцают и блестят, голубые глаза, как две сверхмассивные горячие звезды. Олег сидит в углу, не зная, как дышать, не упускает ни единого движения. Олег не думает, что на него кто-то может смотреть, для него здесь никого и нет, он сам сейчас чувствует себя чем-то не больше, чем воздух в душном зале, а все, что существует — голос Александра, низкий, отчаянный и отчаявшийся, и все внимание вокруг — только в нем. Всё темнота, и только он отражает лучи. Петров живет на сцене, живет сценой, живет этими строчками, не пропуская ни слова, как будто если он замолчит хоть на мгновение, то исчезнет. Глаза — два Сириуса — смотрят мимо всех и не хотят замечать никого. Петров рычит, злится, гнев вырывается пламенем откуда-то изнутри, из самой глубины, разливаясь громом громкого голоса. Петров вырывает слова прямо из сердца, и чувствует, как воздух заполняет грудную клетку, почти задыхается в своем крике. Он старается не видеть, не чувствовать взгляд, темный, выжидающе сверлящий. Насмешливый, горький. Старается не чувствовать ту боль, которая заглушает его придуманную, стихотворно-смехотворную, но сценический образ обращается в живой, в настоящий. Будет любовь или нет? — Какая − большая или крошечная? — Меньшиков шепчет, слово в слово повторяя за молодым человеком, который выворачивает наизнанку свою душу перед равнодушной публикой. И все сильнее сжимается в груди — не от наигранной боли, не от стихов, жгущих сердца, а от этого голоса — от одного голоса, который раздирает грудную клетку, прорываясь внутрь. И ведь понимает, что большая. Что не любил никогда так сильно, а понять этого все равно не смог сразу. Что испугался — такой солидный мужчина, чего бояться? — испугался, как мальчишка, повел себя глупо и сбежал. Только от самого себя не сбежишь. Помните? Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть». Как же не помнить? Улыбка Петрова значит для Меньшикова не меньше, чем Джоконда. Голос затихает, как будто успокаивается, но Меньшиков знает, знает это затишье перед бурей. Не потому, что так учили в театральном, а потому, что такой Александр. Как море, холодный, соленый, свободный, волной способный уничтожить всё, что казалось нерушимым в Олеге. Горько, и… как-то сладко. Какая-то терпкая боль, капающая, завывающая метелью боль, когда понимаешь, как сделал больно. И как нельзя что-либо изменить. И остается только впускать в себя и пропускать через себя стихи, написанные не им и не ему, а какими-то бесконечно далекими, как будто выдуманными, несуществующими людьми несуществующим людям. На глазах Петрова блестят слезы, самые настоящие, самые искренние, такие же искренние от начала до конца, как и он сам. Удивительно, как мы умеем проецировать чужие стихи на себя, вживаться в них, узнавать в них лица, о которых никогда не писали и не могли писать чужие поэты. Сейчас для Олега нет никого. Только эта сцена, приглушенный свет, микрофон и срывающийся крик. А самое страшное видели — лицо мое, когда я абсолютно спокоен? То лицо. Жуткое спокойствие, когда в глазах разрушаются, как подорванные многоэтажки, любые надежды. Насмешливое безразличие, когда внутри взрываются бомбы, скручивая все тело, парализуя все мышцы. Меньшиков боится вспоминать ту улыбку — искаженную, мучительно искривленную, больную, которую даже такой хороший актер не смог скрыть. И Меньшиков тоже не может ее скрыть. С Сашей - он так редко звал его "Сашей", потому что опасался - он не умел играть, не мог носить маску, но никак не мог ее снять. И теперь он актер в отставке — ломает комедию сам себе. И сейчас — сейчас хочется забыть все. Были ли они друг другу, не были — их не было, может и не будет — и от этой мысли горько, и он забывается, за первым же стаканом, и голос, который заполнял все вокруг него, прорывая платину, затопляет его изнутри. Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Кульминация, подъем, самая громкая, самая высокая точка. Перед глазами Петрова — не то звезды, не то бабочки, не то поцелуй, тот один, единственный, да и то — случайно, как будто водка могла указать сердцу, кого любить. Как будто алкоголь мог потушить то, что разгорается внутри, не давая покоя, не давая сна по ночам, хуже, чем какая-то там простуда, грипп, ангина. Меньшиков для Александра — рак, уничтожающий душу. Меньшиков — неизлечимая болезнь, смертельный яд, незаживающая язва. И он же — единственное спасение. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца! — Спасибо. — усталый поклон. Зал взрывается аплодисментами, но они приглушенные, как под водой. Свет зажигается, глаза гаснут, и внутри — пустота, которая как будто тянет взлететь, но вместо этого давит на ребра, больно, безнадежно. Сириусы сталкиваются с черной дырой, которой смотрит Меньшиков на Петрова. «И правда. Ты из сердца — никак не выскочишь».