И никому не понять

Иногда Чуе кажется, что сейчас его время закончится — рассыпется-раскрошится в мелкий, хрустящий песок, раздавленное неумолимой силой гравитации. Его время по-своему особенно, горько проклято. Чуя говорит себе, что это всё ошибка и что его способность послушна — но тут же прикусывает язык. Нет, его сила не подвластна ему, она намного мощнее его — он лишь пользуется ей, стараясь не переступить ту самую черту невозврата. Впрочем, это не вина Чуи — его сила могущественнее всего на свете — ну, разве что кроме одного человека. Чуя стискивает зубы, чуть ли не рычит, и кровь стекает с его пальцев, пачкая пол — но Порча и контроль над ней где-то там, далеко, вместе с тем самым человеком. Чуя хрипит и падает на колени, тело его отчаянно дрожит, а желудок будто заворачивается в крепкий узел. Очередная попытка — Чуя ставит новый крестик и даже не пытается считать их, просто бросает начатую тетрадь в пыльную стопку таких же, уже пожелтевших, исчёрканных крестами. Чуя не хочет быть рабом Порчи, и рабом того человека тоже. Дазай приходит домой, быстро стягивает плащ и падает на старый, скрипучий диван прямо в ботинках. В голове проясняется на какой-то миг, но потом снова наступает темнота — и душит, и давит ледяными, крючковатыми пальцами прямо рядом с сонной артерией — и подсознательно Дазай хочет, чтобы ей уже удалось дожать до конца. Под белоснежной, отглаженной рубашкой бьётся подгнившее, чёрное сердце, и от этого никуда не деться — можно вычеркнуть 138 убийств в сговоре, 312 вымогательств и 625 других мошеннических действий, но только не собственное нутро. Дазай тянет бинты, стягивающие шею, и тихо шипит, когда ткань цепляет подсохшие корочки новых ран и сдирает их, выпуская наружу алое, но такое болезненно-правильное. Хорошее. На работе Дазай улыбается так, что щёки к концу дня начинают болеть — так проще, так не слышно, как скрипят зубы, прокусывая кожу на губах насквозь. Он великодушно протягивает руку очередной жертве и нечеловеческим усилием заставляет себя не вырывать её, сжатую чьими-то липкими пальцами, обратно. Дазай пытается стать своим в этом странном, порой идиотском коллективе, но всё равно остается совершенно один и мёрзнет, мёрзнет всегда, выбивая зубами мелкую дробь. Он болтает без умолку, но в этом нет вины — сейчас ему не с кем молчать. Раньше был один такой человек — но его Дазай когда-то зачеркнул решительно, быстро, как милосердной верёвкой, как быстрой рекой, как тем самым (первым) ржавым лезвием по напряжённым венам. Дазай не хочет быть рабом своего прошлого, и рабом того человека тоже быть не хочет. Очередная попытка безнадёжно провалена — Чуе едва удаётся остановиться на самом далёком краю той вязкой, тяжёлой бездны. В висках болезненно шумит, а перед глазами всё смазывается в цветной клубок, от которого к горлу подкатывается горькая, удушающая тошнота, и тянет, тянет его вниз, на самое дно. Чуя вытягивает руки, точно слепой, пытается нашарить вход в здание, но запинается, спотыкается и падает вниз, раздирая ладони о шершавый, грязный пол. Отдышаться бы и встать, но ноги упорно отказываются работать, и остаётся лишь в бессильной ярости и злобе скрести ногтями холодный бетон. Чуя ненавидит себя в такие моменты, и ненависть эта закипает с каждой попыткой всё сильнее. Дома он напивается в хлам — даже не выбирая вино, как обычно любит делать, а просто хватая первую попавшуюся бутылку из изящного шкафчика и жадно отпивая прямо из горла, так, что красная жидкость льётся вниз, по лицу, рубашке и жжёт новые, ещё пульсирующие болью царапины. Чуя всё ещё не до конца понимает, почему оказался совершенно один в этой темноте, склизкой и холодной, а ещё очень страшной, такой, из которой выхода нет — точнее есть, один-единственный, но его Чуя отметает, сжимая руки в кулаки до белёсых костяшек. Чуя твёрдо решил больше никогда не быть рабом — ни проклятой Порчи, ни того проклятого человека. Напивается сегодня и Дазай — один, в старом и душном баре, больше похожем на подвал. Коллеги по Агентству предлагали ему остаться на какой-то там их праздник (название бы вспомнить), но Дазай лишь пожал плечами и убежал, наврав что-то про поиски красотки для двойного самоубийства. Дазай ненавидит это, но при всём желании заставить себя быть с этими людьми не может, почти до липкого отвращения внутри. Они чужие ему, и он им совершенно чужой, и все это понимают, но Дазай понимает особенно — чувствует это самыми оголёнными нервами, чувствует уставшей, истёрзанной плотью, хоть и покрытой плотным щитом бинтов. Дазай пьёт медленно и много, но голова всё равно сохраняет пугающую чёткость мысли, даже сейчас, когда ему больше всего на свете хочется не думать-забыть-убежать-скрыться-застрелиться-пожалуйста. Дазай внимательно следит за улыбками девиц с вульгарным макияжем и пытается им поверить, но чувствует лишь то, как что-то подёргивается в горле от невозможной тошноты. Он смотрит на людей, но не видит перед собой ровным счётом ничего. Заполнить свой пустой сосуд практически невозможно — Дазай давно пытается, но брешей в стенках слишком много. Всё уходит сквозь них — слова, вода и его собственная кровь, уже в который раз. Всё окружение Дазая Осаму считает, что однажды ему удастся избавиться от себя — кроме одного человека, того самого, которого Дазай когда-то перечеркнул небрежным движением. Потому что знает — этот человек ему не верит. Потому что он принимает пустой сосуд и даже не просит полного, никогда не попросит. Этого Дазай простить не может, он лучше пойдёт и попробует ещё раз повеситься в местном туалете среди луж рвоты и крови. Ему так намного проще и понятнее — он ведь раз и навсегда решил, что больше не будет рабом своего омерзительного прошлого, вязнущего на зубах лёгким привкусом гноя. И ещё не будет рабом того человека. А дни текут слишком быстро — Чуя смотрит на то, как опадают с деревьев жёлтые, пожухлые листья, и думает, бесконечно много думает, и мысли эти точат его, точно маленькие червяки упрямо прогрызают свои ходы в его голове. У Чуи все пальцы уже сломаны помногу раз, левая нога сгибается с большим трудом, а спина болит так, что с утра приходится полчаса делать гимнастику, чтобы хотя бы нормально ходить. У Чуи в углу комнаты — стопка тетрадок с крестиками, которая выросла почти вдвое, и исчёрканные листы переодически выпадают на пол и лежат там немым укором — Чуя с ненавистью засовывает их обратно. — Я думаю, тебе нужно прекратить эти попытки. Это опасно, — Коё смотрит на него пристально, точно буравит взглядом, уже не скрывая собственного волнения, но Чуя лишь упрямо натягивает шляпу посильнее и неуклюжим жестом вытирает кровь с лопнувшей ранки на губе. Коё не понять — никому не понять. Никому не понять, что это такое — когда собственная сила бурлит внутри, взрывается тысячей залпов и ударяет прямо в мозг, пытаясь поглотить, подчинить его себе. Никому не понять, что это такое — когда приходишь в себя и тебя трясёт, и ты падаешь, и тебе тошнит с кровью и желчью, и тебе кажется, что твои кости сейчас треснут и перемешают в кашу твои же внутренности. Никому не понять, что значит быть рабом Порчи и Дазая Осаму. Каждый раз, просыпаясь с утра, Дазай надеется, что он умер — тяжёлый вздох вырывается из его груди, когда он видит за окном беспечное голубое небо и яркое солнце. Его тело упорно не желает присоединяться к уже давным-давно мёртвой душе, и Дазай до сих пор не знает, что с этим всем делать. Дазай просто раздирает свой рот улыбкой и идёт на работу, потому что так нужно — нужно пойти и спасти людей. Дазаю нужно доводить Куникиду до белого каления, ему нужно сваливать на Ацуши всю свою работу, ему жизненно необходимо стать их коллегой — и подавить, уничтожить голодную, алчную дыру в себе, которая (на самом деле) бесконечная — и все попытки Дазая безмерно, жестоко бесплодны. Остаётся лишь пробовать снова и снова — может, крысиный яд, может, прыжок с двадцатого этажа, может, беспощадный выстрел в висок. Дазай бы с удовольствием лёг в ванну с серной кислотой, чтобы от него не осталось ничего, если бы не боялся чёртовой боли. Потому что никому не понять, что это такое — продолжать жить, когда внутри лишь гнилая мертвечина, которая не отпускает ни на миг. Никому не понять, что это такое — когда рядом нет никого, кто знал бы всё твоё прокажённое нутро, кто мог бы понять, принять и простить, когда твоё молчание никто не может услышать и никто не может почувствовать утробный крик, что так и норовит прорваться через улыбку. Никому не понять, что значит быть рабом своего прошлого и Чуи Накахары с его понимающим молчанием. У Чуи и Дазая разные ценности, разные ориентиры и совершенно разные принципы — в этом всегда был определённый, почти сакральный смысл. Между Чуей и Дазаем уже давно бездонная-бездонная пропасть сомнительно недосказанного, напрочь забытого, специально пропущенного или просто проигнорированного. У Дазая и Чуи на двоих одно прошлое и на каждого по отдельности — ни единого будущего. От этого прошлого, конечно, можно попытаться убежать, но шансы на успех минимальны. В случае же Чуи и Дазая нет вообще никаких шансов — чем больше они это отрицают, тем крепче стягиваются оковы, почти вплавляясь в самую плоть. И они понимают — всё понимают, понимают через тошноту, через неприязнь, через сжавшиеся кулаки и белые лунки на коже от ногтей. — И что ты здесь забыл? — Чуе не нужно даже поворачиваться, чтобы прочитать эти шаги — стремительные, лёгкие, уверенные. — Знал, что ты в этом баре, — Дазай садится рядом, нагло отпихивая стул Чуи в сторону. — И поэтому ты решил припереться сюда? — Поэтому это был последний бар, в который я зашёл. Остальные просто были набиты под самую завязку. Я бы конечно мог устроиться там прямо на пороге, но тут всё же комфортнее, пусть даже и ты… — Заткнись уже, — резко фыркает Чуя, сжимая руку в кулак против своей воли. — Токада-сан, налей ему. — Как это мило, ты угощаешь? — И не надейся. Дазай и не надеется — берёт в руку протянутый Токадой стакан, крутит его в пальцах, улыбается своему отражению в натёртом до блеска стекле. И молчит — так хорошо, так невероятно хорошо молчит, как не молчал уже давно. Горячая жидкость опаляет горло и согревает изнутри — впервые за долго время Дазай не чувствует отчаянного желания поскорее залезть в петлю. — Мог бы и порадоваться хоть немного, что ты меня видишь, — Чуя чувствует слабый толчок локтем куда-то под рёбра с правой стороны — те самые рёбра, которые он повредил с утра при очередной попытке обуздать Порчу, и кривится, едва слышно шипя сквозь зубы, — боль прошивает правую сторону туловища от макушки до пяток.  — С чего бы вдруг? — Даже не знаю… А вдруг мне бы удалось вчера утонуть-таки в этой реке? — и давит, давит локтем на больное, да ещё и говорит этим своим идиотским тоном! — Лучше бы утонул, — Чуя не выдерживает и резко отодвигается от Дазая — рука того повисает в воздухе. — Хорошо тебя Порча потрепала, — неожиданно серьёзно говорит Дазай, и внутри у Чуи лопается какая-то натянутая добела струна. — Как ты?.. — Сразу же, по одному твоему внешнему виду. По твоим пальцам видно, что ты их ломал, причём несколько раз подряд, ты сидишь, немного отставив левую ногу в сторону, а значит, тебе сложно её сгибать. А ещё ты держишь спину так, как не держал никогда — значит, ты её сорвал. И да, это ещё указывает на то, что справа у тебя повреждены рёбра. И где же ещё ты мог получить такие раны, — Дазай делает глоток и первый раз за вечер смотрит Чуе в глаза, — как не в бою с самим собой? — Иди к чёрту, — Чуя от досады и злобы на самого себя и своё тело громко клацает зубами и утыкается в бокал, хотя он безнадёжно пустой — лишь остатки льда медленно растворяются на самом дне. — Это опасно. — Без тебя знаю. «А что мне остаётся теперь?!» — Чуе до дрожи хочется это прокричать, а после хорошенько врезать Дазаю по лицу и, желательно, выбить тому парочку зубов. Ему ведь и вправду ничего не остаётся — только нести этот шершавый, почти что неподъёмный крест одному, содрогаясь внутри от ужаса при использовании способности тысячи раз — и справляясь с собой тысячу и один. — Ты веришь в то, что у тебя это получится? — Тц, конечно. Я подчиню Порчу себе, — и бокал, кажется, сейчас лопнет от давления его стянутых чёрными перчатками израненных пальцев. — Без шансов. — Да что ты?.. — Ты и сам в это не веришь. Токада-сан, можно повторить? — Дазай требовательно стучит пустым стаканом по стойке — и этот лёгкий перезвон звучит для Чуи точно набат. Конечно Чуя не верит — Чуя не дурак. Он прекрасно знает, что подчинить Порчу себе может только один человек, и это, к сожалению, не он. Накопившееся раздражение достигает критической точки, закипая и прошибая кровь точно электрический разряд — Чуя допивает содержимое бокала залпом и, не рассчитав силу, шлёпает его обратно на стол — разлетаются во все стороны, поблёскивая в тусклом свете ламп, мелкие и острые осколки. — Успокойся, — рука Дазая едва ощутимо сдавливает плечо. — И какого чёрта ты вообще сегодня сюда… — Вообще, хотел просто помолчать, — и вся волна ярости уходит так же резко, как и захлестнула его — Чуя смотрит на Дазая, приоткрыв рот от удивления. — Знаешь, Агентство — неплохие ребята. Но молчать не умеют. Мало кто умеет, на самом деле. — Токада-сан, повторите нам…обоим, — Чуя достаёт небольшой кошелёк и кидает на стойку деньги — на «ещё виски». На «ещё две порции виски». Всё своё сотрудничество Дазай и Чуя предпочитали не слова — быстрые, решительные действия и скупые, только им двоим понятные жесты. В этом они преуспели — иногда достаточно было одного касания руки и мимолётного взгляда в глаза, чтобы развернуть комбинацию с множеством продуманных ходов. Слова для них всегда были лишним, забытым, недосказанным (сомнительно), но всё же иногда и для них находилось время, через усилия над собой, через почти сжатые зубы, прикушенные языки и едва заметные касания пальцами — — Я не могу научиться контролировать Порчу без тебя. — Я ни с кем не могу молчать так, как с тобой.