Полной грудью

      Андрей заходит быстрее, чем последние лепестки попадают в слив. Карелин, вытирая губы, смотрит хмуро, раздражённо и одновременно растерянно — конечно, дверь ванной комнаты можно было и прикрыть, прежде чем горло прочищать. Но не до этого было.       Андрей — самый прекрасный друг в мире. Слава знает, что тот колеблется между желанием сделать вид, что ничего не видел, и возможностью съязвить — Слава будет рад обоим исходам.       — Я такой херней в четырнадцать страдал. — Замай всё-таки язвит, и Слава с невесёлой улыбкой отводит взгляд, снова открывая кран и хлебая воду прямо из-под него. Полощет рот, с отвращением к самому себе выплёвывая налипшие на внутренние стороны щёк кусочки лепестков — мерзотных таких, практически чёрных.       Чёрных, как он. Хоть не Славе утверждать — он бы хотел ему помочь, но вряд ли он пустит его за свои личные границы.       — Ты ничего не видел, — Слава вытирает рот тыльной стороной ладони, не имея никакого желания обсуждать всю эту херню с Замаем. Андрей сам догадается, сам додумается — и, если хватит мозгов, во что Карелину очень хочется верить, ни слова ему не скажет.       — И кто эта счастливица? — Замай добродушно ржёт. Слава знает, что ответа на это он не ждёт, поэтому лишь морщит нос и протискивается мимо Андрея к выходу из ванной.       Дисс на дисс, на релиз, на микстейп, на ремикс. Попытка за попыткой хотя бы самого себя убедить в исключительно хреновом отношении к человеку, попытка за попыткой выдернуть эти ёбаные цветы с самым корнем. Слава готов себе грудную клетку раскроить, лишь бы лепестки не липли больше к горлу, лишь бы не знать, что он в дерьме теперь по самые уши.       Слава думает, что если существуют какие-то ещё параллельные версии реальности, то ему больше всех не повезло оказаться именно в этой. Душат не столько цветы в лёгких, не столько невзаимность, невооружённым взглядом и без этого заметная, сколько собственное отчаянное непринятие ситуации: когда и каким образом случилось так, что его сдвинутость на Мироне, до этого только подстёгивающая к собственному творчеству, переросла в мерзкое чувство, из-за которого он теперь даже полной грудью вдохнуть не в силах?       — Это Окси? — Замай догадывается через несколько дней. Слава делает вид, что не слышит: отворачивается даже, будто кого-то выглядывая в жиденькой толпе у барной стойки, и отхлёбывает ещё пива.       Андрей делает вид, что верит.       Андрей больше не спрашивает. Через двадцать минут Слава опять давится в уборной крупными лепестками ненавистных чёрных лилий, предпочитая лучше харкать кровью.       Отчасти это так и чувствуется — словно под самое сердце ударили, да со всей силы. Карелин знает, что так оно и есть. Цветы раздирают лёгкие, Мирон рвёт изнутри всё его существо. Корни уходят всё глубже — Славе кажется, что нужно будет все вены вытянуть, чтобы гарантированно от этой ёбаной болезни вылечиться.       Слава садится за текст в декабре. Слава пишет и пишет, перечёркивает, выкидывает, выжимает и выдавливает, подрывается среди ночи, выплёвывает вместе с чёрными ошмётками — и продолжает с незыблемо стойким отвращением к себе Мирона любить, потому что никак, блядь, никак не получается его возненавидеть. На хуй ему это величие короля рэпа не сдалось, на хуй ему рушить Империю не надо — Слава чувствует себя дезертиром. Войска развернули свои силы и убивают своих же солдат — точно так же Слава идёт против самого же себя и пишет, пишет, пишет так, чтобы на баттле хотя бы не было стыдно.       Слава знает, что восемь месяцев на текст — это позорно много. Слава вчитывается и вчитывается в то, что получается, с одной только мыслью: проебёт. Он Мирону проебёт, сколько бы ни готовился. Мирон побеждает, даже не приходя, Мирон — навязчивая мысль и аксиома существования, Мирон — чёрная цветочная опухоль в грудной клетке, и эта опухоль только разрастается. В арифметической или геометрической прогрессии — не суть важно; важно то, что за эти чёртовы восемь месяцев всё осталось прежним, только его сдвинутость на Мироне, болезненная до резей в лёгких, стала ещё сильнее.       Перед баттлом он выпивает. Он пьёт до и пьёт во время. Ему на площадке жарко, ему тяжело дышать — главное, чтобы казалось, что это исключительно от выпитого, а не от постоянных прикосновений чужих рук и уж точно не от распухших в грудной клетке чёрных лилий. На алкоголь можно списать всё — и волнение, и запинки, и взмокшее лицо, и хуёвую дикцию.       Слава честно думает, что он проебёт, но Империя идёт трещинами почти сразу же. Империя — в хлам, собственная значимость в глазах окружающих — ввысь. Налипшие гадкие лепестки — вверх по горлу.       Он закрывается в туалете семнашки почти сразу же, как только подворачивается возможность — он готов не два пальца в рот засунуть, а целый револьвер, лишь бы все цветы выворотило окончательно. Горло саднит, глаза слезятся, и, блядь, негоже разрушителю империй с унитазом обниматься — но ведь лилии, мерзкие чёрные лилии, почти душить начали, когда Мирон впервые к нему прикоснулся. А потом ещё несколько десятков раз, и Слава лишь запивал и запивал забивающиеся в горло ошмётки, лишь бы не подать виду, что с ним что-то не так.       Он полощет рот снова и снова — похер даже на то, что свитшот уже облит водой. Скажет, что из-за алкоголя вывернуло, пусть ему никто и не поверит. Слава пьёт и пьёт из-под крана, с привычным уже омерзением выплёвывая воду в раковину, только в этот раз отвращение к самому себе не столько из-за цветов в лёгких, сколько из-за определённого несоответствия его текста реальному положению дел. Он солгал — сам себе и Мирону, слицемерил, сделал, как надо, покорно после нахлобучив на голову корону, ни черта ему не нужную. И что остаётся теперь?       Слава выключает воду, отирая холодными руками лицо, и смотрит на себя в зеркало.       Ничего, ничего страшного. Шоу должно продолжаться. Только через час палёный виски в горло уже не лезет, афтепати больше раздражает, чем приносит хоть какое-то удовольствие — и Слава сползает с высокого стула, понятия не имея сам, куда и зачем ему теперь.       Мысли путаются, клубком шароёбятся по пустой черепной коробке, пока Карелин пробирается сквозь толпу. Одно он знает точно: здесь, в этом клубе, сейчас все те же, что были на баттле. Слава не ищет встречи нарочно — она и не нужна, он понятия не имеет, что скажет, окажись с Мироном ещё раз лицом к лицу вне площадки для баттла. Но его, блядь, как магнитом тянет — вот же, вот эта бритая башка, вот арийский нос, вот Мирон, который поворачивается к нему всем телом — как-то вызывающе резко.       — Ну?       Славе слишком тяжело думать, что стоит за этим вопросом. Ему очень хочется контролировать так и плывущую голову, так и расползающуюся по лицу улыбку — тупую и бесстыдно-искреннюю, но получается катастрофически плохо. Ему очень хочется, чтобы Мирон двинул ему в скулу без промедлений хотя бы за то, что Слава на него сейчас так откровенно залипает, словно на баттле не нагляделся, хотя бы за то, что его пальцы скользят по чужому выбритому затылку, будто это, блядь, ему дозволено. Ему очень хочется сейчас вдохнуть — вдохнуть наконец полной грудью и по-человечески съязвить, как и мог раньше, без приставших к горлу лепестков, ему хочется оставить ёбаное последнее слово за собой, ему не хочется быть привязанным, одержимым, влюблённым — но не получается ровным счётом ничего.       Получается только планомерно сходить с ума. Получается не искать нарочных встреч, зная, что от случайной эмоций всё равно куда больше будет — эту аксиому Слава знает точно, и о неё же в итоге и спотыкается. Прямо здесь, утопив в виски остатки хоть какой трезвости и здравого смысла, и спотыкается. О присутствие Мирона в одном с ним баре, о то, как с ржачем ретировался Замай, о непривычную лёгкость в голове и груди — он надавливает на затылок Мирона, тянет ближе, на себя, чувствуя почти физически, как лоснится и противно-вязко тянется секунда, вторая — да и хуй с ними, хуй с последними словами, хуй с окружающей толпой, хуй со всем. Слава вусмерть пьяный и до хрипов в лёгких влюблённый, Слава тянется губами к чужим губам, мажет по нижней языком и почти кусает, прежде чем буквально вжаться, втолкнуться плотнее.       Хуй со всем. И даже с тем, как пальцы Мирона мгновенно вцепляются в его плечи — почти грубо, но не в попытке оттолкнуть. Мирон позволяет, открывает губы, подаётся навстречу сам — Славе не хочется смотреть, хочется только держать руку на его затылке и целовать, жадно, сипло вдыхая в промежутках, словно не будет дальше момента, когда к самому горлу вновь подступят блядские лепестки лилий, словно и существует только этот, с заходящимся нервным поцелуем.       Мирон отстраняется первым. Слава еле фокусирует на нём взгляд — не соображает, не хочет соображать, что произошло и чем это чревато, лишь обессиленно соскальзывает ладонью с чужого затылка на плечо и сталкивается рассеянным взглядом с мягкой усмешкой, чувствуя, как ладони Мирона всё ещё сжимают его плечи. Прерывисто выдыхает, отводя глаза, и вновь пытается вдохнуть.       И совершенно неожиданно для самого себя вдыхает.       Полной грудью.